и
доныне кашинскому  вину  доверяют  больше,  чем  ярославскому,  а  кашинские
рейнвейны, особливо ежели с золотыми ярлыками, и  теперь  служат  украшением
так называемых губернаторских обедов.
     Оказалось,  что  никаких  виноградников  в  Кашине  нет,  а   виноделие
производится в принадлежащих виноделам подвалах и погребах. Процесс  выделки
изумительно простой. В основание каждого сорта вина берется подлинная  бочка
из-под подлинного вина. В эту подлинную  бочку  наливаются,  в  определенной
пропорции, астраханский чихирь  и  вода.  Подходящую  воду  доставляет  река
Кашинка, но в последнее время дознано, что река Которосль (в Ярославле) тоже
в изобилии обладает хересными и  лафитными  свойствами.  Когда  разбавленный
чихирь провоняет от бочки надлежащим запахом, тогда приступают к сдабриванию
его.  На  бочку  вливается  ведро  спирта,  и  затем,  смотря  по   свойству
выделываемого вина: на мадеру - столько-то патоки, на  малагу  -  дегтя,  на
рейнвейн - сахарного свинца и т. д. Эту смесь мешают до тех пор, пока она не
сделается однородною, и потом закупоривают. Когда вино  отстоится,  приходит
хозяин или главный приказчик и сортирует. Плюнет один раз  -  выйдет  просто
мадера (цена 40 к.); плюнет два раза - выйдет цвеймадера (цена от 40 коп. до
рубля); плюнет три раза - выйдет дреймадера (цена от 1  р.  50  к.  и  выше,
ежели, например, мадера столетняя). Точно  так  же  малага:  просто  малага,
малага vieux и малага tres vieux, или рейнвейны: Liebfrauenmilch, Hochheimer
и Johannisberger, Но ежели при этом случайно плюнет высокопоставленное лицо,
то выйдет Cabinet-Auslass, то есть лучше  не  надо.  Таковы  кашинские  вина
{Разумеется, я описываю процесс выделки кашинского вина на основании  устных
рассказов, за достоверность которых  ручаться  не  могу.  За  одно  ручаюсь:
виноградников ни в Кашине, ни в Ярославле нет, а между тем виноградное  вино
выделывается во  множестве  и  самых  разнообразных  сортов.  (Прим.  M.  E.
Салтыкова-Щедрина.)}.
     Когда вино поспело, его разливают  в  бутылки,  на  которые  наклеивают
ярлыки и прежде всего поят им членов врачебной  управы.  И  когда  последние
засвидетельствуют,  что  лучше  ничего  не  пивали,  тогда   вся   заготовка
сплавляется на нижегородскую ярмарку и оттуда нарасхват разбирается для всей
России. Пьют исправники, пьют мировые судьи, пьют помещики,  пьют  купцы,  и
никто не знает, чье "сдабриванье" он пьет.
     Разумеется, приказчики и нам любезно предложили пробу. Некоторые из нас
выпили и не могли вместить, но  "корреспондент"  и  Очищенный  попросили  по
другой, сказавши: было бы мокро да в  горле  першило!  И  им  не  только  не
отказали в повторении, но отпустили по бутылке высших сортов на дорогу.
     Соображения высшего экономического и политического порядка так и  лезли
в голову по этому поводу. Начались дебаты, в которых приняли живое участие и
приказчики. Экономическая точка  зрения  была  совершенно  ясна.  Во-первых,
вытесняя с  внутренних  рынков  дорогой  иностранный  товар  и  заменяя  его
однородным собственного производства (и притом не стоящим выеденного  яйца),
кашинские виноделы  тем  самым  увеличивают  производительную  силу  страны.
Во-вторых, те же виноделы, давая приличный заработок нуждающимся в нем,  тем
самым распространяют в стране довольство и преподают средства для безбедного
существования многим семьям, которые без этого подспорья были  бы  вынуждены
прибегнуть к зазорным ремеслам. И в-третьих, наконец, устраняя из  обращения
иностранный продукт,  виноделы  сохраняют  внутри  государства  целый  ворох
ассигнаций, которые, будучи  водворены  в  их  карманах,  дадут  возможность
повернуть "торговый баланец" в пользу России.
     Принимая  во  внимание  все  вышеизложенное,   приказчики   единогласно
полагали: ввоз иностранных вин в Россию воспретить навсегда. О чем и послать
телеграммы в московский Охотный ряд для повсеместного опубликования.
     - Постойте! - остановил я их, - но  как  же  вы  с  таможенным  доходом
устроитесь?  Известно  вам,  что  иностранное  вино  оплачивается   золотыми
пошлинами...
     -  А  таможенный  доход  -  это  само  по  себе,  -  ответили  они  без
затруднения. - Как это можно, чтобы таможенный доход не поступал...  да  это
спаси  бог!  Таможенный  доход,  позвольте  вам  доложить,  завсегда  должен
полностью поступить. Мы это даже оченно хорошо понимаем.
     И тут же, в живых и наглядных образах, доказали свое понимание.
     - Вот извольте, вашескородие, смотреть. В сем месте,  скажем  примерно,
скрозь дыра - значит, и вода в ем не  держится.  А  в  сем  месте  -  грунт;
значит, и вода в ем завсегда есть. Так точно и в эфтом деле: в  одном  месте
вода скрозь течет, а в другом - накапливается.
     - Но ежели везде дыра?
     - Ах, вашескородие! разве это возможно!
     Разумеется,  я  успокоился,  и   таким   образом   фискально-финансовое
затруднение было без хлопот устранено.
     Политическая точка  зрения  была  еще  яснее.  Прежде  всего  кашинское
виноделие развязывает руки русской дипломатии. Покуда его  не  существовало,
на решения дипломатов могли оказывать давление такие вопросы: а  что,  ежели
француз не даст нам лафитов, немец - рейнвейнов, испанец - хересов и  мадер?
Что будем мы пить? Чем гостей потчевать? А теперь эти  вопросы  падают  сами
собой: все у нас свое - и лафиты, и  рейнвейны,  и  хереса.  Да  еще  лучше,
потому что "ихнее" вино - вредительное, а наше - пользительное. Съел лишнее,
выпил ли - с "ихнего" вина голова болит, а с  кашинского  -  только  с  души
тянет. Дайте только ход кашинским винам, а там уж дело само собой на чистоту
пойдет. Сгрубил немец, зазнался - не надо нам твоих рейнвейнов, жри сам! - а
отвечай прямо: какая тому причина?
     Но,  главным  образом,  кашинскому  виноделию  предстоит  содействовать
разъяснению восточного вопроса.  Что  нынче  в  Средней  Азии  пьют?  -  все
иностранное вино, да все дорогое. Перепьются да с нами же в драку  лезут.  А
дайте-ка кашинским винам  настоящий  ход  -  да  мы  и  в  Афганистан,  и  в
Белуджистан, и в Кабул проникнем, всех своими мадерами зальем!
     - Потому что наше вино сурьезное, - в один голос говорили приказчики,да
и обойдется дешевле, потому что  мы  его  на  всяком  месте  сделать  можем.
Агличин, примерно, за свою бутылку рубль просит, а мы полтинник возьмем;  он
семь гривен, а мы - сорок копеечек. Мы, сударь, лучше  у  себя  дома  лишних
десять копеечек накинем, нежели против агличина сплоховать! Сунься-ко  он  в
ту пору с своей малагой - мы ему нос-то утрем! Задаром товар отдадим,  а  уж
своих не сконфузим!
     Затем тон собеседования, повышаясь все больше и больше,  получил  такую
патриотическую окраску, в которой  утопалии  экономические,  и  политические
соображения.
     - Да мы, вашескородие, от себя целый  полк  снарядим!  -  в  энтузиазме
восклицал главный приказчик. - За сербов ли, за болгар  ли  -  только  шепни
Максиму Липатычу: Максим, -  мол,  Липатыч!  сдействуй!  -  сейчас,  в  одну
минуту... ребята, вперед!
     - Уж и то, ничего не видя, сколько от Максим Липатыча  здешнему  городу
благодеяниев вышло! - как  эхо  отозвался  другой  приказчик.  -  У  Максима
Исповедника кто новую колокольню взбодрил? К  Федору  Стратилату  кто  новый
колокол пожертвовал? Звон-то один... А сколько паникадилов, свещей,  лампад,
ежели счесть!
     _ Кажное воскресенье у кажной церкви  молодец  с  мешком  медных  денег
стоит, нищую братию оделяет! - свидетельствовал третий приказчик.
     - И что за причина, вашескородие! - удивлялись прочие приказчики, - все
будто бы прочие народы и выдумки всякие выдумывать могут, и  с  своим  делом
управляться могут, одни будто бы  русские  ни  в  тех,  ни  в  сех!  Да  мы,
вашескородие, коли ежели нас допустить - всех  произойдем!  Сейчас  умереть,
коли не произойдем!
     Одним словом, ежели с  кашинской  мадеры,  как  в  том  сознались  сами
приказчики, с души тянет, зато кашинский подъем чувств  оказался  безусловно
доброкачественным  и  достойным  похвалы.  Только   вот   зачем   приказчики
прибавили: коли ежели допустить? Кто же не допускает?  Кажется,  что  у  нас
насчет рейнвейнов свободно...
     - Послушай! ведь у нас насчет хересов и мадер свободно? - обратился я к
Глумову, когда мы покончили осмотр виноделия, - как ты полагаешь?
     - Разумеется, свободно.
     - Почему же кашинские виноделы до сих пор не проникли ни в  Афганистан,
ни в Белуджистан, а все какого-то "полного хода" своему вину ждут?
     - Да потому, вероятно, что покуда еще около себя побираются. Дай  срок,
у своих  из  карманов  повыберут,  а  потом  и  в  Белуджистан  с  подводами
потянутся.
     В заключение Очищенный сообщил нам приятную весть.  В  редакции  "Красы
Демидрона" имеются достоверные сведения, что пример кашинских виноделов  уже
нашел подражателей. Не говоря об Ярославле, которого  лафиты,  подправленные
черникой и сандалом, могут смело соперничать с фирмой Oldekopp Marillac - во
многих  мелких  уездных  городах  (как,  например,  в  Крапивне,   Саранске,
Лукоянове и проч.), где доселе производился только навоз,  положено  прочное
основание виноделию, которое  до  известной  степени  уже  и  конкурирует  с
кашинским и ярославским. Примеру этих городов  несомненно  последуют:  Шацк,
Лаишев, два Ардатова, все Спасски и проч. - и тогда период "выбирания  около
себя" сократится сам собой. А когда выбирать около  себя  будет  уж  нечего,
тогда  волей-неволей  придется  нанимать  подводы  в  Белуджистан.   А   раз
белуджистанский рынок будет завоеван  для  кашинских  хересов,  тогда  нашим
виноделам  останется  только  оправдать  доверие  начальства,  а  нам,  всем
остальным - высоко держать русское знамя.
     - Легость большая будет, -  заключил  Очищенный,  и  мы  охотно  с  ним
согласились.
     После виноделен мы хотели приступить к осмотру замечательных  кашинских
зданий и церквей, но вспомнили, что в  Кашине  существует  окружной  суд,  и
направились туда. К тому же и хозяин постоялого двора предупредил нас, что в
это утро должно слушаться в суде замечательное политическое  дело,  развязки
которого вся кашинская  интеллигенция  ожидала  с  нетерпением  {Само  собою
разумеется, что следующее за сим описание окружного  суда  не  имеет  ничего
общего с  реальным  кашинским  окружным  судом,  а  заключает  в  себе  лишь
типические черты, свойственные третьеразрядным судам, из  которых  некоторые
уже благосклонно закрыты, а другие  ожидают  своей  очереди.  (Прим.  M.  E.
Салтыкова-Щедрина.)}.
     Как я уже сказал выше, в реке  Кашинке  издревле  в  изобилии  водились
пискари. Но недавно количество их  стало  постепенно  убывать,  и,  как  это
всегда  у  нас  водится,  полиция  прозевала  это  знаменательное   явление.
Хватились  тогда,  когда  осталась  лишь  небольшая  шайка,   которая   явно
посмеивалась над всеми усилиями граждан водворить ее в уху. Бросились ловить
- не тут-то было; пискари вильнули хвостом и у всех на виду исчезли.  Трудно
было, конечно, оправдать полицию,  но,  с  другой  стороны,  трудно  было  и
обвинить. Во всяком случае, поймали только одного хворого пискаря,  которому
врачи предписали лежать в тине, но и оттуда полиция  достала  его.  Нарядили
следствие; прокуроры и следователи  два  года  сряду  не  выходили  из  реки
Кашинки, разыскивая корни и нити, допрашивая лягушек и головастиков, и после
неимоверных усилий пришли к такому  результату:  пойман  хворый  пискарь,  а
прочие неизвестно куда исчезли. В этом виде дело представлено  было  в  суд,
которому и предстояло воздать  каждому  по  делам  его.  Скрывшиеся  пискари
должны были судиться заочно по обвинению в самовольном оставлении отечества,
а пойманный хворый пискарь - по обвинению  в  знании  о  сем  и  недонесении
подлежащим властям. Дело было громкое и обещало привлечь массу публики.
     Мы пришли в суд в исходе одиннадцатого; но  так  как  заседание  должно
было открыться не ранее часа, то  никого  еще  не  было,  кроме  сторожей  и
приказных  низшего  оклада.  Суд  помещается  в  каменном  здании   довольно
внушительных размеров, но  плохо  ремонтируемом.  Внутри  пахнет  унынием  и
упраздненностью, как и повсюду в Кашине. Швейцар  -  старый,  заплесневелый,
сидит в бумазейной куртке и не торопясь чистит булаву, а жена его в  каморке
готовит щи, запах которых сообщает  строению  жилой  характер.  По-видимому,
старик одичал в бездействии, потому что он встретил нас сердито  и  процедил
сквозь зубы: нелегкая спозаранку принесла! Но когда мы, сняв верхнее платье,
дали ему по гривеннику за хранение, он на минуту просиял, гривенники спрятал
за щеку, а нам указал на лавку: сидите!
     - Много бывает у вас в суде делов, старинушка? - ласково вступил с  ним
в разговор Очищенный.
     - Никаких у нас делов нет, - ответил старик сердито, - кто ни идет,  ни
едет - все мимо. Прежде, когда помещики были - точно что приезжали тягаться;
а нынче - шабаш.
     - Что за причина такая?
     - Прикончили, значит. Имущество продали, а сами на теплые воды  уехали.
А кои остались - те и без суда друг у дружки рвут.
     - Да, строгие нынче времена! - вздохнул Очищенный  и  не  без  умиления
подумал: вот кабы таким же манером и Матрена Ивановна: не  доводя  до  суда,
вынула бы денежки да и заплатила бы по векселям... мило., благородно!
     - Дураков ноне много уродилось, - философствовал между тем  швейцар,  -
вот умные-то и рвут у них. Потому ежели дурак в суд пойдет -  какую  он  там
правду сыщет? какая такая дурацкая правда бывает? Еще с него же  все  штрафы
взыщут: нишкни, значит, коли ты дурак!
     И, порешив таким образом с гражданскими делами, прибавил:
     - У нас ноне и уголовщина - и та мимо суда прошла. Разве который уж вор
с амбицией, так тот суда запросит, а прочиих всех воров у нас сами  промежду
себя решат. Прибьют, либо искалечат - поди жалуйся! Прокуроры-то наши  глаза
проглядели, у окошка ждамши, не приведут ли кого, - не ведут,  да  и  шабаш!
Самый наш суд бедный. Все равно как у попов приходы бывают; у одного  тысяча
душ в приходе, да все купцы да богатей, а у другого и ста душ нет,  да  и  у
тех на десять душ одна корова. У чего тут кормиться попу?
     Словом сказать, старик шибко негодовал и даже себя считал несправедливо
приниженным запустелостью суда, в дверях которого его без всякой  надобности
заставляют стоять в галунах, в перевязи и выделывать  булавой  артикулы  при
проходе членов и прокуроров, которые и сами-то идут в суд лишь  оттого,  что
деваться им больше некуда.
     - Набрали целое стадо приказных, - ворчал он без умолку, - а они только
папироски курят, сорят да перья сосут. Или теперича паутина - сколько ее  на
потолках набралось! - а как ты ее оттоле достанешь? Ты ее  растревожь  -  ан
она клочьями повисла; одно место на потолке белое открылось,  а  прочее  все
точно сажей вымазано. Самый, то есть самый у нас бедный суд!
     Но мне, лично, именно _такой_ суд и казался идеальным: именно такой суд
нужен. Чтобы никто в нем не судился, чтоб  лестница  была  не  метена,  чтоб
паутина застилала потолки, чтоб швейцар был небрит, а швейцарова жена  чтобы
щи варила. И чтобы за всем тем, всякий,  при  виде  этого  неметеного  суда,
понимал, что час воли божией - вот он. И прокуроры чтобы на всякий случай  в
окна смотрели, только на улицу бы не выбегали, когда  кого-нибудь  ведут  на
веревочке, не спрашивали бы: со взломом или без  взлома?  Меня  не  огорчило
(бы, если б  даже  судебный  персонал  оставался  бы  в  прежнем  составе  и
продолжал бы получать присвоенные по штатам оклады. Во-первых, покуда суд не
упразднен, нельзя упразднить и служителей его ("чем же мы  виноваты,  что  у
нас дел нет?"), а во-вторых, ведь надо же между кем-нибудь  казенные  доходы
делить, так уж пусть лучше получают те, кои дела не делают,  а  от  дела  не
бегают, нежели те,  кои  без  пути,  аки  лев  рыкаяй,  рыщут,  некий,  кого
поглотити.
     А исподволь, может быть, удалось бы и полного  упразднения  достигнуть.
Никого не обижая, не увольняя и не упраздняя, а постепенно прекращая  замену
упалых. Ведь это только с непривычки кажется, что без  судов  минуты  нельзя
прожить;  я  же,  напротив  того,  позволяю  себе  думать,  что  ежели  люди
перестанут судиться, то это отнюдь не сделает их несчастными.  Я  знаю,  что
идея эта непрактическая и что надеяться на ее осуществление - все равно, что
поджидать  скорого  приезда  Улиты  (по  пословице:  "Улита  едет,  когда-то
будет"), но и за всем тем надеюсь.  Но,  разумеется,  если  б  мне  сказали:
выбирай между прежним кашинским уездным судом и нынешним кашинским  окружным
судом, я не задумываясь крикнул бы последнему:  vivat,  crescat  et  floreat
{Пусть живет, растет и цветет.}. Помилуйте, уж одно то  чего  стоит,  что  в
дверях нынешнего окружного  суда  стоит  швейцар  с  булавой,  тогда  как  в
передней кашинского уездного суда вечно стучал сапожной, колодкой  солдат  в
изгребной рубахе и с поврежденной на ученьях скулой!..
     Но этот день, как я уже сказал выше, составлял  исключение  в  практике
кашинского окружного суда.
     Судились пискари,  исконные  кашинские  обыватели,  и  притом  в  таком
интересном преступлении, которое самою  новизною  озадачило  всех  кашинских
консерваторов  (кашинские  виноделы  и  витушечники   -   консервативны   по
преимуществу, ибо знают, чье мясо кошка съела). С половины двенадцатого  уже
началось движение в окрестностях  суда.  Швейцар,  весь  вышитый,  с  желтой
перевязью через плечо и с булавой в правой руке, стоял навытяжку  у  дверей,
готовый  выделать  все  требуемые  практикой  суда  артикулы.  Прежде  всего
повалила меньшая братия,  которая  при  входе  набожно  крестилась,  как  бы
отмаливаясь от тюрьмы и от  сумы,  а  в  начале  первого  начали  собираться
"чины".  Первые  пришли  прокуроры.  Увидевши  нас,   они   остановились   в
швейцарской и стали вслух обсуждать вопрос: ежели  вор  в  шкатулке  сломает
замок и унесет оттуда три копейки - это, несомненно, будет кража со взломом;
но ежели он, вместо того чтоб  ломать  замок,  всю  шкатулку  унесет  -  как
следует это действие  понимать?  {Нынче,  как  я  слышал,  вопрос  этот  уже
разрешен. Можно и замок в шкатулке сломать и самую  шкатулку  унести  -  как
кому удобнее.  (Прим.  М.  Е.  Салтыкова-Щедрина.)}  Но,  ничего  не  решив,
щелкнули  языками  и  стали  подниматься  по  лестнице  вверх.   Следом   за
прокурорами прибыли члены суда. Они солидно взбирались по  лестнице  и  вели
солидный разговор, неизменно начинавшийся словами:  "В  практике  кашинского
окружного суда установился прецедент..."  Сначала  один  эти  слова  скажет,
потом другой  повторит,  потом  третий,  а  швейцар  смотрит  на  них  и  не
нарадуется. Вообще эти люди, по-видимому, отлично понимали,  что  двадцатого
числа каждого месяца ничто не воспрепятствует им воспользоваться присвоенным
от  казны  содержанием.  Кашинка  может  выйти   из   берегов   и   потопить
казначейство, огонь может истребить его, Но _ихние_  деньги  ни  в  огне  не
сгорят, ни в воде не потонут.  Напоследок  по  наружности  суетливо,  но,  в
сущности, виновато проскользнуло штук двадцать  адвокатов,  которые,  увидев
нас, ужасно обрадовались, предполагая, что вот,  мол,  тягаться  пришли.  Но
радость их была кратковременна, и когда мы объяснили цель нашего прихода, то
лица их выразили столь искреннюю печаль, что Глумов поспешил  предложить  им
по папироске. Затем они  всей  ватагой  ринулись  наверх,  как  бы  опасаясь
потерять горячие следы, оставленные членами суда и прокурорами.
     Нам эти бедняки показались  заслуживающими  полного  снисхождения.  Они
имели хороший аппетит  и  некоторое  время  рассчитывали  на  удовлетворение
оного, как вдруг, совсем неожиданно, в практике  кашинского  окружного  суда
установился прецедент: никаких дел не судить, а собираться лишь  для  чтения
законов...
     С полови