олгонько-таки  заставил  ждать  почтенный  сановник  этого
визита. Целых два месяца прошло  после  первого  раута  в  квартале,  а  он,
по-видимому, даже забыл и думать, что существуют на свете  известные  законы
приличия. Все уж по нескольку раз перебывали у нас: и письмоводители частных
приставов, и брантмейстеры, и помощники квартальных и старшие городовые; все
пили водку, восхищались икрой и балыком, спрашивали, нет ли Поль де Кокца  в
переводе почитать и проч. -  один  Иван  Тимофеич  с  какой-то  необъяснимою
загадочностью воздерживался от окончательного сближения. Не раз видали мы из
окна, как он распоряжался во дворе  дома  насчет  уборки  нечистот,  и  даже
нарочно производили  шум,  чтобы  обратить  на  себя  его  внимание,  но  он
ограничивался тем, что делал нам ручкой, и  вновь  погружался  в  созерцание
нечистот. Это отчасти обижало нас, а отчасти заставляло пускаться в догадки:
неужели наше прошлое до того уж  отягчено  преступлениями,  что  даже  волны
теперешней благонамеренности не могут обмыть его?
     - А порядочно-таки накуролесили мы в жизни своей! - объяснял я  Глумову
мои сомненья.
     - Да, брат, эти дела не так-то скоро забываются!  -  соглашался  он  со
мной.
     И вот стали мы разбирать свое прошлое  -  и  чуть  не  захлебнулись  от
ужаса. Господи, чего только там не было! И  восторг  по  поводу  упразднения
крепостного права, и  признательность  сердца  по  случаю  введения  земских
учреждений, и светлые надежды, возбужденные  опубликованием  новых  судебных
уставов, и торжество,  вызванное  упразднением  предварительной  цензуры,  с
оставлением  ее  лишь  для  тех,  кто,  по  человеческой  немощи,  не  может
бесцензурности вместить. Одним словом, все опасности, все  неблагонадежности
и неблагонамеренности, все угрозы, все, что подрывает, потрясает, разрушает,
- все тут было! И ничего  такого,  что  созидает,  укрепляет  и  утверждает,
наполняя трепетною радостью  сердца  всех  истинно  любящих  свое  отечество
квартальных надзирателей!
     - Да ведь этак мы, хоть тресни, не обелимся! - в отчаянии восклицал я.
     - Похоже на то! - как эхо, вторил мне Глумов.
     - Послушай! кто же, однако ж, мог это знать! ведь в то время  казалось,
что _это_ и есть то самое, что созидает, укрепляет и утверждает! И  вдруг  -
какой, с божьею помощью, переворот!
     - Мало ли что казалось! надо было в даль смотреть!
     - Но ведь тогда даже чины за _это_ давали!
     - И все-таки. И чины получать, и  даже  о  сочувствии  заявлять  -  все
можно, да с оговорочкой, любезный друг, с  оговорочкой!  Умные-то  люди  как
поступают? Сочувствовать, мол, сочувствуем, но при сем  присовокупляем,  что
ежели приказано будет образ мыслей по сему предмету изменить,  то  мы  и  от
этого, не отказываемся!  Вот  как  настоящие  умные  люди  изъясняются,  те,
которые и за сочувствие, и за несочувствие - всегда получать чины готовы!
     И вот, в ту самую минуту,  когда  Глумов  договаривал  эти  безнадежные
слова,  в  передней  как-то  особенно  звукнул   звонок.   Объятые   сладким
предчувствием, мы бросились к двери... О, радость! Иван Тимофеич  сам  своей
персоной стоял перед нами!
     - Иван Тимофеич... ваше благородие... вы?!
     - Самолично. А что? заждались?.. ха-ха!
     - Да, начинали уж, знаете... сомнения разные...
     - Задумались... ха-ха! Ну, ничего! Я ведь,  друзья,  тоже  не  сразу...
выглядываю наперед! Иногда хоть и замечаю, что человек исправляется, а  коли
в нем еще мало-мальски есть -  ну,  я  и  тово...  попридержусь!  Приласкать
приласкаю, а до короткости не дойду. А вот коли по времени  уверюсь,  что  в
человеке уж совсем ничего не осталось, -  ну,  и  я  навстречу  иду.  Будьте
здоровы, друзья!
     Он произнес  последние  слова  с  горячностью,  очень  редкою  в  лице,
обязанном наблюдать за своевременною сколкой на улицах льда, и затем,  пожав
нам обоим руки, вошел в квартиру.
     - Хорошенькая у вас  квартирка...  очень,  очень  даже  удобненькая!  -
похвалил он, - вместе, что ли, живете?
     - Нет, я в Рождественской части... - пробормотал Глумов таким  голосом,
как будто все сердце у него изболело оттого, что он лишен счастия  жить  под
руководством Ивана Тимофеича.
     - Ну, бог милостив! и вы со временем ко мне переедете! - обнадежил  его
Иван Тимофеич и, обратившись ко мне, весело прибавил: - А что, государь мой,
водка-то у вас водится?
     - Иван Тимофеич! вина? Есть лафит, есть херес... Господи!
     - Нет, рюмку водки и кусок черного  хлеба  с  солью  -  больше  ничего!
Признаться, я и сам теперь на себя пеняю,  что  раньше  посмотреть  на  ваше
житье-бытье не собрался... Ну, да думал: пускай исправляются - над  нами  не
каплет! Чистенько у вас тут, хорошо!
     Он сел на диван и светлым взором оглядел комнату.  Но  вдруг  лицо  его
омрачилось: где-то в дальнем углу он заприметил книгу...
     - Это "Всеобщий календарь"! - поспешил я разуверить  его  и  тотчас  же
побежал, чтобы принести поличное.
     - А... да? а я, признаться, книгу было заподозрел.
     - Нет, Иван Тимофеич, мы уж давно... Давно уж у нас насчет этого...
     - И прекрасно делаете. Книги - что в них! Был бы человек здоров да  жил
бы в свое удовольствие - чего  лучше!  Безграмотные-то  и  никогда  книг  не
читают, а разве не живут?
     - Да еще как живут-то!  -  подтвердил  Глумов.  -  А  которые  случайно
выучатся, сейчас же под суд попадают!
     -  Ну,  не  все!  Бывают  и  из  простых,  которые  с  умом  читают!  -
благосклонно допустил Иван Тимофеич.
     - И все-таки попадаются. Ежели не в качестве обвиняемых, так в качестве
свидетелей. Помилуйте! разве сладко свидетелем-то быть?
     - Какая сладость! Первое дело, за сто верст киселя есть, а второе,  как
еще свидетельствовать будешь! Иной раз так об себе засвидетельствуешь, что и
домой потом не попадешь... ахти-хти! грехи наши, грехи!
     Иван Тимофеич вздохнул, опрокинул в рот рюмку водки и сказал:
     - Ну, будьте здоровы, друзья! Понял я вас  теперь,  даже  очень  хорошо
понял!
     Мы в умилении стояли против него и ждали, что будет дальше.
     - Хочется мне с вами по душе поговорить, давно хочется! - продолжал он.
- Ну-тко, скажите мне - вы люди умные] Завелась нынче эта  пакость  везде...
всем мало, всем хочется... Ну, чего? скажите на милость: чего?
     Я было приложил уж руку к сердцу, чтоб отвечать, что всего  довольно  и
ни в чем  никакой  надобности  не  ощущается:  вот  только  посквернословить
разве... Но, к счастию, Иван  Тимофеич  сделал  знак  рукой,  что  моя  речь
впереди, а покамест он желает говорить один.
     - Право, иной раз думаешь-думаешь: ну, чего? И то переберешь, и  другое
припомнишь - все у нас есть! Ну, вы  -  умные  люди!  сами  теперь  по  себе
знаете! Жили вы прежде... что говорить, нехорошо жили! буйно! Одно  слово  -
мерзко жили! Ну, и вам, разумеется,  не  потакали,  потому  что  кто  же  за
нехорошую жизнь похвалит! А теперь вот  исправились,  живете  смирно,  мило,
благородно, - спрошу вас, потревожил ли вас кто-нибудь? А?  что?  так  ли  я
говорю?
     - Как перед богом, так и...
     - Хорошо.  А  начальство  между  тем  беспокоится.  Туда-сюда  -  везде
мерзость. Даже тайные советники - и те нынче под сумнением состоят! Ни днем,
ни ночью минуты покоя нет никогда! Сравните теперича, как прежде квартальный
жил и как он нынче живет! Прежде только одна у нас и была болячка -  пожары!
да и те как-нибудь... А нынче!
     - Да, трудновато-таки вам!
     - Мне-то? Вы мне скажите: знаете ли вы, например, что такое  внутренняя
политика? ну? Так вот эта самая внутренняя  политика  вся  теперь  на  наших
плечах лежит!
     - Тсс...
     - На нас да на городовых. А на днях у нас в квартале такой случай  был.
Приходит в третьем часу ночи один человек (и прежде он у меня  на  замечании
был) - "вяжите, говорит, меня,  я  образ  правленья  переменить  хочу!"  Ну,
натурально, сейчас  ему,  рабу  божьему,  руки  к  лопаткам,  черкнули  куда
следует: так, мол, и так, злоумышленник проявился...  Только  съезжается  на
другой день целая комиссия,  призвали  его,  спрашивают:  как?  почему?  кто
сообщники? - а он - как бы вы  думали,  что  он,  шельма,  ответил?  -  "Да,
говорит, действительно, я желаю переменить правленье... Рыбинско-Бологовской
железной дороги!"
     - Однако ж! насмешка какая!
     - Да-с, Захотел посмеяться и посмеялся. В три часа ночи меня  для  него
разбудили; да часа с два после этого я во все  места  отношения  да  рапорты
писал. А после того, только что было сон заводить начал, опять разбудили:  в
доме терпимости демонстрация случилась! А потом извозчик нос себе  отморозил
- оттирали, а потом, смотрю, пора и с рапортом! Так вся ночка и прошла.
     - И это прошло ему... безнаказанно?
     - А что с ним сделаешь? Дал ему две плюхи, да после сам же  на  мировую
должен был на полштоф подарить!
     - Тсс...
     - Так вот вы и судите! Ну да положим,  это  человек  пьяненький,  а  на
пьяницу, по правде сказать, и смотреть строго нельзя, потому он доход  казне
приносит. А вот другие-то, трезвые-то, с чего на стену лезут? ну чего  надо?
а?
     - Тоже, должно быть, в роде опьянения что-нибудь.
     - Опьянение опьянением, а есть и другое кой-что. Зависть. Видит он, что
другие тихо да  благородно  живут,  -  вот  его  и  берут  завидки!  Сам  он
благородно не может жить - ну, и  смущает  всех!  А  с  нас,  между  прочим,
спрашивают! Почему да как,  да  отчего  своевременно  распоряжения  не  было
сделано? Вот хоть бы с вами - вы думаете, мало я из-за вас хлопот принял?
     - Иван Тимофеич! неужто же мы могли...
     - И даже очень могли. Теперь, разумеется, дело прошлое - вижу  я!  даже
очень хорошо вижу ваше твердое намерение! - а было-таки времечко, было!  Ах,
да и хитрые же вы, господа! право, хитрые!
     Иван Тимофеич улыбнулся и погрозил нам пальцем.
     - Наняли квартиру, сидят по углам, ни сами в гости не ходят, ни к  себе
не принимают - и думают, что так-таки никто их и не отгадает! Ах-ах-ах!
     И он так мило покачал головой, что нам самим  сделалось  весело,  какие
мы, в самом деле, хитрые! В гости не ходим, к себе никого  не  принимаем,  а
между тем... поди-ка, попробуй зазеваться с этакими головорезами.
     - А я все-таки вас перехитрил! - похвалился Иван Тимофеич, -  и  не  то
что каждый ваш шаг, а каждое слово, каждую мысль - все знал! И знаете ли вы,
что если б еще немножко... еще бы вот чуточку... Шабаш!
     Хотя Иван Тимофеич говорил в прошедшем времени, но сердце во мне так  и
упало. Вот  оно,  то  ужасное  квартальное  всеведение,  которое  всю  жизнь
парализировало все мои действия!  А  я-то,  ничего  не  подозревая,  жил  да
поживал, сам в  гости  не  ходил,  к  себе  гостей  не  принимал  -  а  чему
подвергался! Немножко, чуточку - и шабаш! Представление об этой опасности до
того взбудоражило меня,  что  даже  сон  наяву  привиделся:  идут,  берут...
пожалуйте!
     - Да неужели мы... - воскликнул я с тоской.
     - Было, было - нечего старого ворошить! И оправдываться не стоит.
     - Да; но надеемся, что последние наши усилия будут приняты  начальством
во  внимание  и  хотя  до  некоторой  степени   послужат   искуплением   тех
заблуждений, в которые мы могли  быть  вовлечены  отчасти  по  неразумию,  а
отчасти и вследствие дурных примеров? - вступился, с своей стороны, Глумов.
     - Теперь - о прошлом и речи нет! все забыто!  Пардон  -  общий  (говоря
это, Иван Тимофеич даже руки простер наподобие того как делывал  когда-то  в
"Ernani" Грациани, произнося знаменитое "perdono  tutti!"  {прощаю  всех!})!
Теперь вы все равно что вновь родились - вот какой на вас теперь  взгляд!  А
впрочем, заболтался я с вами, друзья! Прощайте, и будьте без сумненья!  Коли
я сказал: пардон! значит, можете смело надеяться!
     - Иван Тимофеич! куда же так скоро? а винца?
     - Винца - это после, на свободе когда-нибудь! Вот от водки и сию минуту
- не откажусь!
     Он опять опрокинул в рот рюмку водки и пососал язык.
     - Надо бы мне, впрочем, обстоятельно об одном деле с вами поговорить, -
сказал он после минутного колебания, - интересное дельце, а для меня  так  и
очень даже важное... да нет, лучше уж в другой раз!
     - Да зачем же? Сделайте милость! прикажите!
     - Вот видите ли, есть у меня тут...
     Иван Тимофеич потоптался на месте, словно бы его что подмывало, и вдруг
совершенно неожиданно покраснел.
     - Нет, нет, нет, - заторопился он, - лучше  уж  в  другой  раз!  А  вы,
друзья, между тем подумайте! чувства свои  испытайте!  решимость  проверьте!
Можете ли вы своему начальнику удовольствие сделать?  Коли  увидите,  что  в
силах, - ну, тогда...
     Последние слова Иван Тимофеич сказал уже в передней,  и  мы  не  успели
опомниться, как он сделал нам ручкой и скрылся за дверью.
     Мы в недоумении смотрели друг на друга.  Что  такое  еще  ожидает  нас?
какое еще новое "удовольствие" от нас  потребуется?  Не  дальше  как  минуту
назад мы были веселы и беспечны - и вдруг какая-то новая загадка  спустилась
на наше существование и угрожала ему катастрофою...

        ^TIII^U

     - А ведь он,  брат,  нас  в  полицейские  дипломаты  прочит!  -  первый
опомнился Глумов.
     Признаюсь, и в моей голове блеснула та же мысль. Но мне так горько было
думать, что потребуется "сие новое  доказательство  нашей  благонадежности",
что я с удовольствием остановился  на  другом  предположении,  которое  тоже
имело за себя шансы вероятности.
     - А я так думаю, что он просто, как чадолюбивый отец, хочет  одному  из
нас предложить руку и сердце своей дочери, - сказал я.
     - Гм... да... А ты этому будешь рад?
     - Не скажу, чтобы особенно рад, но надо же и остепениться когда-нибудь.
А ежели смотреть на брак с точки зрения самосохранения,  то  ведь,  пожалуй,
лучшей партии и желать не надо. Подумай! ведь все родство тут  же,  в  своем
квартале будет. Молодкин -  кузен,  Прудентов  -  дяденька,  даже  Дергунов,
старший городовой, и тот внучатным братом доведется!
     - Ну, так уж ты и прочь себя в женихи.
     - А ты небось брезгаешь? Эх, Глумов,  Глумов!  много,  брат,  невест  в
полиции и помимо этой! Вот у подчаска тоже  дочь  подрастает:  теперь-то  ты
отворачиваешься, да как бы после не довелось подчаска папенькой величать!
     Но Глумов сохранил мрачное молчание  на  это  предположение.  Очевидно,
идея о родстве с подчаском не особенно улыбалась ему.
     - Ну, а ежели он места сыщиков предлагать будет?  -  возвратился  он  к
своей первоначальной идее.
     - Но почему же ты это думаешь?
     - Я не думаю, а,  во-первых,  предусматривать  никогда  не  лишнее,  и,
во-вторых, Кшепшицюльский на днях жаловался: непрочен, говорит, я!
     - Воля твоя, а я в таком случае притворюсь больным! - сказал я довольно
решительно.
     - И это - не резон, потому что век больным  быть  нельзя.  Не  поверят,
доктора освидетельствовать пришлют - хуже будет. Нет, я вот  что  думаю:  за
границу на время надо удрать. Выкупные-то свидетельства у тебя еще есть?
     - Да как тебе сказать? - на донышке!
     - И у меня дно видно. Плохо, брат. Всю жизнь эстетиками  занимались  да
цветы удовольствия срывали, а теперь, как стряслось черт знает что, - и  нет
ничего!
     - Есть у меня, мой друг, недвижимость: называется Проплеванная. Усадьба
не усадьба, деревня не деревня, пустошь не пустошь... так, земля. А все-таки
в случае чего побоку пустить можно!
     - Пустяки, брат! Какому черту твою Проплеванную нужно?
     - Нет, голубчик, и до сих пор находятся  люди,  которым  нужно...  Даже
странно:  кажется,  зачем?  ну  кому  надобно?  -  ан   нет,   выищется-таки
кто-нибудь!
     - Который тебе пятиалтынный даст. Слушай!  говори  ты  мне  решительно:
ежели он нас поодиночке будет склонять - ты как ответишь?
     Я дрогнул. Не то, чтобы я вдруг  получил  вкус  к  ремеслу  сыщика,  но
испытание, которое неминуемо повлек бы за собой отказ, было так  томительно,
что я невольно терялся. Притом же страсть Глумова к предположениям  казалась
мне просто неуместною. Конечно, в жизни все следует предусматривать и на все
рассчитывать, но есть  вещи  до  того  непредвидимые,  что,  как  хочешь  их
предусматривай, хоть всю  жизнь  об  них  думай,  они  и  тогда  не  утратят
характера непредвидимости. Стало быть, об чем же тут толковать?
     - Глумов! голубчик! не будем об этом говорить! - взмолился я.
     - Ну, хорошо, не будем.  А  только  я  все-таки  должен  тебе  сказать:
призови на помощь всю изворотливость своего ума, скажи,  что  у  тебя  тетка
умерла, что дела требуют твоего присутствия в Проплеванной,  но...  отклони!
Нехорошо быть сыщиком, друг мой! В крайнем случае мы ведь  и  в  самом  деле
можем уехать в твою Проплеванную и  там  ожидать,  покуда  об  нас  забудут.
Только что мы там есть будем?
     - Помилуй, душа моя! цыплята, куры - это при доме; в лесах -  тетерева,
в реках - рыбы! А молоко-то! а яйца! а летом  грибы,  ягоды!  Намеднись  нам
рыжиков соленых подавали - ведь они оттуда!
     - Ну, как-нибудь устроимся;  лучше  землю  грызть,  нежели...  Помнишь,
Кшепшицюльский намеднись  рассказывал,  как  его  за  бильярдом  в  трактире
потчевали? Так-то! Впрочем, утро вечера мудренее,  а  покуда  посмотри-ка  в
"распределении занятий", где нам сегодня увеселяться предстоит?
     Мы с новою страстью бросились в вихрь удовольствий, чтобы только забыть
о предстоящем свидании с Иваном Тимофеичем. Но существование наше  уже  было
подточено. Мысль, что вот-вот сейчас позовут и предложат что-то неслыханное,
вследствие чего  придется,  пожалуй,  закупориться  в  Проплеванную,  -  эта
ужасная мысль следила за каждым моим шагом и заставляла  мешать  в  кадрилях
фигуры. Видя мою рассеянность, дамы томно смотрели на  меня,  думая,  что  я
влюблен,
     - Какой цвет волос вам больше нравится, мсье, - блондинки или брюнетки?
- слышал я беспрестанно вопрос.
     Наконец грозная минута наступила.  Кшепшицюльский,  придя  рано  утром,
объявил, что господин квартальный имеет объясниться по весьма важному, лично
до него касающемуся делу... и именно со мной.
     - Об чем, не знаете? - полюбопытствовал я.
     Но Кшепшицюльский понес в ответ сущую околесицу, так что я  только  тут
понял, как неприятно иметь дело с людьми, о которых никогда  нельзя  сказать
наверное, лгут они или нет. Он начал с того, что  его  начальник  получил  в
наследство  в  Повенецком  уезде  пустошь,  которую  предполагает  отдать  в
приданое за дочерью ("гм... вместо одной, пожалуй, две Проплеванных  будет!"
- мелькнуло у меня в голове); потом перешел к тому, что сегодня в квартале с
утра полы и образа чистили, а что вчера пани квартальная ездила  к  портнихе
на Слоновую улицу и заказала для дочери "монто". При этом пан Кшепшицюльский
хитро улыбался и искоса на меня поглядывал.
     - Отчего же Глумова не зовут? - спросил я.
     - А як же ж можно двох!
     -  Нужно  говорить  "двех",  а  не  "двох",   пан   Кшепшицюльский!   -
наставительно произнес Глумов и, обратись ко мне, пропел из "Руслана":	.

           М-и-и-и-л'ые д'ет-ти! Не-бо устррро-ит в'ам рад-дость!

     - Ступай, брат, с миром, и бог да определит тебя  к  месту  по  желанию
твоему!

                                   -----

     Клянусь, я был за  тысячу  верст  от  того  удивительного  предложения,
которое ожидало меня!
     Когда я пришел в квартал, Иван Тимофеич, в припадке  сильной  ажитации,
ходил взад и вперед по комнате. Очевидно, он  сам  понимал,  что  испытание,
которое он готовит для моей благонамеренности, переходит за  пределы  всего,
что  допускается  уставом  о  пресечении  и   предупреждении   преступлений.
Вероятно,  в  видах  смягчения  предстоящих  мероприятий,  на   столе   была
приготовлена очень приличная закуска и стояла бутылка "ренского" вина.
     - Ну, вот и слава богу! - воскликнул он, порывисто  схватывая  меня  за
обе руки, точно боялся, что я се