сь, что наконец-то обретено злачное место,  в
котором тепло и уютно и где не настигнут ни подозрения, ни наветы.
     - Урядники-то, полно; тут есть ли? - самонадеянно воскликнул Глумов, но
тут же одумался и суеверно прибавил: - Сухо дерево, завтра пятница!
     Я  провел  своих  спутников  к  барскому  крыльцу,  а  сам   отправился
разыскивать Аверьяныча. Но таково действие "власти земли", что, по мере того
как я углублялся в подвластное мне пространство, я  чувствовал,  как  внутри
меня начинают разгораться хозяйские инстинкты. Я шел на поиски и озирался по
сторонам. Пруд - цел, но не выловлены ли караси? Красный двор - вот  он,  но
кругом его прежде была решетка - где она? Вот тут, в углу, стоял флигель,  а
теперь навалена куча мусора, по которому привольно разрослась  крапива.  Вот
тут стояла кудрявенькая береза - тетенька Варвара  Ивановна  посадила,  -  а
теперь торчит пень. Где конюшни?  куда  делся  скотный  двор?  Лошади  были!
коровы были! овца!  Вспомнились  доносы,  и  хозяйское  сердце  заныло.  Сам
виноват! как-то само собой складывалось в  уме.  Надлежало  тогда  же  сломя
голову лететь в  Проплеванную;  выследить,  уличить,  а  буде  нужно,  то  и
ходатайствовать по судам.  Флигель-то  -  он,  на  худой  коней:,  пятьдесят
целковых стоил, а ежели на охотника... Но, с другой стороны, припоминалось и
то, что Аверьяныч, от времени до времени,  кроме  "ренды",  и  еще  какие-то
деньги присылал. Какие? Помню, словно сквозь  сон,  что  он  сначала  писал:
"продали лошадь  саврасую  палочницу",  потом:  "продали  мерина  голубого";
потом: корову, другую  корову...  и,  кажется,  флигель?  Помнится,  что  об
скотной   я   даже   сам   что-то   писал...   кажется,    Марье-вдове    да
Акулине-перевезенке, за верную службу, подарил? Обе они, помнится, на судьбу
жаловались: служили мы папеньке-маменьке вашим, в слезах хлеб  ели,  а  ноне
слезы остались, а хлеба нет...
     И все-таки, когда я уехал  из  Проплеванной,  усадьба  была  цела.  Это
первоначальное впечатление вытеснило все  последующие  подробности.  Красный
двор был обсажен березками и обнесен решеткой; теперь березки стали большими
березами, а решетки нет, и двор весь изъезжен. Точно так же  оба  сада  были
обнесены частоколом, а теперь и они слились с проезжей дорогой: всякий входи
и въезжай куда хочешь. Яблони-то целы ли? вишни?  Вон  от  оранжереи  только
труба торчит, да и у той  половина  кирпичей  растаскана.  Помню,  громадная
липа, старая-престарая, стояла  направо  от  дома  -  сколько  цвету  с  нее
собиралось, и какие массы пчел жужжали в ее непросветной листве! - где  она?
А за липой старая березовая аллея шла. Как сейчас помню: у  крайней  березы,
внизу, один бок был точно кровью залит, потому  что  весной  из  нее  точили
березовицу... где эта аллея? Правда, в этой стороне и теперь  еще  виднеются
издали какие-то гиганты, но уже не сплошною массой, а в одиночку.  И  как-то
сердито качают они вершинами, словно отбиваются от одолевающего их  молодого
древеснаго подседа...
     Все эти воспоминания и представления беспорядочно  мелькали  в  голове,
замедляя мои поиски. Весьма вероятно, что вслед за сим же все разъяснится  и
сыщется, но хозяйские инстинкты так упорны, что я с  трудом  овладел  собой.
Где же скрывается, однако ж, Аверьяныч? Кругом было пусто и, кроме чириканья
проснувшихся воробьев, ничего не было слышно. В полуверсте  чернел  поселок,
над которым уже носился дым от затапливаемых печей, но я знал, что Аверьяныч
не имел на селе родных, у которых мог бы приютиться. Наконец,  я  припомнил,
что в саду была когда-то поставлена банька, и направился туда.
     Сад зарос и заглох необыкновенно; не видно было ни клумб,  ни  дорожек.
Только одна тропинка шла вглубь от ветхой калитки, которая еще держалась  на
одной  петле,  прислонившись  к  столбу,  составлявшему  часть   исчезнувшей
решетки. Когда-то в саду было  посажено  несколько  разных  сортов  тополей;
теперь эти тополи разостлали свои корни по всему саду  и  подошли  к  самому
дому. Были тут прежде целые клумбы  зимующих  роз,  были  группы  воздушного
жасмина, жимолости, бузины, была  большая  продольная  аллея  из  сиреней  и
несколько боковых аллей из акаций - теперь  все  это  исчезло,  порабощенное
тополем. Только бесчисленная масса воробьев свободно ютилась  в  этой  чаще,
которая так переплелась и перепуталась, как будто хотела  защитить  себя  от
постороннего  вторжения.  Я  знаю  многих,  на  которых   картина   подобной
заброшенности производит чарующее впечатление, но мне  при  виде  ее  просто
сделалось обидно. Как будто из всей этой густой, приземистой  массы  неслись
мне навстречу слова: нечего тебе здесь делать! нечего! нечего!
     Аверьяныч сидел на приступочке банного  крыльца  и  жевал.  Но,  увидев
постороннего человека,  испугался  и  торопливо  спрятал  за  пазуху  ломоть
черного хлеба. Он еще был жив, хотя до того состарелся, что лицо его как  бы
подернулось  мхом.  Услышавши  шум,  выглянули  из  дверей   Марья-вдова   и
Акулина-перевезенка, которые, очевидно, жили тут же. У Марьи-вдовы была дочь
Полька, карлица, робкая, косноязычная, с  кошачьими  зрачками  и  выпяченным
брюшком, которая спокон веку находилась при доме "в девчонках", - и  она  на
крыльцо выбежала. И несмотря на то, что ей было  за  пятьдесят,  -  все  еще
смотрела девчонкой.
     - Полька! когда же ты замуж-то выйдешь? - пошутил я по-барски.
     Только тогда все опомнились.
     - Ах, да, никак, это барин!
     И до того обрадовались, что прослезились и  бросились  "ручку"  ловить.
Как будто у этих людей накануне доеден был последний каравай  хлеба,  и,  не
спустись я к ним, словно  с  облаков,  назавтра  же  им  угрожала  неминучая
смерть.
     - Живы? - продолжал я шутить.
     - Что нам деется! Мы ноне - казенные. Ни в огне не горим, ни в воде  не
тонем, - пошутили и они в тон мне. И,  на  секунду  пригорюнившись,  в  один
голос прибавили:
     - Красавец вы наш!
     Наконец отперли двери дома и отворили ставни. С первого же шага нас так
и обдало опальными запахами. В зале половицы слегка  колебались,  штукатурка
кусками валялась на полу, а на  потолке  виднелись  бурые  круги  вследствие
течи; посредине комнаты стоял  круглый  банкетный  стол,  на  котором  лежал
старинный-старинный нумер "Московских ведомостей". В  гостиной  было  совсем
темно от тополей, которые хлестали в окна намокшими ветвями.  В  маменькиной
спальной  поселилось  семейство  хомяков,  которые,  по-видимому,  не  имели
никакого представления о человеке и его  свойствах,  потому  что  нимало  не
смутились при нашем появлении и продолжали бегать  друг  за  другом.  Словом
сказать, всюду,  куда  мы  ни  проникали,  нас  в  одно  мгновение  пронзало
сыростью, выморочностью, запустением.
     Такою предстала передо мной колыбель, убаюкивавшая мою юность  золотыми
снами. Все здесь взывало к памяти прошлого. Не было в  этом  доме  окна,  из
которого я несчетное число  раз  не  вопрошал  бы  пространство,  в  смутном
ожидании волшебства; не было в этом саду  куста,  который  не  подглядел  бы
потаенного процесса, совершавшегося в юноше, того  творческого  процесса,  в
котором, как солнечный луч в утренних сумерках, брезжится будущий "человек".
Не было пяди земли, которая не таила бы  слова  обличения  в  недрах  своих,
которая не могла бы свидетельствовать...
     И все это: и дом, и сад, и земля - стояло  забытое,  сброшенное,  почти
поруганное...
     Чуть-чуть было  я  не  разнежился;  но  общее  положение  после  ночных
приключений было таково, что подавляло всякий порыв чувствительности. Прежде
всего нам требовалось сухое белье и платье, а потом - пища. Принесли  связку
ключей и, после непродолжительных поисков, добыли целую кучу белья и женских
блуз.  Но  по  части  мужских  одеяний  ничего  не  нашлось,  кроме  четырех
дворянских мундиров, в которых папенька и дедушка в свое время  щеголяли  на
выборах. Мундиры были  необыкновенно  странные:  с  коротенькими  талиями  и
длинными узенькими фалдами назади. Кое-где сукно было  побито  молью,  а  на
одном мундире  оказалось  даже  вывороченным;  шитье  потемнело  и  отдавало
запахом меди. Делать, однако ж, было нечего, пришлось одеться в мундиры,  но
так как их было только четыре, то на менялу, в  воздаяние  отличных  заслуг,
возложили блузу. Часа через два мы были уже обсушены  и  обогреты,  а  когда
Марья-вдова накормила нас яичницей, то все ночные злоключения забылись, и мы
почувствовали себя так хорошо, как  будто  всю  жизнь  провели  в  мундирах,
готовые защищать свои дворянские права.
     Между тем на селе приезд наш произвел впечатление. Первым  толкнулся  в
усадьбу батюшка и стыдливо потупил глаза, увидев меня в папенькиных штанах с
отложным гульфом. Но когда узнал, что Проплеванную торгует  у  меня  купчиха
Стегнушкина, которая будет тут  жить  и  служить  молебны  и  всенощные,  то
ободрился  и  Стал  считать  на  пальцах:  один  двугривенный,   да   другой
двугривенный,  да  четвертак...  Потом  прибежал  деревенский   староста   и
рассказал, что пришли на село в побывку два  солдата;  один  говорит:  скоро
опять крепостное  право  будет;  а  другой  говорит:  и  земля,  и  вода,  и
воздух-все будет казенное, а казна уж от  себя  всем  раздавать  будет.  Так
которому солдату верить?
     - Как это... "казенное"? - не понял я.
     - Решительно, то есть, все... как есть! - пояснил староста.
     Вопрос был мудреный; пахло превратными  толкованиями.  Ежели  ответить,
что оба солдата врут, - скажут, пожалуй, что я подрываю  авторитет  армии  и
флотов.  Ежели  склониться  на  сторону  одного  из  двух  вестовщиков,  так
неизвестно, который из них превратнее.  Кажется,  как  будто  первый  солдат
меньше превратен, нежели второй, а впрочем...
     - Богу молиться нужно! - заметил я, наконец, взглянув на батюшку.
     - И я им то же говорю, - отозвался батюшка, - не надейтесь ни на князи,
ни на сыны человеческие, а к богу прибегайте!
     Тогда староста широко перекрестился и спросил:
     - А пачпорты есть?
     И, в объяснение своего требования (все-таки  я  когда-то  ему  "заместо
отца" был!), понес  околесную,  из  которой  можно  было  только  разобрать:
"почему что" да "спаси бог!". И в заключение: ноне строго!
     - Вон уж Успленья на дворе, - сказал он, - а  мы,  благослови  господи,
сеять-то и не зачинали!
     - Что так?
     - Все сицилистов ловим. Намеднись  всем  опчеством  две  суток  в  лесу
ночевали, искали его - ан он, каторжный, у всех глазах убег!
     - Сицилист-то?!
     - Он самый. Видим, что бежит... ах, батюшки! господа хрестьяне! вон он!
лови, братцы, лови! Куда-те! так между пальцев, словно вьюн, уполз!
     После старосты пришла девушка с села и возвестила, что посадские  девки
просят позволения хороводы перед домом играть и  новую  помещицу  повеличать
(весть о приезде  Фаинушки  для  покупки  Проплеванной  с  быстротою  молнии
проникла во все дворы).
     Последним  пришел  местный  кабатчик,  под  предлогом,  не   нужно   ли
чаю-сахару, но, в сущности, для того, чтоб прочитать у Фаинушки в глазах, не
намеревается ли она завести в Проплеванной свой кабак.
     Но у всех, даже у карлицы Польки, был на уме  затаенный  вопрос:  каким
образом мы, именующие  себя  "интеллигентами"  и  представителями  "правящих
классов", _несвойственно_ прибежали пешком, вместо  того  чтоб  торжественно
въехать на двух-трех тройках с малиновым звоном?
     Но, кроме того, мог возникнуть и другой вопрос, касавшийся лично  меня,
а именно: _настоящий_ ли это барин приехал, не подложный ли, надевший только
личину его?
     Я и сам понимал важность и даже естественность этих вопросов и  не  без
опасения ждал минуты, когда  они  настолько  созреют,  что  ни  батюшка,  ни
староста, ни кабатчик не будут уже  в  состоянии  держать  язык  за  зубами.
Судьба поистине была несправедлива к нам. Ни присутствие менялы, ни  участие
в наших похождениях столь  несомненно  позорного  человека,  как  Очищенный,
ничто не  тронуло  жестоковыйную  ябеду,  которой  современная  испуганность
предоставила   привилегию   раздавать   патенты   на    благонадежность    и
неблагонадежность. Мы не спорили против силы вещей; напротив, беспрекословно
подчинились ей и начертали такую программу, в которой были и  двоеженство  и
подлоги - кажется, на что лучше! И что  ж,  вместо  того  чтоб  оказать  нам
сочувствие и поддержку, вместо того чтоб сказать: зачем  совершать  подлоги!
можно и без подлогов на правильной  стезе  стоять!  -  нас  на  каждом  шагу
встречает  целая  масса  внезапностей,  которые  поселяют  в  сердцах  наших
меланхолию и нерешительность...
     Чего собственно добивалось от нас бессмысленное  гороховое  пальто,  по
милости которого мы так  неожиданно  очутились  в  Проплеванной?  Ежели  оно
серьезно представляло собой принцип собирания статистики, то не могло же оно
не понимать, что людям, которые посещают квартальные балы, играют в карты  с
квартальными дипломатами, сочиняют  уставы  о  благопристойном  поведении  и
основывают  университеты  с  целью  распространения  митирогнозии;   следует
предоставить полный простор, а не следить за каждым их  шагом  и  тем  менее
пугать.  Что  было  предосудительно   революционного   в   нашем   вчерашнем
собеседовании  с  старичком  и  с  мещанином  Презентовым?  Какую  особливую
опасность представляло даже сделанное Глумовым  (и  неоконченное)  сравнение
современности с  камаринским  мужиком?  Решительно,  ни  революционного,  ни
предосудительного, ничего в этих  поступках  не  было.  Но  если  б  даже  и
представилось что-нибудь предосудительное и небезопасное, то не следовало ли
бы  взглянуть  на  эти  поступки  как  на  случайные  уклонения,  к  которым
новообращенный прибегает, чтобы сорвать сердце за утраченный стыд? Ведь надо
же и ему какое-нибудь утешение оставить.
     Нет, как хотите, а  даже  в  сфере  ябеды  торжествующая  современность
заявляет себя не только несостоятельною,  но  просто  глупою.  Я  знаю,  что
система, допускающая пользование услугами заведомых прохвостов,  в  качестве
сдерживающей силы относительно людей убеждения, существует не со  вчерашнего
дня, но, по моему мнению, давность в подобном деле есть прецедент, по  малой
мере, неуместный. В сущности,  это  совсем  не  система,  а  злодейство.  Из
человека  -  положим,  заблуждающегося,  но  в   идейном   смысле   все-таки
возвышающегося над общим уровнем - делают загадку, и угадывание этой загадки
предоставляют прохвосту... ужели это не злодейство?  Вы  представьте  только
себе, как этот злополучный игнорант, поводя носом в  воздухе,  приступает  к
человеческой душе и начинает в ней  по  складам  разбирать:  буки-аз  -  ба,
веди-аз - ва... Что он поймет? В наилучшем случае он будет  разевать  рот  и
хлопать глазами. Но если у него есть стремление показать товар лицом и если,
кроме того, у него окажется еще волчий аппетит, так ведь он  не  затруднится
даже напоминанием,  а  просто-напросто,  заручившись  каким-нибудь  хлестким
словом, начнет с его помощью уловлять вселенную.  Нет,  как  хотите,  а  это
положительное злодейство.
     Мир убеждений и мир шалопайства суть два совершенно различные мира,  не
имеющие ни одной точки соприкосновения. Это истина, непререкаемость  которой
должна быть для всех обязательною. Допустите в сфере убеждений самую  густую
окраску заблуждения, так ведь и тогда прежде всего надо уметь определить,  в
чем именно заключается заблуждение и почему непременно  предполагается,  что
оно должно нанести ущерб  сложившейся  современности.  Разве  невежественный
прохвост может возвыситься до постижения столь сложных  и  трудных  явлений?
Нет, он только будет выкрикивать  бессмысленное  слово  и  под  его  защитою
станет сваливать в одну кучу все разнообразие аспирации человеческой  мысли.
Вообразите, как  должно  быть  трудно  выслушивать  наблюдения  этих  людей,
которые смешивают Прудона с Юханцевым и Гарибальди с Редедею!
     В  старину  ябеда  как  будто  умнее  была.   Она   задавалась   вполне
определенною и притом доступною ее пониманию целью, и только в  ее  пределах
предъявляла свои требования. Все лишнее, не вмещавшееся в эти  пределы,  она
отсекала, как бы говоря: у меня и настоящего дела довольно, а  в  остальном,
буде это окажется нужным, пусть разбираются  последующие  ябеды!  Это,  быть
может, концентрировало жестокость,  но  в  то  же  время  устраняло  от  нее
характер  шутовства  и   надругательства.   Нынче,   благодаря   чрезмерному
размножению шалопаев, до того все перепуталось, что трудно даже  определить,
что из беспрерывно нарастающей массы сплетен представляет реальность, а что,
без дальних слов,  следует  бросить  на  съедение  собакам.  Благодаря  этой
путанице самые существенные  и  трудные  задачи  жизни  делаются  достоянием
невежественнейших добровольцев, и затем недомыслие и даже явная  бессмыслица
являются главным обвинительным штандпунктом, против которого даже  возражать
противно... Ясно, что это даже не  обвинение,  не  преследование,  а  просто
шутовство и надругательство.
     Сознавать себя со всех сторон опутанным сетью шалопайства -  разве  это
не  горшая  из  обид?  Видеть  шалопайство  вторгающимся  во  все  жизненные
отношения, нюхающим, чем; пахнет в человеческой душе, читающим по складам  в
человеческом сердце, и чувствовать,  что  наболевшее  слово  негодования  не
только не жжет ничьих сердец, а, напротив, бессильно замирает  на  языке,  -
разве может существовать более тяжелое, более удручающее зрелище?  Повторяю:
ябеда  существовала  искони,  в  качестве  подспорья,  но  она  вращалась  в
известной сфере, ограничивалась данным кругом явлений и  редко  выходила  за
пределы своей специальности. Ныне она обмирщилась, расплылась,  расползлась,
утратила всякое представление  о  границах  и  мере  и,  что  всего  важнее,
захватила в свои тиски обиход "среднего" человека и на нем, по преимуществу,
сосредоточила силу своих развращающих экспериментов. Но, может быть,  это-то
именно и погубит ее.
     - Как ты думаешь, погибнет ябеда? - обратился я к Глумову.
     - Непременно, - ответил он, сразу отгадав мои мысли. -  Во-первых,  она
слишком разбросалась и  все  свои  задачи  потопила  в  массе  околичностей;
во-вторых, она кровно обидела "среднего" человека,  для  которого  вопрос  о
целости шкуры представляется существеннейшею задачей всей жизни.
     - Вот мы, например...
     - Ну да, мы; именно мы, "средние" люди. Сообрази, сколько  мы  испытали
тревог в течение одного дня!  Во-первых,  во  все  лопатки  бежали  тридцать
верст; во-вторых, нас могли съесть волки, мы в яму могли попасть,  в  болоте
загрузнуть; в-третьих, не успели мы обсушиться, как опять этот омерзительный
вопрос: пачпорты есть? А вот ужо погоди: свяжут нам руки назад и поведут  на
веревочке в Корчеву... И ради чего? что мы сделали?
     - Прекрасно; но каким же образом средний человек успеет победить ябеду?
     - А вот именно этим вопросом, который я сейчас сделал. Будет и в домах,
и на улицах, и на распутиях, и шепотом, и вполголоса, и  громко  спрашивать:
что мы сделали? Только и всего. Высшего разряда интеллигент не снизойдет  до
этого вопроса, мелкая сошка - не возвысится до  него,  а  "средний"  человек
именно как раз  ему  в  меру  пришелся.  Средний  человек  до  болезненности
чувствителен  к  тем  благам,  совокупность  которых  составляет   жизненный
комфорт. Не к еде одной, не к одному прилично сшитому платью, а  к  комфорту
вообще,  и  в  том  числе  к  свободе  мыслить   и   выражать   свои   мысли
по-человечески. И вот, когда он замечает, что в его мысль залезает  шалопай,
когда он убеждается, что шалопай на каждом шагу ревизует его  душу,  дразнит
его и отравляет его  существование  сплетнями,  -  он  начинает  метаться  и
закипать. Некоторое время он, конечно, сдерживает себя и виляет  -  вот  как
мы, например: шутка ск