охватились скоро. Увидели, что
не  выгорели  наши  радости,  и,  не  долго   думая,   вступили   на   стезю
благонамеренности. Начали гулять, в еду ударились, папироски стали набивать,
а рассуждение оставили. Потихоньку да полегоньку - смотрим, польза вышла.  В
короткое время так  себя  усовершенствовали,  что  теперь  только  сидим  да
глазами хлопаем. Кажется, на что лучше! а? как ты об этом полагаешь?
     - Чего еще требовать! Глазами хлопаете - уж это в самую, значит, центру
попали!
     - А оказывается, что этого мало, да и сами мы,  признаться,  уж  видим,
что мало. Хорошо-то оно хорошо, а загвоздочка все-таки есть. Дикости, видишь
ты, в нас еще много; сидим дома, никого не видим, папироски набиваем:  разве
настоящие благонамеренные люди  так  делают?  Нет,  истинно  благонамеренный
человек глазами хлопает - это само по себе,  а  вместе  с  тем  и  некоторые
деятельные черты проявляет... Вот мы подумали-подумали, да и  решились  одно
предприятие к благополучному  концу  привести,  чтобы  не  только  словом  и
помышлением, но и самим делом заявить...
     Глумов вдруг оборвал и, обратившись к Балалайкину, сразу  огорошил  его
вопросом:
     - Балалайкин! не лги, а отвечай прямо: ты женат? Балалайкин  на  минуту
потерялся, так что даже солгать не успел.
     - Женат, - ответил он увядшим голосом и  в  то  же  время  недоумевающе
взглянул на Глумова.
     - А как ты насчет двоеженства полагаешь?
     Балалайкин сейчас же опять расцвел.
     - Вообще говоря - могу! - воскликнул он весело, но  тут  же,  не  теряя
присутствия  духа,  присовокупил:  -  Но,  в  частности,  это,   разумеется,
зависит...
     - Давай же кончать. В два слова... тысячу рублей?
     Балалайкин встрепенулся.
     - Голубчик! да ведь вы... по парамоновскому делу?
     - Да.
     - Помилуйте! мне Иван Тимофеич, без всякого разговора,  уж  три  тысячи
надавал!
     - То была цена, а теперь - другая. В то время охотников  мало  было,  а
теперь ими хоть пруд пруди.  И  все  охотники  холостые,  беспрепятственные.
Только нам непременно хочется, чтоб двоеженство было. На роман похожее.
     Балалайкин раза три или четыре прошелся по комнате. Цифра  застала  его
врасплох, и он, очевидно, боролся с самим собою и рассчитывал.
     - Меньше двух тысяч - нельзя!  -  сказал  он,  наконец,  решительно,  -
помилуйте, господа! тысяча рублей! разве это деньги?
     - Да ты пойми, за какое дело тебе их дают!  -  убеждал  его  Глумов,  -
разве труды какие-нибудь от  тебя  потребуются!  Съездишь  до  свадьбы  раза
два-три в гости - разве это труд? тебя же напоят-накормят,  да  еще  две-три
золотушки за визит дадут - это не в счет! Свадьба, что ли, тебя пугает?  так
ведь и тут - разве настоящая свадьба будет?
     - А потом-то... вы забываете?
     - Что же "потом"?
     - А суд?
     - Чудак, братец, ты! сам адвокат, а суда боится! Но тут  уж  и  я  счел
долгом вступиться.
     - Балалайкин! - сказал я, - ничего не  видя,  вы  уже  заговариваете  о
суде! Извините меня, но это чисто адвокатская манера. Во-первых, дело  может
обойтись и без суда, а  во-вторых,  если  б  даже  и  возникло  впоследствии
какое-нибудь недоразумение, то можно собственно на этот случай выговорить...
ну, например, пятьсот рублей.
     - Пятьсот! Ни один лжесвидетель не пойдет показывать в суд  меньше  чем
за двести пятьдесят рублей... Это вам я говорю! А, по обстоятельствам  дела,
их потребуется, по малой мере, два!
     - Но ведь это же пятьсот рублей и есть?
     - Позвольте... а что же мне... за труды?
     - А тысяча рублей, которую вы получите немедленно по совершении обряда!
     - Тысяча... тысяча! - а моральное  беспокойство!  а  трата  времени!  а
репутация человека, который за тысячу рублей... Тысяча, смешно, право!  ведь
мне свои собратья проходу за эту тысячу не дадут!
     И Балалайкин опять  в  волнении  зашагал  взад  и  вперед  по  комнате,
беспрестанно и не без горечи повторяя: тысяча! тысяча!
     - Да накинь же ему пять сотенных! - шепнул я на ухо Глумову.
     Но не успел он последовать моему совету, как  дело  приняло  совершенно
неожиданный оборот. На помощь нам явился Очищенный.
     - Позвольте - мне! - скромно напомнил он нам об себе, - я за пятьсот...
     Эта благотворная диверсия разом решила дело в нашу  пользу;  Балалайкин
сейчас же сдался на капитуляцию, выговорив, впрочем, в свою пользу  шестьсот
рублей, которые противная сторона обязывалась выдать  в  том  случае,  ежели
возникнет судебное разбирательство. Затем подали шампанского  и  условились,
что мы с Глумовым будем участвовать в  двоеженстве  в  качестве  шаферов,  а
Очищенный в качестве посаженого отца. Причем последний без  труда  выпросил,
чтоб ему было выдано десять рублей в виде личного вознаграждения  и  столько
же за прокат платья.
     Когда все эти подробности были  окончательно  регламентированы,  Глумов
предложил на обсуждение следующий вопрос:
     - А теперь вот что, господа! Предположим, что  предприятие  наше  будет
благополучно доведено до конца... Балалайкин -  получит  условленную  тысячу
рублей, - мы - попируем у него на свадьбе и разъедемся по домам. Послужит ли
все это, в глазах Ивана Тимофеича, достаточным доказательством, что прежнего
либерализма не осталось в нас ни зерна?
     Мнения разделились. Очищенный, на основании прежней таперской практики,
утверждал,  что  никаких  других  доказательств  не  нужно;  напротив  того,
Балалайкин, как адвокат, настаивал, что, по малой мере, необходимо совершить
еще подлог. Что  касается  до  меня,  то  хотя  я  и  опасался,  что  одного
двоеженства будет недостаточно, но, признаюсь, мысль о подлоге пугала меня.
     - Собственно говоря, ведь двоеженство само по себе  подлог,  -  скромно
заметил я, - не будет ли, стало быть, уж чересчур однообразно - non  bis  in
idem {Никто не должен дважды отвечать за одно и то же.} - ежели мы, совершив
один подлог,  сейчас  же  приступим  к  совершению  еще  другого,  и  притом
простейшего?
     - Теоретически, вы приблизительно правы, - возразил мне  Балалайкин,  -
двоеженство, действительно, есть не что иное, как особый вид подлога; однако
ж наше законодательство отличает...
     И вдруг меня словно осенило.
     - Господа! да о чем же мы говорим! - воскликнул я,жида! жида окрестить!
- вот что нам надобно!
     Эта мысль решительно всех привела в умиление, а у Очищенного даже слезы
на глазах показались.
     - Знаешь ли что! - сказал Глумов, с чувством пожимая мою  руку,  -  эта
мысль... зачтется она, брат, тебе! И немного погодя присовокупил:
     - Подлог, однако ж, дело нелишнее: как-никак, а без фальшивых  векселей
нам на нашей новой стезе не обойтись!  Но  жид...  Это  такая  мысль!  такая
мысль! И знаете ли что: мы выберем жида белого,  крупного,  жирного;  такого
жида, у которого вместо требухи - все ассигнации! только одни ассигнации!
     - У меня даже сейчас один такой на примете есть! - заявил Очищенный,  -
и очень даже охотится.
     -  И  мы  подвигнем  его  на  дела  благотворительности,  -   продолжал
фантазировать Глумов, - фуфайки, например, карпетки, носки...
     - Но не забывай, мой друг, и интересов просвещения! - напомнил я.
     - Еще бы! Это - на первом плане. Вот,  говорят,  в  Сибири  университет
учреждают - непременно надобно, чтоб он  хоть  одну  кафедру  на  свой  счет
принял. Какую бы, например?
     - Я полагал бы кафедру сравнительной митирогнозии  -  для  Сибири  даже
очень прилично! - предложил я.
     - Чего лучше! Именно кафедру  сравнительной  митирогнозии  -  давно  уж
потребность-то эта чувствуется. Ну, и  еще:  чтобы  экспедицию  какую-нибудь
ученую  на  свой  счет  снарядил...  непременно,  непременно!  Сколько  есть
насекомых, гадов различных,  которые  только  того  и  ждут,  чтобы  на  них
пролился свет науки! Помилуйте! нынче даже в  вагонах  на  железных  дорогах
везде клопы развелись!
     - Позвольте вам доложить, - вступился  Очищенный,  -  есть  у  нас  при
редакции человек один, с малолетства сочинение "о Полярном клопе"  пишет,  а
публиковать не осмеливается...
     - Почему не осмеливается?
     - Да наблюдения, говорит, недостаточно точны. Вот если бы ему по России
с научною целью поездить, он бы, может, и иностранцев многих затмил.
     - Отлично.  А  как  ты  полагаешь,  приятелю  твоему  десяти  тысяч  на
экспедицию достаточно будет?
     - Помилуйте! да с этакими деньгами он даже к родственникам  в  Пермскую
губернию съездит!
     - Пускай едет. Для пользы науки нам чужих денег не жалко.  Нет  ли  еще
каких нужд? Проси!
     - Осмелюсь... Вот вы изволили сейчас насчет  этой  науки  выразиться...
Митирогнозия, значит... Самая  эта  наука  мне  знакомая...  Так  нельзя  ли
кафедру-то мне предоставить!
     - Будем иметь в виду.
     Затем Очищенный предъявил еще несколько ходатайств и на все получил  от
Глумова благоприятный ответ. Наконец,  наш  ordre  du  jour  {Порядок  дня.}
исчерпался, и Глумов, закрывая заседание,  счел  долгом  произнести  краткое
резюме.
     - Итак, господа,  -  сказал  он,  -  все  вопросы,  подлежавшие  нашему
обсуждению, благополучно  решены.  Вот  занятия,  которые  предстоят  нам  в
ближайшем будущем. Во-первых, мы обязываемся женить Балалайкина,  при  живой
жене, на "штучке" купца Парамонова (одобрение на всех  скамьях).  Во-вторых,
мы имеем окрестить жида; в-третьих, как это ни прискорбно,  но  без  подлога
нам обойтись нельзя...
     Он остановился на  минуту  и  вдруг,  как  бы  под  наитием  внезапного
вдохновения, продолжал:
     - Позвольте, господа! уж если подлог необходим, то, мне кажется,  самое
лучшее - это пустить тысяч на тридцать векселей от имени Матрены Ивановны  в
пользу нашего общего друга, Ивана Иваныча? Ведь это наш долг, господа!  наша
нравственная, так сказать, обязанность перед добрым товарищем и союзником...
Согласны?
     Вместо ответа последовал  взрыв  рукоплесканий.  Очищенный  кланялся  и
благодарил.
     - Это даже и для Матрены Ивановны не без пользы будет! - говорил он  со
слезами на глазах, - потому заставит ее прийти в себя!
     - Прекрасно. Стало быть, и еще один  пункт  решен.  Объявляю  заседание
закрытым.

        ^TVIII^U

     Мы возвращались от Балалайкина уже втроем, и притом в  самом  радостном
расположении духа. Мысль, что ежели подвиг благонамеренности еще  не  вполне
нами совершен, то, во всяком случае, мы находимся на прямом и верном пути  к
нему, наполняла наши сердца восхищением. "Да, теперь уж нас с  этой  позиции
не вышибешь!" - твердил я себе и улыбался такой  широкой,  сияющей  улыбкой,
что стоявший на углу  Большой  Мещанской  будочник,  завидев  меня,  наскоро
прислонил алебарду к стене, достал  из  кармана  тавлинку  и  предложил  мне
понюхать табачку.
     Так шли мы от Фонарного переулка вплоть до Литейной,  и  на  всем  пути
будочники  делали  алебардами  "на  кра-ул!",  как   бы   приветствуя   нас:
"Здравствуйте, вступившие на истинный путь!" Придя  на  квартиру,  мы  сдали
Очищенного с рук на руки дворнику и, приказав сводить его в баню,  поспешили
с радостными вестями к Ивану Тимофеичу.
     Дежурный подчасок сказал нам, что Иван  Тимофеич  занят  в  "комиссии",
которая в эту минуту заседала у него в кабинете. Но так  как  мы  были  люди
свои, то не только были немедленно приняты,  но  даже  получили  приглашение
участвовать в трудах.
     Комиссия состояла из трех  членов:  Ивана  Тимофеича  (он  же  презус),
письмоводителя Прудентова и  брантмейстера  Молодкина.  Предмет  ее  занятий
заключался в разработке нового устава "о благопристойном обывателей в  своей
жизни поведении", так как  прежние  по  сему  предмету  "временные  правила"
оказывались  преисполненными  всякого  рода   неясностями   и   каламбурами,
вследствие чего неблагопристойность возрастала не по дням, а по часам.
     - Прекрасно сделали, что зашли; я и то уж думал  за  вами  посылать,  -
приветствовал нас Иван Тимофеич, - вот комиссию на плечи взвалили,  презусом
назначили... Устав теперича писать нужно,  да  писатели-то  мы,  признаться,
горевые!
     - А можно полюбопытствовать, в чем состоит предмет занятий комиссии?
     - Благопристойность вводить хотят. Это  конечно...  много  нынче  этого
невежества завелось, в особенности  на  улицах...  Одни  направо,  другие  -
налево,  одни  -  идут,  другие  -  неведомо  зачем  на  месте  стоят...  Не
сообразишь. Ну, и хотят это урегулировать...
     - Чтобы, значит, ежели налево идти - так все бы  налево  шли,  а  ежели
останавливаться, так всем чтобы разом? - выразил Глумов догадку.
     - То, да не то. В сущности-то оно, конечно, так, да как ты прямо-то это
выскажешь? Нельзя, мой друг, прямо сказать  -  перед  иностранцами  нехорошо
будет - обстановочку надо придумать. Кругленько эту мысль выразить. Чтобы  и
ослушник знал, что его по голове не погладят, да и принуждения чтобы заметно
не было. Чтобы, значит, без приказов,  а  так,  будто  всякий  сам  от  себя
благопристойность соблюдает.
     - Трудная эта задача. Любопытно, как-то вы справляетесь с нею?
     -- Да вот вчера  "общие  положения"  набросали,  а  сегодня  и  "улицу"
прикончили. Написали довольно, только, признаться, не очень-то нравится мне!
     - Помилуйте, Иван Тимофеич, чего лучше! - обиделся Прудентов,  который,
по-видимому, был душою и воротилой в комиссии.
     - Порядку, братец, нет. Мысли хорошие, да в разбивку они. Вот я  давеча
газету читал, так там  все  чередом  сказано:  с  одной  стороны  нельзя  не
сознаться, с другой - надо признаться, а в то же время не  следует  упускать
из вида... вот это - хорошо!
     Иван Тимофеич уныло покачал головой и задумался.
     - Да, нет у нас этого... - продолжал он, - пера у нас вольного нет! Уж,
кажется, на что знакомый предмет - всю жизнь благопристойностью занимался, а
пришлось эту самую благопристойность на бумаге изобразить - шабаш!
     - Да вы как к предмету-то приступили? исторический-то обзор,  например,
сделали? - полюбопытствовал Глумов.
     - Какой такой исторический обзор?
     - Как же! нельзя без этого. Сперва надобно исторический обзор, какие  в
древности  насчет  благопристойного  поведения  правила  были,  потом  обзор
современных иностранных по  сему  предмету  законодательств,  потом  -  свод
мнений будочников и подчасков, потом - объяснительная записка, а наконец, уж
и "правила" или устав.
     - Так вот оно как?
     - Непременно. Нынче уж эта мода прошла:  присел,  да  и  написал.  Нет,
нынче на всякую штуку оправдательный документ представь!
     - То-то я вижу, как будто не тово... Неведомо будто, с  чего  мы  вдруг
эту материю затеяли...
     - Позвольте вам доложить, - вступился Прудентов, - что в  нашем  случае
ваша манера едва ли пригодна будет.
     -, Но почему же?
     - Да  возьмем  хоша  "Современные  законодательства".  Хорошо  как  они
удобные, а коли ежели начальство стеснение в них встретит...
     - Голубчик! так ведь об таких законодательствах можно и  не  упоминать!
Просто: нет, мол, в такой-то стране благопристойности - и дело с концом.
     - Нельзя-с; как бы потом не  вышло  чего:  за  справку-то  ведь  мы  же
отвечаем. Да и вообще скажу: вряд ли иностранная благопристойность  для  нас
обязательным примером служить может. Россия, по  обширности  своей,  и  сама
другим урок преподать может. И преподает-с.
     - Ах, да разве я говорю об этом? Но ведь для вида... поймите  вы  меня:
нужно же вид показать!
     - А для вида - и совсем нехорошо выйдет.  Помилуйте,  какой  тут  может
быть вид! На днях у нас обыватель один с теплых вод вернулся, так  сказывал:
так там чисто живут, так чисто, что плюнуть боишься: совестно! А у нас разве
так возможно? У нас, сударь, доложу вам, на этот счет полный простор  должен
быть дан!
     Возник спор, и я должен сказать правду, что Глумов вскоре вынужден  был
уступить. Прудентов, целым рядом неопровержимых фактов,  доказал,  что  наша
благопристойность так близко граничит с неблагопристойностью, что  из  этого
созидается нечто совершенно своеобразное и нам одним свойственное.  А  кроме
того: заграничная благопристойность имеет характер исключительно внешний (не
сквернословь! не буйствуй!  и  т.  п.),  тогда  как  наша  благопристойность
состоит  не  столько  в  наружных  проявлениях  благоповедения,  но  в   том
главнейше, чтобы обыватель памятовал, что жизнь сия есть временная и что сам
он - скудельный сосуд. Так, например, плевать у нас можно, а "иметь  дерзкий
вид" - нельзя;  митирологией  заниматься  -  можно,  а  касаться  внутренней
политики или рассуждать о происхождении миров - нельзя.
     - А ведь он, друзья, правду говорит! - обратился к нам Иван Тимофеич, -
точно, что у нас благопристойность своя, особливая...
     -  А  еще  и  на  следующее  могу  указать,  -  продолжал  победоносный
Прудентов,  -  требуется  теперича,  чтобы  мы,  между  прочим,  и   правила
благопристойного поведения в собственных квартирах начертали -  где,  спрошу
вас, в каких странах вы соответствующие по сему предмету указания найдете? А
у нас - без этого нельзя.
     - Правда! - торжественно подтвердил Иван Тимофеич.
     - Правда! - откликнулись и мы.
     - Иностранец - он  наглый!  -  развивал  свою  мысль  Прудентов,  -  он
забрался к себе в квартиру и думает, что в неприступную  крепость  засел.  А
почему, позвольте спросить? - а потому, сударь, что начальство у них  против
нашего много к службе равнодушнее: само ни во что не  входит  и  им  повадку
дает!
     - Правда! - подтвердил Иван Тимофеич.
     - Правда! - откликнулись мы.
     - Уж  так  они  там  набалованы,  так  набалованы  -  совсем  даже  как
оглашенные! - присовокупил Иван Тимофеич, - и к  нам-то  приедут  -  сколько
времени, сколько труда нужно, чтоб  их  вразумить!  Есть  у  меня  в  районе
француз-перчаточник, только на днях я ему и говорю: "смотри, Альфонс Иваныч,
я к тебе с визитом собираюсь!" - "В магазин?" - спрашивает. "Нет, говорю, не
в магазин, а туда, в заднюю каморку к  тебе  хочу  взглянуть,  как  ты  там,
каково поживаешь, каково прижимаешь... републик  и  все  такое"...  Так  он,
можете себе представить, даже на меня глаза вытаращил: "не может это  быть!"
- говорит. Вот это какой закоснелый народ!
     - И вы... да неужто же вы так  и  оставили  это?  -  возмутились  мы  с
Глумовым до глубины души.
     - Что ж... я?! повертелся-повертелся - вздохнул и пошел в  овошенную...
там  уж  свою  обязанность  выполнил...  Ах,  друзья,  друзья!   наше   ведь
положение... очень даже щекотливое у нас насчет этих иностранцев  положение!
Разумеется, предостерег-таки я его: "Смотри, говорю, однако, Альфонс Иваныч,
мурлыкай свою републик, только ежели, паче чаяния,  со  двора  или  с  улицы
услышу... оборони бог!"
     - Что ж он?
     - Смеется - что с ним поделаешь!
     - Однако ж, какую власть взяли!
     - Вольница - одно слово.
     - Так вот по этому  образцу  и  извольте  судить,  каких  примеров  нам
следует ожидать, - вновь повел речь Прудентов, -  теперича  в  нашем  районе
этого торгующего народа - на каждом шагу, так ежели всякий понятие это будет
иметь да глаза таращить станет - как тут поступать? А с нас,  между  прочим,
спрашивают!
     - Чтобы нигде, ни-ни... упаси бог!
     - Нам  нужно,  чтоб  он,  яко  обыватель,  во  всякое  время  всю  свою
обстановку предоставил, а он вместо того: "Не может это быть!"
     - Правда! - подтвердил Иван Тимофеич.
     - Правда! - откликнулись мы.
     Точно так же не выгорел и  вопрос  об  исторической  благопристойности,
хотя Глумов и энергически отстаивал его.
     - Позвольте вам доложить, - возразил Прудентов, -  зачем  нам  история?
Где, в каких историях мы полезных для  себя  указаний  искать  будем?  Ежели
теперича взять римскую или греческую историю, так у нас  ключ  от  тогдашней
благопристойности потерян, и подлинно ли была там благопристойность - ничего
мы этого не знаем. Судя же по тому, что в учебниках  об  т