Да погоди же голову-то терять, - возразил Он мне спокойно, - ведь это
еще не последнее слово. Балалайкин женат  -  в  этом,  конечно,  сомневаться
нельзя; но разве ты не чувствуешь, что тут сквозит какая-то тайна,  которая,
я уверен, в конце концов даст нам  возможность  выйти  с  честью  из  нашего
положения.
     -  Но  это  -  тайна  Балалайкина,  раскрытие  которой  даже  вовсе  не
интересует меня. Для меня в этом деле ясно одно: Балалайкин женат!
     -  Не  горячись,  сделай  милость.  Во-первых,   пользуясь   стесненным
положением   жены   Балалайкина,   можно   ее   уговорить,   за    приличное
вознаграждение, на формальный развод; во-вторых, ежели это не удастся, можно
убедить Балалайку жениться и при живой жене. Одним словом, необходимо прежде
всего твердо установить цель:  во  что  бы  ни  стало  женить  Балалайку  на
"штучке" купца Парамонова - и затем мужественно идти  к  осуществлению  этой
цели.
     Волей-неволей, но пришлось согласиться с Глумовым. Немедленно начертали
мы план кампании и на другой же день приступили к его  выполнению,  то  есть
отправились в Кузьмине. Однако ж и тут полученные на первых  порах  сведения
были такого рода, что никакого практического результата извлечь из них  было
невозможно. А именно, оказалось:
     1) Что Балалайкина жена по уши влюблена в своего  мужа  и  ни  о  каких
предложениях (Глумов двадцать пять  рублей  давал)  относительно  устройства
приличной "обстановки" в видах расторжения брака - слышать не хочет.
     2) Что Балалайкин сохраняет свой брак в большой тайне. Никто в семье не
знает, что он адвокат,  получающий  значительный  доход  от  поздравительных
стихов, сочиняемых клубным швейцарам. И жена, и старая бабушка убеждены, что
он служит в артели посыльных.
     3) Что Балалайкин наезжает в Кузьмине один раз в неделю,  по  субботам,
всегда в полной парадной форме посыльного и непременно на  лихаче.  Тогда  в
семье бывает ликованье, потому что  Балалайкин  привозит  дочерям  пряников,
жене - моченой груши, а  старой  бабушке  -  штоф  померанцевой  водки.  Все
семейные твердо уверены, что это - гостинцы ворованные.
     - Он-то говорит, что купцы дают, - сказала нам старуха-бабушка, - да уж
где, чай!
     А дочка присовокупила:
     - И то сказать, трудно в ихнем сословии без греха прожить! Цельный день
по кухням да по лавкам шляются, то  видят,  другое  видят  -  как  тут  себя
уберечи!
     Все это было далеко не поощрительно, однако Глумов  и  тут  надежды  не
терял.
     - И прекрасно,  -  сказал  он,  -  пускай  себе  ломается,  и  без  нее
обойдемся! Теперь, по крайней мере, путаться не станем, а прямо  будем  бить
на двоеженство!
     Словом сказать, опасность заставила нас окончательно позабыть, что  нам
предстояло  только  "годить",  и  по  уши  погрузила  нас   в   самую   гущу
благонамеренной действительности. Мы вполне  искренно  принялись  хлопотать,
изворачиваться и вообще производить все  те  акты,  с  которыми  сопрягается
безопасное плаванье по житейскому морю.
     Через несколько  дней,  часу  в  двенадцатом  утра,  мы  отправились  в
Фонарный переулок, и так как дом Зондермана был нам знаком с  юных  лет,  то
отыскать квартиру Балалайкина не составило никакого труда. Признаюсь, сердце
мое сильно дрогнуло, когда мы подошли  к  двери,  на  которой  была  прибита
дощечка с надписью: Balalaikine, avocat. Увы! в былое время тут  жила  Дарья
Семеновна  Кубарева  (в  просторечии  Кубариха)  с  шестью  молоденькими   и
прехорошенькими воспитанницами, которые называли ее мамашей.
     Дарья  Семеновна  была  вдова  учителя  латинского  языка,  который,  к
несчастью,  смешивал  герундиум  с  супинумом  и  за  это  был  предан,   по
распоряжению начальства, суду. А так как он умер, не успев очистить себя  от
обвинений, то постигшая его невзгода косвенным образом отразилась и  на  его
вдове:  ей  было  отказано  в  пенсии.  Оставшись  без  всяких   средств   к
существованию, Дарья Семеновна понадеялась  было,  что  ей  удастся  продать
латинскую  грамматику,  которую  издал  ее  муж  и  бесчисленные  экземпляры
которой, в ожидании судебного решения, украшали ее квартиру, но, увы! судьба
и тут не оказалась к ней благосклонною. Решение суда не заставило себя долго
ждать, но в нем было сказано: "Хотя учителя Кубарева  за  распространение  в
юношестве превратных понятии о супинах и герундиях, а равно и за  потрясение
основ латинской грамматики и следовало бы сослать на жительство в  места  не
столь отдаленные, но так как он, состоя  под  судом,  умре,  то  суждение  о
личности его прекратить,  а  сочиненную  им  латинскую  грамматику  сжечь  в
присутствии латинских учителей обеих столиц".  Погоревала-погоревала  бедная
вдова, посоветовалась с добрыми людьми - и вдруг  нашлась.  Открыла  пансион
для девиц, но, разумеется, без древних языков.
     Дарья  Семеновна  была  женщина  веселая   и   хлебосолка,   а   потому
педагогическая часть в  ее  пансионе  была  несколько  слаба.  Учили  больше
хорошим манерам и светскому обращению. Каждый вечер до поздних петухов стоял
в ее квартире, как говорится, дым  коромыслом.  Играл  тапер  на  стареньких
клавикордах; молодые  люди  танцевали,  курили  папиросы,  угощались  пивом,
водкой, а изредка и шампанским. По временам случались и  драки,  но  хозяйка
обладала на этот счет таким тактом, что подравшиеся  при  первом  намеке  на
будочника немедленно унимались и посылали за пивом.  Только  по  субботам  и
накануне больших праздников дверь квартиры учительницы Кубаревой  отпиралась
лишь для  самых  близких  знакомых.  В  эти  вечера  в  комнатах  зажигались
лампадки, воспитанницы умилялись  и  вздыхали,  а  Дарья  Семеновна  набожно
говорила:
     - Весельем людским живу... а бога помню!
     Лет  пятнадцать  тому  назад  Дарья  Семеновна   умерла,   отпраздновав
двадцатипятилетие своей педагогической  деятельности,  хотя  и  без  древних
языков. Скончалась старушка тихо, в большом кресле на колесах, с которого  в
последнее время не вставала; скончалась под звуки тапера, проводившие  ее  в
иной мир. Я помню: мы беспечно танцевали, в одном углу  хлопнула  пробка,  в
другом - раздалась пощечина; смотрим, а ее уж и нет! Говорят, перед  смертью
она получила дар прозорливства и предсказала, что в  квартире  ее  поселится
Балалайкин.
     Весьма естественно, что прежде, нежели позвонить, мы остановились перед
этою дверью, подавленные целым роем воспоминаний.
     - Тут... было? - первый прервал молчание Глумов.
     - Да, мой друг... тут!
     - Тапера, Ивана Иваныча, помнишь?
     - Как живой и теперь стоит передо мной!
     - Представь себе! ведь он отец семейства был... Я у него детей крестил,
а Кессених кумой была, и, как сейчас помню, он нас в  ту  пору  шмандкухеном
угощал.
     - А Стрекозу помнишь?
     - Еще бы! первый мазурист на вечерах у Дарьи Семеновны  был!  здесь,  в
этой квартире, и воспитание получил! А теперь, поди-тко, тайный советник,  в
комиссиях заседает - рукой до него не достать!
     - Вообрази: встречаю я его на днях на Невском, и как раз  мне  Кубариха
на память пришла: помните? говорю. А он мне вдруг стихами:

                     Вельможу должны украшать
                     Ум здравый, сердце просвещенно...

     И об Кубарихе ни полслова - вот он нынче как об себе полагает!
     - Да, брат, многие из школы Дарьи Семеновны  вышли,  которые  теперь...
Только вот мы с тобой...
     Я машинально протянул руку и  подавил  пуговку  электрического  звонка.
Раздался какой-то унылый, дребезжащий звон, совсем не тот веселый, победный,
светлый, который раздавался здесь когда-то. Один из лжесвидетелей, о которых
упоминалось в справке, добытой из 2-й Адмиралтейской части, отпер нам  дверь
и сказал, что нам придется подождать, потому что господин Балалайкин занят в
эту минуту с клиентами.
     Мы вошли в приемную комнату, и сердца наши тоскливо сжались. Да, именно
в этой угловой комнате,  выходящей  окнами  и  на  Фонарный  переулок  и  на
Екатериновку, она и скончалась, добрая, незабвенная  Кубариха!  Вот  тут,  у
этой  стены,  стояли  старые,  разбитые  клавикорды;   вдоль   прочих   стен
расставлены были  стулья  и  диваны,  обитые  какой-то  подлой,  запятнанной
материей;  по  углам  помещались  столики  и  etablissements  {Стойки.},  за
которыми лилось пиво; посредине - мы танцевали. Картины из прошлого, одна за
другой, совершенно живые, так и метались перед моим умственным оком.
     - Дарья Семеновна! тут ли вы? -  воскликнул  я,  совсем  забывшись  под
наплывом воспоминаний.
     Увы! ни один  звук  не  ответил  на  мой  сердечный  вопль.  Просторная
приемная комната, в которой мы находились, смотрела холодно и безучастно,  и
убранство ее отличалось строгою простотой, которая совсем не согласовалась с
профессией устройства предварительных обстановок  по  бракоразводным  делам.
Признаюсь, приличность  балалайкинской  обстановки  даже  поразила  меня.  Я
ожидал увидеть нечто вроде квартиры средней руки кокотки - и вдруг  очутился
в помещении скромного служителя Фемиды, понимающего, что, чем меньше будет в
его квартире драк, тем  тверже  установится  его  репутация  как  серьезного
адвоката. Посредине стоял дубовый стол, на котором  лежали,  для  увеселения
клиентов, избранные сочинения Белло в  русском  переводе;  вдоль  трех  стен
расставлены были стулья из цельного дуба  с  высокими  резными  спинками,  а
четвертая была занята громадным библиотечным шкафом, в котором, впрочем,  не
было  иных  книг,  кроме  "Полного  собрания  законов  Российской  империи".
Очевидно, что  Балалайкин  импонировал  этою  комнатою,  хотел  поразить  ею
воображение клиента и в  то  же  время  намекнуть,  что  всякое  оскорбление
действием будет неуклонно преследуемо на точном основании тех самых законов,
которые стоят вот в этом шкафу. Ничего лишнего, мишурного,  напоминающего  о
прелюбодеянии и лжесвидетельстве, не бросалось в глаза, только в углу  стоял
довольно подержанный  полурояль,  от  которого"  несколько  отдавало  Дарьей
Семеновной. Рояль этот, как я узнал после, был подарен Балалайкину одним не-
состоятельным должником в благодарность за содействие к сокрытию  имущества,
и Балалайкин, в свободное от лжесвидетельств время, подбирал на  нем  музыку
куплетов, сочиняемых им для театра Егарева. Тем  не  менее  этот  рояль  так
обрадовал меня, что я подбежал к нему, и если б не удержал меня Глумов,  то,
наверное, сыграл бы первую фигуру кадрили на мотив  "чижик!  чижик!  где  ты
был?", которая в дни моей молодости так часто оглашала эти стены.
     Глумов тоже, по-видимому, не ожидал подобной обстановки, но он  не  был
подавлен ею, подобно мне, а скорее как бы  не  верил  своим  глазам.  Чмокал
губами, тянул носом воздух и вообще подыскивался. И наконец отыскал.
     - Пахнет! - сказал он мне шепотом.
     Я тоже инстинктивно потянул носом воздух.
     - Дарья  Семеновна...  она!  Она  эти  самые  духи  употребляла,  когда
поджидала "гостей"!
     Я начал припоминать... и вдруг до  такой  степени  вспомнил,  что  даже
краска бросилась мне в лицо.
     - Глумов! голубчик!  эти  духи...  да  ведь  она  жива!  она  здесь!  -
воскликнул я вне себя от восхищения. - Дарья Семеновна! вы?
     И только тогда опомнился, когда Глумов, толкнув меня под локоть, указал
глазами на двух клиентов, которые  сидели  в  той  же  комнате,  в  ожидании
Балалайкина.

                                   -----

     По странной игре судьбы, клиенты эти наружным  своим  видом  напоминали
именно то самое прошлое, которое так тоскливо заставляло биться мое  сердце.
Один был человек уже пожилой и имел физиономию  благородного  отца  из  дома
терпимости. Чувство собственного достоинства несомненно было  господствующею
чертою его лица, но в то же время представлялось столь же  несомненным,  что
где-то, на этом самом лице,  повешена  подробная  такса  (видимая,  впрочем,
только мысленному оку), объясняющая цифру вознаграждения за каждое наносимое
увечье, начиная от самого тяжкого и кончил легкою оплеухой. Мне  показалось,
что где-то, когда-то я видал этого человека, и, чем более я  всматривался  в
него, тем больше росла во мне уверенность, что видел я  его  именно  в  этом
самом доме.
     Да, это _он!_ - говорил я сам себе, - но кто  он?  Тот  был  тщедушный,
мизерный, на лице его была написана загнанность, забитость, и фрак у него...
ах, какой это был фрак! зеленый, с потертыми локтями, с светлыми пуговицами,
очевидно, перешитый из вицмундира, оставшегося после  умершего  от  геморроя
титулярного советника! А _этот_ - вон он какой! Сыт, одет, обут -  чего  еще
нужно! И все-таки это - _он_, несомненно, _он_, несмотря на то, что  смотрит
как только сейчас отчеканенный медный пятак!
     Другой клиент был совсем юноша, красный, как рак, без всякого  признака
капиллярной растительности на лице,  отчего  и  казался  как  бы  совершенно
обнаженным. Он напомнил мне некоего  Жорженьку  (ныне  статский  советник  и
кавалер), который в былое время хотя и не участвовал  в  общих  увеселениях,
происходивших в этой  зале,  но  всегда  в  определенный  час  появлялся  из
внутренних  апартаментов  и,  запыхавшись,   с   застенчивою   торопливостью
перебегал через залу, причем воспитанницы кричали ему: Жорженька! Жорженька!
хорошо выдержали экзамен?
     Через четверть часа ожидания за дверью, ведущею в кабинет  Балалайкина,
послышался шум, я вслед за тем оттуда вышла, шурша платьем и  грузно  ступая
ногами, старуха, очевидно, восточного  происхождения.  Осунувшееся  лицо  ее
было до такой степени раскрашено, что издали производило иллюзию маски, чему
очень много способствовали большой и крючковатый грузинский нос и два черных
глаза, которые стекловидно высматривали из впадин. Эту женщину я тоже где-то
и когда-то видел, да и она меня где-то и когда-то видела, но ни мне, ни  ей,
конечно,  и  на  мысль  не  пришло  разъяснять,  при  каких  обстоятельствах
произошло наше знакомство. Поддерживаемая Балалайкиным под руку (он  называл
ее при этом княгинею, но я мог дать руку на отсечение, что она  -  сваха  от
Вознесенского моста), она медленно направилась к выходной двери, но, проходя
мимо шкафа с книгами, остановилась, как бы пораженная его величием.
     - Все читал? - спросила она Балалайкина, указывая костлявым пальцем  на
корешки переплетов.
     - Княгиня! - воскликнул он, как  бы  удивленный,  что  ему  может  быть
предложен такой вопрос.
     - Ну, будь здоров!
     Проводивши старуху, Балалайкин прежде всего обратился  к  нам.  Он  был
необыкновенно мил в своем утреннем  адвокатском  неглиже.  Черная  бархатная
жакетка ловко обрисовывала его  формы  и  отлично  оттеняла  белизну  белья;
пробор на голове был сделан так тщательно, что можно  было  думать,  что  он
причесывается у ваятеля; лицо, отдохнувшее за ночь от вчерашних повреждений,
дышало приветливостью и готовностью удовлетворить  клиента,  что  бы  он  ни
попросил; штаны сидели почти идеально; но что всего важнее: от каждой  части
его лица и даже тела разило духами, как будто  он  только  что  выкупался  в
водах Екатерининского канала. Он напомнил нам, что знаком с  нами  по  Ивану
Тимофеичу, и изъявил надежду, что мы сделаем ему честь отзавтракать с ним.
     - Через четверть часа я к вашим  услугам,  messieurs,  а  теперь...  вы
позволите? - прибавил он, указывая на ожидавших клиентов.
     - Ну-с, - начал он, подходя к юноше, - письмо наше возымело действие?
     - Возымело, господин Балалайкин, только нельзя  сказать,  чтобы  вполне
благоприятное.
     - Именно?
     - Вот и ответ-с.
     Балалайкин взял поданное письмо и довольно громко  прочитал:  "А  ежели
ты, щенок, будешь еще ко мне приставать"...
     - Гм... да... Ответ, конечно, не совсем благоприятен,  хотя,  с  другой
стороны, сердце женщины... Что  ж!  будем  новое  письмо  сочинять,  молодой
человек - вот и все!
     - Со стихами бы, господин Балалайкин!
     - Можно. Из Виктора Гюго, например;

                              О, ma charmante!
                              Ecoute ici!
                              L'amant qui chante
                              Et pleure aussi.
                              {О моя прелесть! Прислушайся!
                              Здесь поет и плачет возлюбленный!}

     Ладно будет?
     - Хорошо-с; но ведь она по-французски не знает.
     -  Это  ничего;  вот  и  вы  не  знаете,  да  говорите   же   "хорошо".
Неизвестность, знаете... она на воображение  действует!  У  греков-язычников
даже капище особенное было с надписью: "неизвестному  богу"...  Потребность,
значит, такая в человеке есть! А впрочем, я и по-русски могу:

                      Кудри девы-чародейки,
                      Кудри - блеск и аромат!
                      Кудри - кольца, кудри - змейки,
                      Кудри - бархатный каскад!

Хорошо? приходите завтра - будет готово... Цена...
     Балалайкин поднял правую руку и показал все пять пальцев.
     - Рублей, - присовокупил он строго.
     - Нельзя ли сбавить, господин Балалайкин? - взмолился молодой  человек,
- ей-богу, мамаша всего десять рублей в месяц дает: тут и на папиросы, тут и
на все-с!
     - Нельзя, молодой человек! желаете иметь успех у женщин и жалеете  пяти
рублей... фуй, фуй, фуй! Ежели мамаша :дает мало  денег  -  добывайте  сами!
Трудитесь, давайте уроки,  просвещайте  юношество!  Итак,  повторяю:  завтра
будет готово. До свидания... победитель!
     Балалайкин, в знак окончания аудиенции, подал юноше два пальца, которые
тот принял с благоговением.
     - Ну-с, теперь ваша очередь! - обратился он к пожилому клиенту.
     - Вот уж пять лет, как жена моя  везде  ищет  удовлетворения,  -  начал
благородный отец и вдруг остановился, как бы  выжидая,  не  нанесет  ли  ему
Балалайкин какого-нибудь оскорбления.
     Балалайкин, однако ж, воздержался и только сквозь зубы процедил "гм"...
     Но на меня этот  голос  подействовал  потрясающим  образом.  Я  уже  не
вспоминал больше, я вспомнил. Да, это - он! твердил я себе, он,  тот  самый,
во фраке с умершего титулярного советника! Чтобы проверить  мои  чувства,  я
взглянул на Глумова и без труда убедился, что он взволнован не меньше моего.
     - Он! - шепнул он, слегка толкнув меня локтем в бок.
     - Жена  моя  содержит  гласную  кассу  ссуд,  -  продолжал  между;  тем
благородный отец, убедившись, что никто из присутствующих не намерен платить
по таксе даже за самую легкую оплеуху, - я же состою редактором по  вольному
найму  при  газете  "Краса  Демидрона",  служащей  органом  политических   и
литературных мнений Егарева и Малафеева. К сожалению, наша газета, не будучи
изъята из  ведомства  общей  цензуры,  в  то  же  время,  по  специальности,
находится в ведении комитета ассенизации столичного города С.-Петербурга. Не
более года, как я нахожусь в должности  редактора  и  достиг  уже  следующих
результатов.  Во-первых,  от  непрестанных  внушений  -  два  раза   лишался
рассудка; во-вторых, от ежедневно повторяемого трепета  -  получил  трясение
головы. Таковы обязанности редактора газеты, служащего по вольному найму!
     Он произнес эту вступительную речь с таким  волнением,  что  под  конец
голос его пресекся. Грустно понурив голову, высматривал он одним глазком, не
чешутся ли у кого из присутствующих руки, дабы немедленно предъявить  иск  о
вознаграждении по таксе. Но мы хотя и сознавали, что теперь самое время  для
"нанесения",  однако  так  были   взволнованы   рассказом   о   свойственных
вольнонаемному редактору бедствиях, что отложили выполнение этого подвига до
более благоприятного времени.
     - Правда, что  взамен  этих  неприятностей  я  пользуюсь  и  некоторыми
удовольствиями, а именно: 1) имею бесплатный вход летом в Демидов сад, а  на
масленице и на святой пользуюсь правом хоть целый день проводить в балаганах
Егарева и Малафеева; 2) в семи трактирах, в особенности рекомендуемых  на