нем солнце еще
порядком грело, но в тени  уже  чувствовалась  свежесть  наступающей  осени.
Воздух  был  необыкновенно  прозрачен,  гулок  и   весь   напоен   ароматами
созревающих овощей и душистых огородных трав. В подросшей за лето траве  еще
стрекотали кузнечики, а около кустов  и  деревьев  дрожали  нити  паутины  -
верные признаки  предстоящего  продолжительного  ведра.  Листья  еще  крепко
держатся на ветках деревьев и только чуть-чуть  начинают  буреть;  георгины,
штокрозы, резеда, душистый горошек - все это слегка побледнело под  влиянием
утренников, но еще в полном цвету; и везде жужжат мириады пчел, которые, как
чиновники перед реформой, спешат добрать последние взятки. Кругом - простор,
тишина, грудь не надышится. Каждая птица в небе видна, каждый удар  цепа  на
гумне слышен; белая церковь на пригорке так и искрится; вода в пруде  -  как
хрусталь. Чудно, чудно, чудно. А в Петербурге, быть может, в это самое время
в воздухе порхает уж  изморозь,  и  улицы  наполнились  тою  подлою  слизью,
которая в одну минуту превращает пешехода в чушку. Чиновники уж переехали  с
дач; во всяком окне виднеется по бабе, перетирающей на зиму стекла; начинают
подтапливать печи, готовить зимние рамы. Статский советник Дыба уж  закашлял
и будет всю зиму закатывать, а сосед его, статский советник Удав,  всю  зиму
будет удивляться, как это Дыбу не разорвет, а  сам  в  то  же  время  станет
благим матом кричать: ах, батюшки, геморрой!!
     Убедившись, что мы не заявляем ни малейших претензий на жареного  гуся,
Ошмянский повеселел и с удовольствием согласился сопровождать нас по  парку.
Парк был большой и роскошный, именно такой, какие иногда во сне снятся  и  о
которых наяву говорят: вот бы где жить и не умирать!  Нельзя  сказать,  чтоб
Ошмянский содержал его исправно, но так как  главную  его  красу  составляли
мощные деревья, то под сению их растительность  на  дорожках  и  без  чистки
пробивалась туго. Беседка была всего одна, на берегу большого пруда, но  без
портиков и без надписей. Ни насыпных холмов, ни искусственных  провалов,  ни
мостиков, ни мостов, ни статуй с отбитыми носами и руками  не  было.  Вообще
замечалось полное отсутствие затейливости  и  сантиментальности;  только  на
одной старой дуплястой березе были вырезаны  французские  буквы:  D.  S.  По
свидетельству Ошмянского, эти инициалы были  вырезаны  княжною  и  означали:
Дементий Савоськин - имя и фамилия землемера, приезжавшего в  Благовещенское
для поверки меж. Савоськин имел черные  кудри,  которые  очень  холил,  хотя
начальство не раз сажало его за них на гауптвахту и  стригло  под  гребенку.
Княжна видела землемера только издали и никогда не молвила с ним  ни  слова,
но  кудри  его  произвели  на  нее  впечатление.  Впрочем,  весь   сердечный
переполох, произведенный  Савоськиным,  выразился  единственно  в  том,  что
княжна очень осторожно узнала имя  и  фамилию  землемера  и  нежнее,  нежели
обыкновенно, поцеловала в этот день  старика  отца.  Затем  ушла  в  дальнюю
аллею, вырезала на березе заветные буквы и взгрустнула...
     Весь остальной день мы занимались статистикой. Ходили  по  крестьянским
дворам, считали скот и  домашнюю  птицу,  приводили  в  известность  способы
питания, промыслы, нравы, обычаи, но больше всего старались разузнать, можно
ли рассчитывать на политическую благонадежность обывателей и  на  готовность
их отстаивать основы. В результате изысканий оказалось следующее:
     Жителей в селе Благовещенском 546 душ мужеского пола, из коих  половина
в отходе. Женщин никто не  считал,  и  количество  их  определяется  словом:
достаточно.
     Дворов - 123. Жители  -  телосложения  крестьянского,  без  надежды  на
утучнение. Домов, имеющих вид жилищ и снабженных исправными  дворами,  семь;
прочие крестьянские избы обветшали; дворы раскрыты, ворота поломаны,  плетни
растасканы. Вероисповедания - обыкновенного.
     Скотоводство и птицеводство. Лошадей в селе 57; из них  23  принадлежат
местным Финагеичам, а 34 приходятся на остальные 116 дворов. Коров  124,  из
коих 26 принадлежат Финагеичам. Кур и петухов 205 штук.
     Промыслы. Половина населения уходит в Москву и  в  приволжские  города,
где промышляет по трактирной части и уплачивает за все село казенные  сборы.
Воров в селе считают двадцать четыре человека.
     Торгуют крестьяне гвоздями, вытаскиваемыми  из  стен  собственных  изб,
досками, выламываемыми из собственных клетей и ворот, сошниками  собственных
сох, а равно находимыми на дороге подковами. Все сии  товары  сбываются  ими
местным Финагеичам в обмен на водку.
     Питание. Жители к питанию склонны. Любят говядину,  свинину,  баранину,
кашу с маслом  и  пироги.  Но  способов  для  питания  не  имеют.  А  потому
довольствуются  хлебом  и  заменяющими  оный  суррогатами.  Нужно,  впрочем,
сказать, что  и  Финагеичи,  обладающие  достаточными  средствами,  налегают
преимущественно на суровую и малопитательную еду, лишь  бы  живот  наедался.
Самоваров на селе 8.
     Нравов и обычаев не имеется, так как таковые, еще при крепостном праве,
уничтожены, а после того, за объявлением воли вину, не успели народиться.  К
числу  нравов  и  обычаев,  признаки  которых  уже  до   известной   степени
обозначились,  следует   отнести:   во-первых,   стремление   к   увеличению
государственного дохода посредством посещения кабаков и, во-вторых, правило,
на основании которого обыватель, взявший весной у  Финагеича  полпуда  муки,
осенью возвращает пуд и сверх того, на  гулянках,  убирает  ему  полдесятины
луга.
     Политическая благонадежность обывателей безусловно хороша,  чему  много
способствует неимение в  селе  школы.  О  формах  правления  не  слышно,  об
революциях известно только одно: что  когда  вводили  уставную  грамоту,  то
пятого человека наказывали на теле. Основы защищать - готовы.
     Статистика вышла коротенькая, скудная цифровыми данными и, может  быть,
даже неверная, так что, по совести говоря, каждый из нас мог бы написать ее,
сидя где-нибудь в Разъезжей и не бывши в Благовещенском. Да так, вероятно, и
пишется большинство статистик, а публицисты делают из них неверные выводы  и
пишут  неверные  передовые  статьи.  Вот  почему   цензурное   ведомство   и
предостерегает: об одном не пиши, об другом помолчи,  а  об  третьем  совсем
позабудь. Потому что писать надобно так, чтобы верно было.
     Тем не менее когда прочитал нашу статистику  Прохорыч  (у  которого  мы
остановились), то он остался так доволен,  что  воскликнул:  "Верно!  именно
так! именно нужно нашему брату почаще под рубашку заглядывать!" Но  из  чего
этот новоявленный публицист вывел такое заключение, сказать не умею.
     В трудах  наших  по  статистическим  изысканиям  оказывал  существенную
помощь и Ошмянский, о чем и считаю долгом здесь засвидетельствовать, принося
почтеннейшему  Лазарю  Давыдовичу,  от  лица  своего  и   своих   товарищей,
искреннейшую признательность за  его  просвещенное  и  притом  безвозмездное
содействие.
     Ночью опять являлся во сне Глумову Стыд. "И даже сказал что-то, но  вот
хоть убей - не упомню!" - рассказывал мне Глумов. Да и со мной что-то  было:
моментально я почувствовал, что меня вдруг как  бы  обожгло.  Очевидно,  это
было предостережение.
     - Надо, братец, спешить! - торопил меня Глумов.
     Куда спешить? -  мы  и  сами,  признаться,  не  отдавали  себе  отчета.
Предприняв подвиг самосохранения и не  имея  при  этом  иного  руководителя,
кроме  испуга,  мы  очень  скоро  очутились  в  таком   водовороте   шкурных
демонстраций,  что  и  сами  перестали  понимать,  где  мы   находимся.   Мы
инстинктивно говорили себе только  одно:  спасаться  надо!  спешить!  И  без
оглядки куда-то погружались и все никак не могли нащупать дна... А между тем
дно было  уже  почти  под  ногами,  сплошь  вымощенное  статьями  уголовного
кодекса...
     Проснулись  мы  очень  рано.  Пастух  гнал  по   улице   стадо;   бабы,
растрепанные, заспанные, бежали, с прутьями в руках,  за  коровами,  которые
останавливались везде, где замечались признаки какой-нибудь  растительности.
Пыль густым облаком стояла над селом, переливаясь радугой под лучами  только
что вспыхнувшего востока. Мы направились в парк:  Ошмянский,  очевидно,  еще
спал, но у пруда уже мелькали  человеческие  фигуры.  К  величайшему  нашему
удивлению, это оказались Праздников и Мошка. Оба, засучив штаны, бродили  по
краям пруда и ловили бреднем мелких карасиков.
     Праздников - высокий,  коренастый  мужчина,  с  громадной  головой,  на
которой только на нижней части затылка уцелели седые волосы.  Прожил  он  на
свете  восемьдесят  годов,  но  на  вид  ему  можно  было  дать  не   больше
шестидесяти, несмотря на безмерное питие.  Выражение  его  лица  было  почти
безумное, чему, впрочем, много содействовали незрячие глаза, из  которых  на
одном уже совсем наспел катаракт,  а  на  другом  назрел  только  вполовину.
Говорил он низким басом, но с неприятными  переливами,  которые  обыкновенно
являются следствием продолжительных запоев. Щеки имел красные,  нос  жирный,
разрисованный под мрамор,  руки  исполинские,  покрытые  волосами  и  синими
узлами жил. Одет был в  длиннополый  подрясник,  на  манер  причетнического,
несмотря на  то,  что  ношение  этой  одежды  было  ему,  как  изверженному,
воспрещено.
     Мошка представлял совершеннейший контраст Праздникову. Это  был  совсем
мизерный человечек, крохотный, худенький, узкоплечий, с колючими глазками  и
бледным, старчески измятым личиком. Видом своим он напоминал припущенного  к
выводку цыпленка, которого наседка-мачеха исклевала насквозь. И голос у него
был отчасти детский, отчасти птичий. При первом же взгляде на него  являлось
убеждение, что он голоден, но что, как его ни корми, никакая пища не  пойдет
ему впрок. Праздников уверял, что у него внутри гнездо.
     - Где у прочих желудок, а у него  гнездо,  -  говорил  он,  -  вот  оно
распространения пище и не дает.
     И действительно, даже в эту  самую  минуту  жестокость,  с  которою  он
выдирал запутавшуюся в ячейках бредня рыбешку, была поразительна. Он  дергал
рыбу, мял ее, выворачивал ей жабры, и ежели не ел тут же живьем, то  потому,
что спешил как можно больше изловить, опасаясь, как бы не застигнул Лазарь и
не отнял.
     Увидевши нас, Мошка весь затрепыхался и чуть было не утонул.
     - Рыбу ловите? - спросил я, чтоб вступить в разговор.
     - Да, вот будущего выкреста кормить буду, - ответил Праздников, - я-то,
признаться, не ем. Аппетита не имею - давно уж он у меня пропал.  А  у  него
гнездо внутри, так словно в прорву... Наловим малую толику, а потом уйдем  в
лес и испечем.
     Мы легко объяснились насчет цели нашего  приезда  в  Благовещеское,  но
когда узнали, как странно поступал в этом деле Праздников, то так и ахнули.
     - Знаете ли, чему вы за это подвергаетесь? - с азартом накинулся  я  на
него. - Что вы такое наделали? разве таковы правила, на основании которых  в
данном случае надлежит поступать?
     Но Праздников, по-видимому, даже не понимал, в чем дело.
     - Каки таки правила, - удивлялся он, - кабы он  был  человек,  а  то...
жид! да и жид-то какой... клоп! Мошка! раздевайся!
     Сначала Мошка было заметался; но фатум, очевидно, уже тяготел над  ним,
и он разделся...
     - Вот ведь он какой! - воскликнул Праздников, ткнув в него пальцем, - а
вы о каких-то правилах толкуете... правила!
     С этими словами он раздвинул правую пятерню и, ущемив  Мошку  за  ребра
между первым и указательным перстами, поднял его на воздух.
     Это было движение фатальное. Оттого ли, что  старческая  рука  ослабла,
или оттого, что Мошка непокойно держал себя "между перстов", как  бы  то  ни
было, но тело его моментально выскользнуло из дьяконской  пятерни  и  громко
шлепнулось в воду. Не успели мы опомниться, как злосчастный  Мошка  испустил
раздирающий крик, затем сделал  два-три  судорожных  движения  в  воде...  и
смолк.
     Это была уже уголовщина.
     Я взглянул на Глумова и встретил и его устремленные на меня  глаза.  Мы
поняли друг друга. Молча пошли мы от пруда,  но  не  к  дому,  а  дальше.  А
Праздников все что-то бормотал, по-видимому,  даже  не  подозревая  страшной
истины. Дойдя до конца парка, мы очутились на поле. Увы! в  этот  момент  мы
позабыли даже о том, что оставляем позади четверых верных товарищей...
     Перед нами лежали три сказочные дороги: прямо, направо и налево...

        ^TXXVII^U

     Замечательно, что раз человек вступил на  стезю  благонамеренности,  он
становится деятелен, как бес. Бежит во все лопатки  вперед,  и  уже  никакие
ухищрения либерализма, как  бы  они  ни  были  коварны,  не  остановят  его.
Подставьте ему ножку - он перескочит; устройте на пути  забор  -  перелезет;
киньте поперек реку - переплывет; воздвигните крепостную  стену  -  прошибет
лбом.
     Около полден мы были уже в Бежецке...
     Нас самих это изумило.  Вот  уже  третий  город  Тверской  губернии,  в
который бросает нас судьба. Зачем? Не хочет ли она дать  нам  почувствовать,
что мы посланы в мир для того, чтоб издать статистическое  описание  городов
Тверской губернии? Ведь существует же  мнение,  что  всякий  человек  с  тем
родится,  чтоб  какую-нибудь  задачу  выполнить.  Один  -  для  того,   чтоб
опустошить огнем и мечом, другой - для того, чтоб опустошенное восстановить,
третий, наконец, для того,  чтоб  написать  статистическое  описание  города
Череповца. Я лично знал человека, который с отличием окончил  курс  наук,  и
потом двадцать лучших лет жизни  слонялся  по  архивам,  преодолевал  всякие
препятствия, выслушивал от архивариусов колкости - и, в конце концов,  издал
сочинение под названием "Род купцов Голубятниковых". И  в  тот  самый  день,
когда был выдан из цензурного комитета билет на  выпуск  книги,  умер.  Или,
говоря другими словами, все земное совершил.
     Как бы то ни было,  но  я  решительно  уклонился  от  осмотра  бежецких
достопримечательностей  и  убедил  Глумова  прямо  отправиться  на   станцию
железной дороги, с тем чтобы с первым же поездом уехать в Петербург.  Однако
ж и на этот раз случилось обстоятельство, которое  удержало  нас  в  прежней
фантастической обстановке.
     В станционном зале мы нашли многочисленную компанию, которая ела,  пила
и  вела  шумную  беседу.  По  объяснению  буфетчика,   компанию   составляли
представители весьегонской интеллигенции, которые устроили кому-то  проводы.
Не успели мы проглотить  по  рюмке  водки,  как  начались  тосты.  Застучали
стулья, пирующие встали, и один из них звонко и торжественно провозгласил:
     - За здоровье нашего русского Гарибальди!
     Мы невольно обернулись и - можете себе представить наш испуг! - в самом
челе стола, в роли виновника торжества, увидели... Редедю!
     Трудности  египетского  похода  нимало  не  изменили   его   {Напоминаю
читателям, что Редедя - странствующий полководец, который только что  воевал
в Египте, по  приглашению  Араби-паши  (Прим.  M.  E.  Салтыкова-Щедрина.)}.
По-прежнему  лицо  его  было  похоже  на  улыбающийся  фаршированный  сычуг;
по-прежнему отливала глянцем на  солнышке  его  лысина  и  весело  колыхался
овальный живот; по-прежнему губы припухли от  беспрерывного  закусывания,  а
глаза  подергивались  мечтательностью  при  первом  намеке  об  еде.  Словом
сказать, по-прежнему все в нем было так устроено, чтоб никому в  целом  мире
не могло прийти в голову, что этот человек многие царства разорил, а  прочие
совсем погубил...
     Разумеется, мы сейчас же присоединились к сонму чествователен.
     В два слова Редедя рассказал нам свои похождения.  Дело  Араби-паши  не
выгорело. Это ему Редедя на первом же смотру предсказал. - Представьте себе,
вывели на смотр войско, а оно три дня не евши;  мундирчики  -  в  лохмотьях,
подметки - из картонной бумаги, ружья - кремневые, да и  кремней-то  нет,  а
вместо них чурки, выкрашенные под кремень. "Поверишь ли, - говорит Араби,  -
все было: и сухари, и мундиры, и  ружья  -  и  все  интендантские  чиновники
разворовали!" - Да позволь, говорю, мне хоть одного, для примера,  повесить!
- "Нельзя, говорит,  закона  нет!"  -  Это  в  военное-то  время...  закон!!
Впрочем, и это бы еще ничего, а вот что уж совсем худо:  выправки  в  войске
нет. Им командуют: ребята, вперед! - а они: у нас,  ваше  благородие,  сапог
нет! - Ну, натурально, стали отступать. Отступали-отступали, наконец смотрю:
где войско? - нет никого! - Насилу удрал. - А теперь Редедя возвращается  из
поездки по Весьегонскому уезду, куда был  приглашен  местной  интеллигенцией
для чествования, в качестве русского Гарибальди.
     -  Да  здравствует  русский  Гарибальди!  -  крикнули  в   один   голос
весьегонские интеллигенты.
     Они имели вид  восторженный.  Будучи  от  природы  сжигаемы  внутренним
пламенем и не находя поводов для его питания в пределах Весьегонского уезда,
они невольно переносили  свои  восторги  на  предприятия  отдаленные,  почти
сказочные, и с помощью воображения успевали обмануть себя.  Даже  теперь,  в
виду несомненного поражения Редеди, они не лишали его доверия  и  продолжали
уповать, что когда-нибудь он их разутешит. И вот, обездоленные всевозможными
бреднями и антибреднями, они не задумываются  на  последние  гроши  выписать
Редедю, чтобы хотя по поводу  египетских  дел  излить  ту  полноту  чувства,
которая не нашла себе удовлетворения ни в вопросе о заготовлении  белья  для
земских больниц, ни  в  вопросе  об  установлении  на  мостах  и  переправах
однообразных и необременительных такс...
     Они не производят ни плисов, ни миткалей; поэтому открытие пути в Индию
отнюдь не может непосредственно их интересовать. Но  они  испытывают  адскую
скуку, и вследствие этого Редедя, который всю жизнь тормошился и никогда  не
унывал, вызывает в них восторг. Стало быть,  не  все  еще  затянуло  болото;
стало быть, есть еще возможность о чем-то думать, на  что-то  тратить  силы,
помимо распределения пунктов для содержания земских  лошадей...  И  вот  они
жадно вглядываются в это  смутное  "нечто"  и  вопиют:  да  здравствует  наш
русский Гарибальди!
     - Прогоны-то получил ли? - озаботился за Редедю Глумов.
     - Прогоны мне Араби-паша в  оба  конца  вперед  уплатил,  равно  как  и
полугодовое жалованье не в зачет, - ответил Редедя, - ну, а порционы, должно
быть, придется на том свете угольками получить.
     - Ах, Полкан Самсоныч, Полкан Самсоныч! когда-то угомонишься ты!
     Оказалось, что  он  угомонится  лишь  тогда,  когда  покорит  под  нозе
торгаша-англичанина, который у него "вот где сидит".
     - Да на какой тебе его ляд?.. - начал было Глумов, но весьегонцы так на
него окрысились, что он счел более благоразумным умолкнуть.
     Из последующего разговора выяснилось, что Редедя ненавидел англичанина,
во-первых, за то, что он торгаш и возвышенных чувств не имеет, а  во-вторых,
за то, что  он  препятствует  сбыту  московских  плисов  и  миткалей  и  тем
замедляет  разрешение  восточного  вопроса.  Но  существовало,  сверх  того,
обстоятельство, затрогивавшее Редедю лично. Еще  будучи  кадетом,  он  купил
однажды перочинный ножичек, на лезвии которого было выштамповано "аглицкой",
а через два дня этот ножичек сломался - "вот вам доказательство!".  А  после
того он стал покупать завьяловские ножички, и они не  ломаются  -  "вот  вам
другое доказательство!". С тех пор и стало в нем  накапливаться:  то  платок
"аглицкой" полиняет, то сукно "аглицкое" окажется с пятнами. И теперь у него
такой проект: пробраться с горстью храбрецов в Индию  и  уговорить  тамошних
вассальных державцев свергнуть постыдное английское иго.  С  этою  целью  он
спешит теперь в Кашин, где у него назначено совещание с местными виноделами,
а из Кашина проедет в Москву, где уж все на мази. В Москве  купит  географию
Смирнова и по первопутке, через Саратов, Кандагар и Кашемир, укатит прямо  в
то самое место, где раки зимуют.