"Другое сказание насчет происхождения моих предков  сложилось  на  лоне
той сыскной исторической школы, которая хотя и имеет  своим  родоначальником
Бартенева из Москвы, но развилась и настоящим  образом  возмужала  здесь,  в
Петербурге. Сказание это гласит кратко: первый Гадюк был  выходец  из  Орды,
который,  по  распоряжению  начальства,  познал   истинного   бога,   причем
восприемниками  были:  генерал-майор  Отчаянный  и   княжна   Вертихвостова.
Впрочем, мемуары последней уже предоставлены  потомками  ее  в  распоряжение
"Русской старины"  и,  без  сомнения,  прольют  свет  на  это  замечательное
происшествие.
     Я не буду говорить о том, которое из этих двух  сказаний  более  лестно
для моего самолюбия: и то и другое не помешали мне  сделаться  вольнонаемным
редактором "Красы Демидрона". Да и не затем я повел речь  о  предках,  чтобы
хвастаться перед вами, - у каждого из вас самих, наверное, сзади, по крайней
мере, по Редеде сидит, а только затем,  чтобы  наглядно  показать,  к  каким
полезным и в то же время неожиданным результатам могут приводить достоверные
исследования о родопроисхождении Гадюков.
     Затем, относительно позднейших моих предков, и Москва  и  Петербург  во
всем между собою согласны. Одним из них выщипывали бороды,  другим  -  рвали
ноздри, третьих - били кнутом нещадно. Некоторые, однако ж, уцелели  и  были
жалованы деревнями, где, в свою очередь, выщипывали бороды, рвали  ноздри  и
били нещадно кнутом. Словом  сказать,  в  моем  роде  все  шло  обыкновенным
генеалогическим порядком, как и у всех вообще Гадюков, "от  хладных  финских
скал до пламенной Колхиды".  Но  в  первой  половине  прошлого  столетия,  в
царствование Елисаветы, случилось нечто особенное. Прадед мой, штабс-капитан
Прокофий Гадюк, будучи в пьяном виде, изменные  речи  говорил,  а  сын  его,
Артамон, не только о сем не умолчал,  но,  с  представлением  ясных  отцовой
измены   доказательств,   донес   по   начальству.    Вследствие    такового
любезно-верного поступка, Прокофий, по наказании кнутом  и  урезании  языка,
был сослан в заточение в Березов, Артамону же было предоставлено:  упразднив
прежнее  прозвище  "Гадюк",  яко  омраченное  изменою,  впредь   именоваться
Очищенным. Так вот откуда происходит фамилия Очищенных, а совсем не от водки
одного с нею наименования.
     Очищенные свили себе гнездо в Лебедянском уезде, интеллигенция которого
исстари славилась гостеприимством и наклонностью к игре краплеными  картами,
чему в особенности содействовали: существование в городе Лебедяни ярмарки  и
близость  Липецких  минеральных  вод.  Натурально,  и  отец   мой   не   мог
противостоять общему настроению умов. Фортуна благоприятствовала ему. Долгое
время наш дом стоял на такой высоте, что даже  в  таких  отдаленных  уголках
Тамбовской губернии, каковы уезды Елатомский и Шацкий,  -  и  там  гордились
Очищенными. Тем не менее я должен  сознаться,  что  в  1830  году  мой  отец
скончался, получив удар подсвечником в висок  и  прожив  предварительно  все
свое состояние, за исключением  тридцати  душ,  на  долю  которых  и  выпала
обязанность лелеять мою молодость.
     Мне было тогда двадцать лет,  и  я  служил  юнкером  в  Белобородовском
гусарском полку..."
     Очищенный поник головой и умолк. Мысль, что  он  в  1830  году  остался
сиротой, видимо, подавляла его. Слез, правда, не  было  видно,  но  в  губах
замечалось  нервное  подергивание,  как  у   человека,   которому   инстинкт
подсказывает, что в таких обстоятельствах только  рюмка  горькой  английской
может принести облегчение. И действительно,  как  только  желание  его  было
удовлетворено, так тотчас же почтенный старик успокоился и продолжал:
     "Воспитание я получил классическое, но без древних языков. В  то  время
взгляд на классицизм был особенный: всякий, кто обнаруживал вкус к  женскому
полу и притом знал, что Венера инде  называется  Афродитою,  тем  самым  уже
приобретал право на наименование классика. Все же прочее,  более  серьезное,
как-то: "о tempora,  о  mores!",  "sapienti  sat",  "caveant  consules"  {"О
времена, о нравы!", "мудрому достаточно", "пусть консулы будут на  страже".}
и т. д., которыми так часто ныне украшаются столбцы "Красы Демидрона", - все
это я почерпал уже впоследствии из "Московских ведомостей".
     Вслед за отцом последовала в могилу и  матушка.  Существовать  в  полку
было нечем, и я решился выйти в отставку и поселиться в деревне. Но тридцать
душ, даже и в то время, представляли собой только обеспеченный хлеб и  квас,
а я  был  настолько  избалован  классическим  воспитанием,  что  уж  не  мог
управлять своими страстями. Не успел я прожить в  имении  и  пяти  лет,  как
началось следствие, потом суд, а наконец,  последовало  и  решение,  в  силу
которого я отдан был под опеку и въезд в имение был мне воспрещен.  Впрочем,
это последнее распоряжение оказалось уж лишним, потому  что  во  время  этих
передряг имение мое было продано с аукциона за долги.
     Как сейчас помню: у меня  оставалось  в  руках  только  пятьсот  рублей
ассигнациями. Я вспомнил об отце и поехал в Волхов на  ярмарку  затем,  чтоб
пустить мой  капитал  в  оборот.  Но,  увы!  долговременное  нахождение  под
следствием и судом уже подточило мое  существование!  Мой  ум  не  выказывал
изобретательности, а робкое сердце парализировало проворство рук. Деньги мои
исчезли, а сам я приведен был моими партнерами в такое состояние, что  целых
полгода должен был пролежать в городской больнице...
     За что?!
     После  этого  я  несколько  лет  существовал  исключительно   телесными
повреждениями. Не скажу, чтоб  я  терпел  нужду,  -  потребность  повреждать
ближнего существовала тогда в  больших  размерах,  и  за  удовлетворение  ее
платили хорошие деньги - но постоянного, настоящего все-таки не  было.  Один
только раз улыбнулась мне надежда на  что-то  оседлое  -  это  когда  я  был
определен на должность учителя танцевания в кадетский корпус,  но  и  тут  я
должен был сделать  подлог,  то  есть  скрыть  от  начальства  свою  прошлую
судимость. Разумеется, подлог обнаружился...
     Вас, конечно, удивит это, господа. В настоящее время,  когда  разрешено
множество вопросов первостепенной важности, вместе с ними решен и  вопрос  о
нравственных качествах танцевальных учителей. Наша свободная печать с полною
ясностью доказала, что никакая судимость не может препятствовать  исполнению
тех  специальных  обязанностей,  которые  возлагаются  на  танцмейстеров   и
таперов, и с тех пор эта истина вошла в общественное сознание. Но в то время
смотрели на это строже,  и  от  танцевальных  учителей  требовали  такой  же
нравственной  безупречности,  какой  ныне  требуют  только  от  содержателей
кабаков.
     Итак, подлог обнаружился,  и  я  должен  был  оставить  государственную
службу навсегда. Не будь этого - кто знает, какая перспектива ожидала меня в
будущем! Ломоносов был простой рыбак, а умер статским советником! Но так как
судьба не допустила меня  до  высших  должностей,  то  я  решился  сделаться
тапером. В этом звании я узнал мою Мальхен, я узнал вас, господа, и это одно
услаждает горечь моих воспоминаний. Вот в этом  самом  зале,  на  том  самом
месте, где ныне стоит рояль господина Балалайкина..."
     - Иван Иваныч! голубчик! сыграй  кадриль  из  "Чижика"!  -  не  утерпел
Глумов, - да, смотри, настоящим манером играй... по-тогдашнему!
     - С удовольствием, - согласился добрый старик.
     Он сел за фортепьяно и дрожащими руками извлек из клавишей забытый,  но
все еще дорогой мотив "Чижика". Играл он "по-тогдашнему", без  претензий  на
таперную виртуозность, а так, как обыкновенно играют в благородных  семейных
домах, где собирается много веселой молодежи, то есть: откинувшись  корпусом
на спинку кресла и склонивши голову немножко набок. Он и "тогда" именно  так
играл, очевидно, желая показать "гостям", что хотя он  тапер,  но  в  то  же
время и благородный человек. Мы с Глумовым тоже вспомнили старину и немножко
потанцевали.
     Выполнивши это, он продолжал:
     "С Мальхен я познакомился здесь, у Дарьи Семеновны. Она  была  скромная
девушка, беленькая, но не очень красивая, и потому  никто  не  хотел  с  нею
танцевать. Но я видел, что ей очень  хочется  танцевать,  и  однажды,  когда
гости уж разошлись, подошел к ней  и  сказал:  "Мальхен!  будемте  танцевать
вместе!" И она ответила: "Я согласна".
     Это было самое счастливое  время  моей  жизни,  потому  что  у  Мальхен
оказалось накопленных сто рублей, да, кроме того, Дарья  Семеновна  подарила
ей две серебряные ложки. Нашлись и другие добрые люди: некоторые из гостей -
а в этом числе и вы, господин Глумов! - сложились и купили мне готовую  пару
платья. Мы не роскошествовали, но жили в таком  согласии,  что  через  месяц
после свадьбы у нас родилась дочь.
     Однако ж вскоре  случилось  событие,  которое  омрачило  наше  счастье:
скончалась добрая Дарья Семеновна.  Вы,  конечно,  помните,  господа,  какое
потрясающее действие произвела эта безвременная утрата на всех "гостей",  но
для меня она  была  вдвойне  чувствительна.  Я  разом  потерял  и  друга,  и
единственную доходную статью. Однако провидение и на этот раз помогло мне.
     Во-первых, у Мальхен опять оказалось накопленных сто рублей; во-вторых,
репутация моя как тапера установилась уже  настолько  прочно,  что  из  всех
домов Фонарного переулка посыпались на меня приглашения. И в то же  время  я
был почтен от квартала секретным поручением по части внутренней политики.
     То было время всеобщей экзальтации, и начальство квартала  было  сильно
озабочено потрясением основ, происшедшим по случаю февральской революции. Но
где же было удобнее наблюдать за настроением умов, как не в  танцклассах?  И
кто же мог быть в этом деле более компетентным судьей, как не тапер?
     Я знаю, что ныне  таперами  пренебрегают,  предпочитая  им  -  в  делах
внутренней политики - лиц инородческого происхождения. Но, по моему  мнению,
это неправильно. Тапер, прежде, всего, довольствуется малым  вознаграждением
(я, например, получал  всего  десять  рублей  в  месяц  и  был  предоволен);
во-вторых, он не имеет чувства инородческой остервенелости и, в-третьих,  он
настолько робок, что лишь в крайнем случае решается  на  выдумку,  и,  стало
быть, не вводит начальство в заблуждение. По крайней мере, я в течение  пяти
лет  заявил  лишь  о  двух  пропагандах,  да  и  то   потому   только,   что
письмоводитель  квартального  непременно  этого  требовал.  Напротив   того,
инородец, получая почти фельдмаршальское содержание, старается показать, что
он пользуется оным  не  даром,  и,  вследствие  этого,  ежеминутно  угрожает
начальству злоумышлениями.
     По-моему - это неблагородно!
     Повторяю: я не роскошествовал, но был доволен. Но на  двенадцатом  году
моей счастливой супружеской жизни солнце моей жизни вновь омрачилось,  и  на
этот раз - надолго. Сначала бежала  Мальхен  с  шарманщиком,  предварительно
похитив все мои сбережения, а через год после этого  умерла  моя  дочь.  Все
рухнуло разом: и привязанности, и надежда на дружескую опору в  старости,  и
сладости любви! Я остался один на один с  таперством!  Правда,  у  меня  еще
оставалось утешение: квартал, по-прежнему, не  переставал  удостоивать  меня
своим доверием; но пять лет тому назад и внутренняя политика отошла от меня.
Меня нашли недостаточно прозорливым, мало проворным и вообще  не  отвечающим
требованиям времени, и мое место отдали инородцу Кшепшицюльскому..."
     - Кшепшицюльскому! но ведь это наш друг! наш  карточный  партнер!  это,
наконец, наш руководитель на стезе благонамеренности!  -  воскликнули  мы  с
Глумовым в один голос.
     - Да, это он, - ответил Очищенный, - и он всегда так поступает. Сначала
предложит себя в руководители, потом обыграет по маленькой, и  под  конец  -
предаст! Ах, господа, господа! мало вас, должно быть, учили; не  знаете  вы,
как осторожно следует в таких делах поступать!
     - Чудак! да чего же нам остерегаться, коли у нас сердца чисты!
     - И с чистым сердцем можно иногда  неподлежательно  возроптать!  Доложу
вам, однажды при мне в бане такой случай  был.  Мылся,  между  прочим,  один
молодой человек, а тут же, неподалеку, и господин квартальный парился. Ну, в
бане, знаете, должностей-то этих не различишь, только молодой-то  человек  -
горячей воды, что ли, недостало - и не воздержись! Так да  и  перетак;  что,
мол, это за государство такое, в  котором  даже  вымыться  порядком  нельзя!
Словом сказать, такую пропаганду пустил, что небу стало  жарко!  И  что  же!
только что он это самое слово вымолвил, смотрит, ан господин квартальный  уж
и мундиром оброс! В полном парате, как есть, при шпаге  и  шляпе:  извольте,
говорит, милостивый государь, повторить! Так как бы вы думали! года с четыре
после  этого  молодой-то  человек  по  судам  колотился,  все  чистоту  свою
доказывал.
     - Фу-ты!
     - Оттого-то я и говорю:  не  всякому  знакомству  радоваться  надлежит.
Особливо  нынче.  Прежде,  когда  внутренней  политикой  таперы  заведовали,
безопаснее было. Потому тапер - ему что! Ежели  ему  теперича  бутылку  пива
поставить - он и забыл! А ежели и не забыл, так даже того лучше: сам по душе
в разговор вступит.  Правду,  мол,  вы,  господин,  говорите!  и  то  у  нас
нехорошо, и другое неладно... словом сказать, скверно! да  с  начальством-то
состязаться нам не приходится! Почему не приходится? - а потому, сударь, что
начальство средства имеет, и ежели, например... Ну, словом сказать, тихо  да
смирно  -  смотришь,  ан  он  и  смягчился!  Был   заблуждающий,   а   выпил
бутылку-другую - и сам в лоно истинных чувств поступил. И  всем  приятно:  и
ему приятно, и начальству, и мне, таперу, хорошо.
     - Да ведь и мы,  братец,  его,  Кшепшицюльского-то,  который  уж  месяц
поим-кормим, да и в табельку малую толику... Должен же он это понимать!
     Но Очищенный только скептически покачал головой в ответ.
     - Нет у него в сердце признательности, - сказал он, - нет, нет и нет! И
самый лучший,  относительно  его,  образ  действий  -  это  с  лестницы  его
спустить.
     - А за это, ты думаешь, похвалят?
     - Ежели протекцию имеете - ничего. С протекцией, я вам доложу,  в  1836
году, один молодой человек в женскую купальню вплыл - и  тут  сошло  с  рук!
Только извиняться на другой день к дамам ездил.
     Так мы и порешили: при первом удобном случае спустить Кшепшицюльского с
лестницы и потом извиниться перед ним. Затем Очищенный продолжал:
     "Быть может, я навсегда остался бы исключительно тапером, если б судьба
не готовила мне новых испытаний. Объявили волю книгопечатанию. Потребовались
вольнонаемные редакторы, а между прочим и содержатель  того  увеселительного
заведения, в котором я имел постоянные вечерние  занятия,  задумал  основать
орган для защиты интересов любострастия. Узнавши, что я получил классическое
воспитание, он, натурально, обратился ко мне. И, к сожалению,  я  не  только
принял его предложение, но и связал себя контрактом.
     Но этим мои злоключения не ограничились.  Вскоре  после  того  на  меня
обратила внимание Матрена Ивановна. Я знал ее очень давно - она в свое время
была соперницей Дарьи Семеновны по педагогической части -  знал  за  женщину
почтенную, удалившуюся от дел с хорошим капиталом  и  с  твердым  намерением
открыть  гласную  кассу  ссуд.  И  вдруг,   эта   самая   женщина   начинает
заговаривать... скажите, кто же своему благополучию не рад!
     И вот сижу я однажды в "Эльдорадо",  в  сторонке,  пью  пиво,  а  между
прочим  и  материал  для  предбудущего  нумера  газеты  сбираю   -   смотрю,
присаживается она ко мне. Так и так, говорит,  гласную  кассу  ссуд  открыть
желаю - одобрите вы меня? - Коли капитал, говорю, имеете,  так  с  богом!  -
Капитал, говорит, я имею, только вот у мировых придется разговор вести, а я,
как женщина, ничего чередом  рассказать  не  могу!  -  Так  для  этого  вам,
сударыня, необходимо мужчину иметь! - Да, говорит, мужчину!
     Только всего промеж нас и было. Осмотрела она меня - кажется,  довольна
осталась; и я ее осмотрел: вижу, хоть и в летах особа, однако важных изъянов
нет. Глаз у ней правый вытек - педагогический случай с одним "гостем"  вышел
- так ведь для меня не глаза нужны! Пришел я домой  и  думаю:  не  чаял,  не
гадал, а какой, можно сказать, оборот!
     Обвенчались, приезжаем  из  церкви  домой,  и  вдруг  встречает  нас...
"молодой человек"! В халате, как был, одна щека выбрита, другая  -  в  мыле;
словом сказать, даже прибрать себя, подлец, не захотел!
     С тех  пор  "молодой  человек"  неотлучно  разделяет  наше  супружеское
счастие.  Он  проводит  время  в  праздности  и  обнаруживает  склонность  к
галантерейным вещам. Покуда он сидит дома,  Матрена  Ивановна  обходится  со
мной хорошо и снисходит к закладчикам. Но по временам он пропадает недели на
две и на три и непременно уносит  при  этом  енотовую  шубу.  Тогда  Матрена
Ивановна выгоняет меня на розыски и не впускает в квартиру до тех пор,  пока
"молодого человека" не приведут из участка... конечно, без шубы.
     Теперь я именно переживаю один из таких тяжелых моментов. Сегодня утром
"молодой человек" скрылся и унес уж не одну, а две  шубы.  И  я,  вследствие
этого, вижу себя на неопределенное время лишенным крова...
     Такова правда моей жизни".

        ^TVII^U

     Глумов, который всегда действовал порывами, не воздержался  и  тут.  Не
успел Очищенный кончить повесть своей жизни, как он уже восклицал:
     - Иван Иваныч! да поселись у нас! Тебе что нужно? Щей тарелку? -  есть!
водки рюмку? - найдется.
     -  А  ежели,  по  обстоятельствам  ваших  дел,  потребуются   для   вас
лжесвидетели, то вы во всякое время найдете их здесь... и безвозмездно! -  с
своей стороны свеликодушничал Балалайкин.
     - Господа! заключимте четверной союз! - в восторге отозвался и я,  едва
поспевая следить за общим потоком великодушных порывов.
     Как ни крепился добрый старик, но, ввиду столь  единодушного  выражения
симпатий, не удержался и заплакал. Мы взяли друг друга за руки  и  поклялись
неизменно идти рука в руку, поддерживая  и  укрепляя  друг  друга  на  стезе
благонамеренности. И клятва наша была столь искрения,  что  когда  последнее
слово  ее  было  произнесено,  то  комната  немедленно  наполнилась  запахом
скотопригонного двора.
     - Надобно тебе сказать, голубчик Иван Иваныч, - счел долгом объясниться
Глумов за себя и за меня, - что нам твоя поддержка в особенности драгоценна.
Либералы, братец, мы. Ведрышко на дворе - мы радуемся, дождичек на  дворе  -
мы и в нем милость божию усматриваем. И всякий предмет  непременно  со  всех
сторон рассматриваем. И с одной стороны - хорошо, и с другой -  превосходно,
а ежели при этом принять во внимание, что язык  без  костей,  то  лучшего  и
желать нельзя! Радуемся, надеемся, торжествуем, славословим - и вся недолга.
Даже прохожие удивляются: с чего, мол,  люди  сбесились?  Вот,  брат,  какие
грехи! Понял?
     Однако Очищенный недоумевал.
     - Позвольте вам доложить, - резонно рассудил он, - в чем  же  тут  грех
состоит? Радоваться  -  ведь  это,  кажется,  не  воспрещено?  И  ежели  бы,
например,  в  то  время,  когда  я,  будучи  тапером,  занимался  внутренней
политикой...
     - То-то вот и есть,  что  в  то  время  умеючи  радовались:  порадуются
благородным манером - и перестанут! А ведь мы как радуемся! и день и ночь! и
день и ночь! и дома и в гостях, и в трактирах, и словесно и печатно!  только
и слов: слава богу! дожили! Ну, и нагнали своими радостями  страху  на  весь
квартал!
     - А главное, радость наша приняла столь несносный вид, что многие сочли
ее за вмешательство, - в свою очередь, пояснил я.
     - Понимаю. То самое,  значит,  что  еще  покойный  Фаддей  Бенедиктович
выражал: ни одобрений, ни порицаний! Ешь, пей и веселись!
     - Вот оно самое и есть. Хорошо, что мы сп