лет) преуспел.
     Но выжимать сок из крестьян Ошмянскому удалось только в течение  первых
двух лет, потому что после этого на селе пришли  в  совершенный  разум  свои
собственные евреи, в лице Астафьича,  Финагеича  и  Прохорыча,  которые  тем
легче отбили у наглого пришельца сосательную практику, что умели действовать
и калякать с мужичком по душе и по-божецки.
     Когда мы приехали в Благовещенское, в нем  не  осталось  уже  и  следов
прежней   зажиточности.   Избы   стояли   почерневшие,   покривившиеся,    с
полуразрушенными дворами, разоренными крышами и другими изъянами. Вдали,  на
пригорке, виднелось  крестьянское  стадо,  малорослое  и  малочисленное.  По
пустынной улице без пути ходили одинокие петухи и тщетно сзывали кур. Только
пять-шесть исправных домов  блестели  на  солнце  новыми  тесовыми  крышами;
очевидно, они принадлежали упомянутым  выше  Финагеичу  и  Прохорычу  и  еще
коекому из сельских властей. В селе было три кабака: один при въезде, другой
- при выезде, третий - в центре, на базарной площади. Ни направо, ни  налево
сельчанину нельзя было  выйти,  да  и  посередке  усидеть  трудно:  везде  и
распивочно и навынос - как хочешь.
     В одном из этих кабаков (центральном), при котором было так  называемое
"чистое" отделение, остановились и мы.

        ^TXXVI^U

     Оставивши товарищей на селе,  мы  с  Глумовым  направились  в  усадьбу.
Арендатор стоял на крыльце  княжеского  дома  (он  занимал  нижний  этаж)  и
толково объяснял мужичку, почему именно  ему  выгоднее  быть  слопанным  им,
евреем, нежели Астафьичем, который тоже разевал на  мужичка  пасть.  Мужичок
чесался и повторял: "что говорить! известно, выгоднее!" -  но  в  самой  его
манере чесаться было видно, что он так  только,  из  вежливости,  "подражал"
еврею, а в сущности  замышлял  измену.  А  Ошмянский,  проникая  его  мысль,
говорил: "вашему брату тоже пальца в рот не клади..."
     Узнав о цели нашего приезда, Ошмянский сначала не понял  и  присел.  Но
когда мы объяснили ему, что мы странствующие дворяне,  предпринявшие  подвиг
самосохранения, и  с  этою  целью  предлагающие  свои  услуги  всем  евреям,
желающим обратиться на истинный путь, и когда Глумов как бы невзначай махнул
у него под носом синей ассигнацией, то  он  выпрямился  и  радостно  замахал
руками. Ассигнация же в это время исчезла без остатка.
     Оказалось, что со стороны Ошмянского была предпринята целая комбинация.
Объектрм ее был, впрочем, не он лично, а один его бедный родственник, Мошка,
которого он из сострадания приютил у себя.  Вообще  предприятие  было  очень
запутанное, и впоследствии одна газета совершенно справедливо выразилась  об
нем так: вот горький, но вполне естественный плод ложного  положения  евреев
во внутренних губерниях России!
     Дело  в  том,  что  Лазарь,  как  некрещеный  еврей,  не   имел   права
самостоятельно жить в Кашинском уезде, и ежели его до сих пор не  тревожили,
то единственно только  по  упущению.  Но  бессрочно  надеяться  на  упущения
невозможно, тем более что  Астафьич,  Финагеич  и  Прохорыч  успели  кой-что
пронюхать и  вследствие  этого  начали  похваляться  и  угрожать.  Ошмянский
заметался и призвал на помощь всю остроту ума; но как он ни приседал,  какие
ни  придумывал  извороты,  перспектива  в   будущем   представлялась   одна:
обязательное выселение по первому извещению любого  из  Финагеичей.  Правда,
что он уж был сыт по горло и даже  сам  нередко  мечтал  пуститься  в  более
широкое плавание, но оставалась еще одна какая-то невырубленная  пустошонка,
и он чувствовал смертельную тоску при одной мысли,  что  она  выскользнет  у
него из рук. Поехал он в  Кашин  к  стрикулистам,  и  там  ему  дали  совет.
Оказывалось, что  если  у  него  найдется  родственник,  который  согласится
перейти в христианство, то стоит только обделать это дело, и Лазарь  получит
право  жить  у  этого  родственника  в  гостях  бессрочно   и   невозбранно.
Натурально, Ошмянский вспомнил об Мошке и,  не  откладывая  дела  в  дальний
ящик, решился при помощи Мошки устроить кощунственный гешефт.
     Мошка согласился с радостью, но  выговорил,  чтобы  сверх  похлебки  из
фасоли, которою он в качестве бедного  родственника  исключительно  питался,
ему давали ежедневно еще по две головки чесноку.  Мало  того,  он  до  такой
степени распалился ревностью, что стал приставать к рабочим,  чтоб  они  при
встрече с ним показывали свиное ухо, что последние охотно и исполняли.
     Для того чтоб Мошкин энтузиазм не простыл,  Ошмянский  нанял  в  Кашине
старого, изверженного из сана за пьянство, дьякона, Мину Праздникова. Дьякон
взял с него недорого: два с  полтиной  за  всю  выучку  и,  сверх  того,  по
полуштофу пенного в день, ибо, по преклонности лет,  более  вместить  уж  не
мог. Но так как он, от старости и вина, до того  обезумел,  что  и  сам  все
перезабыл, то приступил к делу чрезвычайно странно.  Во-первых,  для  начала
заставил Мошку съесть углицкую колбасу и, во-вторых, сказал: а теперь  кричи
"ура!". Мошка колбасу съел и попросил еще; потом крикнул "ура" раз, другой -
и это ему тоже понравилось. Вследствие этого, будучи, по случаю  предстоящей
перемены в судьбе, уволен от занятий в конторе, он по целым дням слонялся  с
изверженным дьяконом по парку, рвал зубами колбасу и кричал "ура",
     Когда Мошка совсем  освоился  с  колбасой,  тогда  изверженный  дьякон,
который полюбил его, как родного сына, сказал:
     - Мошка! видел я давеча,  что  Лазарь  пятиалтынный  на  столе  в  зале
оставил. Поди и унеси его, а унесши,  сбегай  к  Финагеичу  и  купи  косушку
пенного. Хочу тебя к сивухе приучить.
     Так Мошка и сделал. Половину  косушки  Мина  Праздников  выпил  сам,  а
другую половину почти насильно вылил Мошке в горло. И когда  поздно  вечером
они возвращались из парка домой и Мошка  совсем  без  пути  орал,  то  Мина,
усмотрев в лице Ошмянского укоризненное выражение, объяснил:
     - Это ничего. Это от избытка чувств!
     Через месяц, когда Ошмянский осведомился у Праздникова,  каковы  успехи
делает его ученик, изверженный дьякон, предварительно хлопнув Мошку  ладонью
по лбу, кратко, но вразумительно ответил:
     - Башка!
     Разумеется,   Ошмянский   прежде   всего   обратился   с   просьбой   о
восприемничестве к князю и к княжне. Но  князь  был  в  это  время  до  того
погружен в  пререкания  с  духом  тайного  советника  Соловьева  по  делу  о
несвоевременности крестьянской реформы, что вряд ли даже понял, о чем Лазарь
его просит. Что же касается до княжны, то она  сначала  согласилась  и  даже
приступила к кройке и шитью ризок, но когда узнала, что  Мошка  большой,  то
покраснела и отказалась  наотрез.  Лазарь  очутился  в  большом  затруднении
вследствие этой  неудачи  и  уже  подумывал,  не  пригласить  ли  в  кумовья
Прохорыча, а в кумы - Финагеичеву жену. Этим  смелым  шагом  он  рассчитывал
достигнуть примирения с обоими  сельскими  магнатами,  а  впоследствии  даже
заключить с ними союз с тем, чтоб соединенными силами ударить на Астафьича и
утопить последнего в ложке воды.
     В таком положении находилось дело, когда мы приехали в  Благовещенское.
Мина Праздников уже целых шесть недель проживал в усадьбе и все говорил, что
Мошка еще не готов. Лазарь начинал тяготиться  этими  проволочками.  Правда,
старик не требовал увеличения гонорара, но он съедал харча, по  малой  мере,
на двадцать копеек в сутки, да, сверх того,  ежедневно  выпивал  условленный
полштоф, а это тоже денег стоило. Да  и  Мошка  набаловался  при  нем:  стал
поворовывать, пить, буянить и вообще вести себя подобно  охотникам-рекрутам,
покуда не крикнут им: лоб! "Ах, кабы  поскорее  сбыть  с  рук  это  дело,  -
рассуждал сам с собою Лазарь, - а там уж я Мошку подтяну!  Я  ему,  подлецу,
всякую головку чесноку припомню! Я на нем  вымещу,  я  его..."  Но  вдруг  в
голове его промелькнула изумительная мысль: "А что, ежели Мошка  возьмет  да
скажет: довольно вы  у  меня,  Лазарь  Давыдыч,  в  гостях  пожили!  хочу  я
теперича, чтоб вы уехали обратно в Ошмяны?!" При этом  предположении  Лазарь
не только присел, но и глаза зажмурил. "Ишто я тогда с ним изделать буду!" -
затосковал он, рассчитывая по  пальцам,  сколько  Мошка,  со  дня  рождения,
одного хлеба у него съел, не говоря уже о фасоли и чесноке.
     Вообще  у  Ошманского  было  много   забот,   которые   отравляли   его
существование. И  прежде  всего,  громадное  семейство.  Жена  его,  Рахиль,
почему-то Францовна (он звал ее: Рахэль), народила ему целую  охапку  детей.
Каждому  предстояло  приготовить  гешефт,  а  для  гешефта  деньги.  Деньги,
разумеется, найдутся - он это  знал...  но  вдруг  их  у  него  отнимут!  Не
взломом, не разбоем - боже упаси! - а просто скажут: нажил деньги, а  теперь
отдавай!., "ай вай, ишто тогда  из  нами  будет!"  Что  будет  с  Эвелем,  с
Рувимом, с Борухом, с Зельманом, с Лейбою, с Ицеком, с Сарой,  с  Агарью,  с
Ребеккой и, наконец, с маленькой Эсфирью, которую,  за  ее  роскошные  рыжие
кудри, называли Уриевой женой? Конечно, он большую часть капитала припрятал,
но ведь бывает и так, что спрятать  спрячешь,  а  потом  не  знаешь,  как  и
достать. Спрятал он их, например, уф в банк, а сам, по манию  генерал-майора
Отчаянного,  очутился  уф  в  Америке...  доставай  оттуда!   переписывайся!
доказывай!
     Эта мысль ужасно его мучила. Даже ночью он видел перед собой  беду  как
живую,  вскакивал  с  постели,  обливался  холодным  потом  и   проклинал...
Припоминал он, как полководцы, приезжавшие к его  брату,  финансовому  тузу,
занимать  деньги,  говаривали:  "А  что  бы  вам,  Вооз  Давыдыч...   право!
махните-ка... а?" И Вооз Давыдыч не обрывал их, а только  скромно  возражал,
что  "покуда"  еще  не  предвидится  надобности...   Покуда!   стало   быть,
когда-нибудь надобность все-таки может  прийти?  Припоминал  он  также,  как
однажды один из полководцев, в первый раз увидев его  у  брата,  сказал:  "А
тебя, пархатый, хочешь, сейчас к Татьяне Борисовне свезу?" Припоминал он все
это и проклинал, проклинал без конца. И чем  больше  проклинал,  тем  жаднее
набрасывался на гешефты, сосал, грыз, рвал...
     Заветнейшею его мечтою было  заполучить  железную  дорожку.  Сначала...
хоть узкоколейную. Вот кашинские патриоты давно уж ропщут, что размаху им не
дают - на что бы лучше! А не то можно и из Углича линийку провести.  Капитал
у Лазаря есть; не громадный, правда, но ведь не в капитале сила,  а  в  том,
чтоб иметь под рукою запас дураков. А в этом отношении Вооз  поможет.  Денег
не даст, но пути укажет и  дураков  подыщет...  А  что,  если  он  проект-то
выведает, да сам для себя дорожку и отхлопочет? И останется  он,  Лазарь,  в
дураках... Ах, брат! брат! неужто ты это сделаешь? неужто ты еще не сыт?
     А железнодорожное  дело  он  знает:  еще  подростком  он  служил  сряду
несколько лет на одной дороге, сперва на  побегушках,  потом  в  писарях,  а
наконец и десятником. В то время  строителем  дороги  был  молодой  инженер,
который  его  все  палкой  по  голове  бил,  -  вот   его   он   и   сделает
главноуправляющим _своими дорогами_. От него он "науку" узнал, ума набрался,
а теперь может и сам что угодно выстроить. И рабочих  он  дешево  наймет,  а
коли дорожиться будут, то обсчитает... нет, пускай уж лучше дешево наймет! А
впрочем, обсчитать, пожалуй, выгоднее. Не по одиночке,  а  непременно  разом
всех. По одиночке - пожалуй, заплатить присудят, а когда _все  разом_  будут
расчета требовать, то выйдет бунт, а там как раз и неповиновение властям...
     "А игде же у нас гаспадин исправник тут?"
     И  вот  он  выстроил  одну  дорожку,  выстроил  другую  и  окончательно
основался в Петербурге. Купил в  Большой  Морской  дом,  прямо  против  дома
Вооза; оба по две француженки содержат, оба на приюты жертвуют. И ездят друг
к другу: я - к нему, он -  ко  мне.  Летом  он  посещает  Эмс,  чтобы  легче
экспекторировать, в сентябре едет купаться  в  Трувиль,  потом  в  Париж,  в
Ниццу... И везде ему скучно. Везде его преследует представление  о  какой-то
фантастический еде, которая ему приличествует и которую он не может назвать,
о какой-то женщине с диковинным секретом, за который он дорого бы  заплатил,
но который еще сама природа покуда не догадалась создать... А инженер  между
тем дороги ему строит. Заглянет он, между делом, в  Петербург  и  обревизует
счеты. Потом задаст  полководцам  тонкий  обедец,  а  после  обеда  в  зубах
ковыряет. И опять в Ниццу, в Париж... И вдруг опять...  эта  ужасная  мысль!
Едят у  него  полководцы,  чествуют  гостеприимного  хозяина,  хвалят  вино,
сигары; но вот один из них отделяется и дружески хлопает его по коленке:  "А
что бы вам, Лазарь Давыдыч, тово... махни-ка, брат... а?" Лазарь бледнеет от
злобы, но и в мечтах не может отыскать приличный ответ.  Такой  ответ,  чтоб
был храбрый. И убеждается, что даже наверху  благополучия  ему  нет  другого
выхода, кроме как проклинать...
     О восстановлении иудейского царства он не мечтал: слишком  он  был  для
этого реалист. Не мог даже вообразить себе, что он будет  там  делать.  Ведь
Иерусалима, наверное, не отдадут, разве вот Сихем - так уж лучше в Кашинском
уезде у Мошки в  гостях  жить.  Конечно,  и  в  Сихем  можно  мамзель  Жюдик
выписать... Никогда он Жюдик не видал, но, будучи сладострастен,  распалялся
на веру. Давно уж он понимал, что Рахэль ему не пара. А  притом  слишком  уж
часто родит. Поэтому в мечтах о предстоящей привольной жизни в Петербурге он
постоянно отделял в предполагаемом собственном доме  особый  апартамент  для
себя.  Рахэль,  с  детьми,  гувернантками  и  гувернерами,  он  поместит   в
бельэтаже; подыщет троих действительных статских советников,  которые  будут
составлять ей партию в винт, а сам  поселится  в  rez  de  chaussee  {Нижний
этаж.}  и  будет   принимать   Жюдик.   Лопочет   Жюдик,   как   оглашенная,
по-французски, а он с полководцами сидит и хохочет.  А  чему  хохочет  -  не
знает.
     По временам перед ним восставало его далекое детство. Ах, что такое там
было... ффа!! Родился он в Ошмянах, в полуразвалившейся  хижине,  выходившей
своими четырьмя окнами в улицу, наполненную навозом. Отец  его  был  честный
старый еврей, ремеслом лудильщик, и буквально помирал с голоду,  потому  что
лудильщиков в городе расплодилось множество, а лудить было нечего. Но старик
бодрился. Он не изменял завету предков,  не  снимал  с  головы  ермолки,  ни
длиннополого заношенного ламбсердака с плеч, не обрезывал пейсов и по  целым
вечерам, обливаясь слезами, пел псалмы, возвещавшие и  славу  Иерусалима,  и
его падение. Он был один из тех бедных, восторженных евреев, которые,  среди
зловония  и   нечистот   уездного   городка,   умеют   устроить   для   себя
мучительно-возвышенный мираж, который в одно и то же  время  и  изнуряет,  и
дает силу жить. Лазарь и теперь еще как живого представлял себе этого сухого
старика, который до самой смерти не переставал стучать  паяльником,  добывая
кусок для одолевавшей его семьи.
     Но к воспоминаниям об отце он относился  как-то  загадочно,  как  будто
говорил: а кто же ему велел зевать! И Вооз был в отрочестве  лудильщиком,  и
он, Лазарь, тоже. И теперь еще есть у него в  Ошмянах  два  родных  брата  в
лудильщиках, и он собирается послать им пятьдесят целковых, да все забывает.
Но Вооз рано прозрел, а за Воозом через несколько лет прозрел и Лазарь. Вооз
сразу пошел ходко; выходился, вычистился,  выкааад  недюжинные  способности,
завел прическу a la Capoul и понравился  банкирше.  А  там  подошел  хороший
гешефт, он нырнул... и вынырнул; потом опять вынырнул и опять. Теперь  живет
чуть не в десяти дворцах - во всех мало-мальски стоящих европейских  городах
по одному, - завел льстецов и н_а_пусто уж не плюнет - извините!  Лазарь  же
хоть и не столь преуспел, а все-таки сумел уничтожить тот особливый наружный
облик,  который  запирает  еврею  вход  в  жизнь.  Он   ходит   в   жакетке,
причесывается a la mal content, а захочет,  так  отпустит  волосы  и  пробор
посредине головы изваяет. Вообще он пожаловаться на судьбу не может. Хоть  и
далеко ему до брата, но...
     Покуда таким образом перед умственными  нашими  взорами  развертывалась
жизнь Ошмянского, он пригласил нас в дом. Но повел нас не в нижний этаж, где
ютилось его семейство и откуда неслись раздирающие крики малолетних  евреев,
а наверх, в комнаты, выговоренные князем для себя,  на  случай  приезда.  Мы
вошли в обширное, вполне барское помещение, в котором, впрочем,  сохранилось
уж очень мало мебели. Высокие парадные комнаты выходили окнами на  солнечную
сторону; воздух был сухой, чистый, легкий, несмотря на то, что уж много  лет
никто тут не жил. Лазарь выводил нас везде и не переставая жаловался.
     - Одних дров сажен сто на  отопление  этих  сараев  в  год  выходит,  -
говорил он, - да сколько на оранжереи да на теплицы!  И  все  это  я  должен
_своими_ дровами отоплять! Доказывал я молодому князю, что гораздо  было  бы
выгоднее верхний этаж снять, и даже деньги хорошие предлагал, а  он  старика
боится. Думает, что здесь умереть захочет, да где уж! А тут  одного  кирпича
сколько - подумайте! Да и нижний этаж облегчился бы, а чтобы в нем жить было
веселее, я бы и парк вырубил - вон хоть  до  тех  пор  (он  показал  пальцем
что-то далеко). Подумайте, какие деревья - дубы, лиственницы, кедры есть!  -
сколько тут добра! И все пропадает задаром. А в особенности оранжереи -  вот
они у меня где сидят! Садовники народ балованный, а им жалованье плати.  Кто
плати? - все я. А уничтожьте эти ненужные затеи -  сколько  одного  кирпича!
Старик ничего этого во внимание не берет, а я отдувайся!
     Пожаловавшись, рассказал нам изложенные выше подробности о старом князе
и выразил надежду, что с его смертью легче будет с наследником  дело  иметь.
Любит он, Лазарь, нынешнюю молодежь - такая  она  бодрая,  дельная!  Никаких
сантиментов: деньги на стол - и весь разговор тут.
     - А у старика, я знаю, есть капитал, - прибавил он, - только он большую
часть дочери отдаст, а та - в монастырь... Вот тоже я вам скажу (он тоскливо
замотал головой)! Ежели бы я был правительство, я бы....
     - Но так как вы правительством никогда не будете...строго  прервал  его
Глумов, но не кончил, потому что Лазарь при первых же звуках его  голоса  до
того присел, что мы с минуту думали, что он совсем растаял в воздухе. Однако
ж через минуту он опять осуществился.
     - А имение перейдет к сыну, - продолжал он, - вот тогда...
     И в знак восторга замахал руками, как дореформенный телеграф.
     Между тем сквозь открытые окна, снизу из стряпущей, до  нас  доносились
съестные запахи. Пахло жареным луком,  кочерыжками  и  чем-то  вроде  мытого
белья. Последний запах издавал жареный гусь, которому, по преклонности лет и
недугам, оставалось жить всего двадцать четыре часа  и  которого  Ошмянский,
скрепя сердце, приказал зарезать. Поэтому-то, быть может, так и ревели внизу
маленькие евреи, не подозревая, что Лазарь решил в уме своем наградить гусем
не всех, но лишь достойнейших. Одну минуту мы думали, что радушный хозяин  и
нас пригласит хлеба-соли отведать, да он и сам уже начал:
     - А может быть, вы изделаете мне удовольствие...
     Но сейчас же испугался и, чтоб окончательно  не  возвращаться  к  этому
предмету, убежал на балкон, где некоторое время  обмахивался  платком,  чтоб
прийти  в  себя.  Наконец  он  кликнул  работника,  чтоб  разыскал  Мошку  и
Праздникова, и позеленел от злости, узнав, что оба  еще  накануне  с  вечера
отправились за двадцать верст на  мельницу  рыбу  ловить  и  возвратятся  не
раньше завтрашнего утра.
     Приходилось ждать на селе. Впрочем, для нас это было даже  приятно.  Ни
дел, ни занятий впереди не предстояло; разве вот под суд  отдадут,  так  для
этого мы всегда куда следует вовремя поспеем. А между тем наступали светлые,
сухие дни, какими иногда сентябрь награждает наш север. Хотя д