это так. Но, во-первых, мы потрясли  его  только  на  пять
копеек, а во-вторых...
     - Позволь! Ведь, в сущности, все равно, что  на  пять  копеек,  что  на
миллион... все-таки воровство. Вот Юханцев,  например...  Надеюсь,  что  это
потрясение?
     - Нет, не потрясение, потому  что  он  потряс  потихоньку.  Пускай  все
потрясают - это уж дух века такой, - пусть потрясают  ящики  земские,  ящики
казенные, ящики компанейские, но пусть делают это потихоньку,  памятуя,  что
потрясение, яко принцип, возбраняется!
     - Но ведь Юханцев...
     -  Он  свое  получит.  Вероятно,  уедет  в  места   более   или   менее
отдаленные... Теперь представь себе такой случай. Предположи, что  он  делом
ничего не потряс, не похитил ни на пять копеек, ни на миллион, а взамен того
пришел и сказал громко: я не хочу вашего  миллиона,  но  утверждаю,  что  не
менее вас имею право на него, имею, имею, имею! Ведь  дело-то,  пожалуй,  не
местами более или менее отдаленными для него разыгралось  бы,  а  чем-нибудь
поважнее. Вот эго-то я и разумею под именем деяний,  имеющих  потрясательный
характер. Понимаешь?
     - Клянусь, не понимаю.
     - Чудак! Как же ты не понимаешь, что ни мы, утаившие у Доминика  пятак,
ни Юханцев, утаивший миллион, - мы  совсем  ничего  не  потрясли,  а  просто
украли, и больше ничего. Допустим, однако ж, даже, что ты прав, что  элемент
потрясения отчасти входит и в эти деяния, но какого же рода это  потрясение?
Это потрясение частное, единичное и, в конце  концов,  даже  безобидное.  Ты
потряс Доминика, Доминик потрясет прочих потребителей, потребители,  в  свою
очередь, тоже потрясут каждый по мере сил своих... Посмотришь  -  ан  все  в
расчете! Понимаешь теперь?
     - Кто же нибудь, однако ж, останется на бобах?
     - Само собой. Но этот, который останется на бобах, зане  ему  потрясать
ничего не дано, этот, любезный друг, не скажет. Земля, огонь, воздух, вода -
многое значат на жизненном пире, да голоса не имеют. Так-то, голубчик.
     В эту минуту мы поравнялись  со  Старо-Палкиным  трактиром  и  как  раз
наткнулись на Очищенного, который опрометью сбегал с крыльца.
     - Куда? Что так спешно?
     Но он торопливо махнул рукой и почти что на бегу уж объяснил,  что  его
некто обыграл на два рубля в биллиард, так он отпросился на минутку...
     - И не воротишься?
     - Помилуйте! У меня и в кармане всего полтинник!  С  этими  словами  он
приударил еще шибче, так что через минуту мы уже смутно  видели,  как  вдали
мелькали его ноги.
     - Вот тебе и пример в подтверждение, -  сказал  Глумов,  -  неизвестный
биллиардным кием потряс Очищенного на два рубля, а Очищенный в эту минуту на
ту же сумму потрясает его быстрыми ногами! И в конце концов - оба в расчете.
     Странное дело! Я очень хорошо сознавал, что слова Глумова  представляют
сплошной и совершенно наглый парадокс, и  в  то  же  время  чувствовал,  что
обличить  этот  парадокс  нет  возможности.   Выходило   что-то   совершенно
чудовищное:  приготовление  к  преступлению  наказуемее,  нежели  совершение
преступления, то есть преступнее слова, слово  преступнее  действия.  Что-то
совершенно противоположное обычному юридическому порядку. А  между  тем  это
так, это встречается на каждом шагу. Везде две меры, двое весов. И  так  это
сбилось, перепуталось, что надо только удивляться  прозорливости  и  наметке
тех, которые сразу угадывают, куда следует одну меру  применить,  а  куда  -
другую.
     - Не воровать в  наше  время  нельзя,  -  разглагольствовал  между  тем
Глумов, - потому что не воровать - это значит не  идти  рядом  с  веком.  Но
надобно воровать по моде, "как принято", - в этом  и  секрет  весь.  Юханцев
поступил несколько грубо: он "вынул" из ящика - вот за  это  и  состоит  под
судом. Но если б  он,  например,  взял  на  себя  реализацию  облигаций  или
закладных листов и при этом положил в карман "провизию"  даже,  может  быть,
вдвое большую, то никто бы этого ему и в укор не поставил. Вот  как  надобно
воровать. Чтоб и в заседание суда не попасть, и миллионы за  собой  навсегда
закрепить, и финансистом прослыть. Вот и мы с тобой тоже  в  некотором  роде
"провизию" получили, в форме лишнего куска кулебяки. Мы  не  "вынули"  этого
куска, не спрятали его, а просто  воспользовались  обстоятельствами.  Народу
много набралось, приказчик засевался, гарсоны временно отлучились - вот  мы,
не будь дураки, и воспользовались. Это даже не воровство,  а  очень  сложная
комбинация. Другой разиня век свой ест два пирога, а платит за три, а  мы  с
тобой в одну минуту изловчились  наоборот!  Правильно  ли  мы  поступили?  -
Правильно! Потому что за что же бы Доминик с разини за лишний пирог получал,
если бы при этом не принимались в расчет люди, действующие в духе времени? А
если бы, наконец, нас и поймали, то и тут есть оправдание: забыли - к дело с
концом! Неужто нам жаль пятаки!


        ^TСКАЗКА О РЕТИВОМ НАЧАЛЬНИКЕ, КАК ОН САМ СВОИМИ ДЕЙСТВИЯМИ В ИЗУМЛЕНИЕ БЫЛ ПРИВЕДЕН^U

     В некотором царстве, в некотором государстве жил-был ретивый начальник.
А случилось это очень давно,  в  ту  пору,  когда  промежду  начальства  два
главных правила в руководство  приняты  были.  Первое  правило:  чем  больше
начальник  вреда  делает,  тем  больше  отечеству  пользы  принесет.   Науки
упразднит - польза; город спалит -  польза;  население  испугает-  еще  того
больше пользы. Предполагалось, что отечество завсегда в расстроенном виде от
прежнего начальства к новому доходит, так пускай оно  сначала,  через  вред,
остепенится, от бунтов отвыкнет,  а  потом  отдышится  и  настоящим  манером
процветет. А второе правило:  как  можно  больше  мерзавцев  в  распоряжении
иметь, потому что обыватели своим делом заняты, а мерзавцы - люди досужие  и
ко вреду способные.
     Все эго ретивый начальник на носу у себя зарубил, и так  как  ретивость
его всем была ведома, то вскорости дали ему  в  управление  вверенный  край.
Хорошо. Помчался он туда и уже дорогой все сны наяву видит. Как  он  сначала
один город спалит, потом за другой примется, камня на камне в них не оставит
- все затем, чтоб как можно больше вверенному краю пользы принести. И всякий
раз при этом будет слезы лить и приговаривать: видит  бог,  как  мне  тяжко!
Годик, другой таким манером попалит  -  смотришь,  ан  вверенный-то  край  и
взаправду помаленьку остепеняться стал. Остепенялся да остепенялся- и  вдруг
каторга! Да не такая, как в Сибири, каторга, а веселая, ликующая,  где  люди
добровольно под сению изданных на сей  предмет  узаконений  блаженствуют.  В
будни работу работают, в праздник песни поют и за  начальников  бога  молят.
Наук нет - а обыватели все до одного хоть сейчас на экзамен готовы; вина  не
пьют, а питейный доход возрастает да возрастает; товаров  из-за  границы  не
получают, а пошлины на таможнях поступают да поступают. А он только  смотрит
да радуется; бабам по платку дарит,  мужикам  -  по  красному  кушаку.  "Вот
какова моя каторга! -говорит он ликующим обывателям, - вот  зачем  я  города
огнем палил, народ пугал, науки истреблял. Теперь понимаете?"
     - Как не понимать - понимаем.
     Приехал он в свое место и начал вредить.  Вредит  год,  вредит  другой.
Народное продовольствие - прекратил, народное здравие - уничтожил,  науки  -
сжег и пепел по ветру развеял. Только на третий год стал он  себя  поверять:
надо бы,  по-настоящему,  вверенному  краю  уж  процвести,  а  он  словно  и
остепеняться еще не начинал...
     Задумался ретивый начальник, принялся разыскивать: какая тому причина?
     Думал-думал, и вдруг  его  словно  свет  озарил.  "Рассуждение"  -  вот
причина! Начал он припоминать разные случаи, и чем  больше  припоминал,  тем
больше убеждался, что хоть и много он навредил, но до _настоящего_ вреда, до
такого, который бы всех сразу прищемил, все-таки дойти  не  мог.  А  не  мог
потому,  что  этому  препятствовало  "рассуждение".  Сколько   раз   бывало:
разбежится он, размахнется, закричит "разнесу!" -  ан  вдруг  "рассуждение":
какой  же  ты,  братец,  осел!  Он  и  спасует.  А  кабы  не  было  у   него
"рассуждения", он бы...
     - Давно бы вы у  меня  отдышались!  -  крикнул  он  не  своим  голосом,
сделавши это открытие, - посмотрел бы я, как бы вы у меня...
     И погрозил кулаком в пространство, думая хоть  этим  пользу  вверенному
краю принести.
     На его счастье, жила в том городе волшебница, которая на кофейной  гуще
будущее отгадывала, а между прочим умела и "рассуждение"  отнимать.  Побежал
он к ней: отымай! Та видит, что дело к спеху, живым манером отыскала у  него
в голове дырку и подняла клапанчик. Вдруг что-то оттуда свистнуло - и шабаш!
Остался наш парень без рассуждения.
     Разумеется, очень рад. Хохочет.
     Прежде всего побежал в присутственное место. Встал  посреди  комнаты  и
хочет вред сделать. Только хотеть-то хочет, а какой именно вред и как к нему
приступить - не понимает. Таращит глаза, шевелит  губами  -  больше  ничего.
Однако  ж  так  он  этим  одним  всех  испугал,  что  от  одного  его   вида
нерассудительного разом все разбежались. Тогда он ударил кулаком  по  столу,
разбил его и сам убежал.
     Прибежал в поле. Видит -  люди  пашут,  боронят,  косят,  сено  гребут.
Знает, что необходимо сих людей в рудники заточить, а за что и каким манером
- не понимает. Вытаращил глаза,  отнял  у  одного  пахаря  косулю  и  разбил
вдребезги, но только что бросился к другому, чтоб борону  у  него  разнести,
как все испугались, и в одну минуту поле опустело. Тогда он разметал  только
что сметанный стог сена и убежал.
     Воротился в город. Знает, что надобно его с четырех концов запалить,  а
почему и каким манером - не  понимает.  Вынул  из  кармана  коробку  спичек,
чиркает, да только все не тем концом. Взбежал на колокольню и  стал  бить  в
набат. Звонит час, звонит другой, а для чего - не понимает.  А  народ  между
тем сбежался, спрашивает: где, батюшко, где? Наконец устал  звонить,  сбежал
вниз, вынул коробку со спичками, зажег их  все  разом,  и  только  что  было
ринулся в толпу, как все мгновенно брызнули в разные стороны, и  он  остался
один. Тогда, делать нечего, побежал домой и заперся на ключ.
     Сидит день, сидит другой. За  это  время  опять  у  него  "рассуждение"
прикапливаться стало, да только вместо того, чтоб крадучись да  с  ласкою  к
нему подойти, а оно все старую песню поет: какой же ты, братец, осел! Ну, он
и осердится.  Отыщет  в  голове  дырку  (благо  узнал,  где  она  спрятана),
приподнимет клапанчик, оттуда свистнет - опять он без рассуждения сидит.
     Казалось,  тут-то  бы  и  отдышаться  обывателям,  а  они  вместо  того
испугались. Не поняли, значит. До тех пор все вред с рассуждением был, и все
от него пользы с часу на час ждали. И только что польза наклевываться стала,
как пошел вред без рассуждения, а чего от него ждать  -  неизвестно.  Вот  и
забоялись все. Бросили работы, попрятались в норы, азбуку позабыли, сидят  и
ждут.
     А  он  хоть  и  лишился  рассуждения,  однако  понял,  что   один   его
нерассудительный вид отлично свою ролю сыграл. Уж и то важно, что  обыватели
в норы попрятались: стало быть, остепеняться хотят. Да и прочие все дела под
стать сложились: поля заскорбли, реки  обмелели,  на  стада  сибирская  язва
напала. Все, значит, именно  так  подстроилось,  чтоб  обывателя  в  чувство
привести... Самый бы теперь раз к устройству каторги  приступить.  Только  с
кем? Обыватели попрятались, одни ябедники  да  мерзавцы,  словно  комары  на
солнышке, стадами играют. Так ведь с одними мерзавцами  и  каторгу  устроить
нельзя. И для каторги не  ябедник  праздный  нужен,  а  обыватель  коренной,
работящий, смирный.
     Стал  он  в  обывательские  норы  залезать  и  поодиночке   их   оттоле
вытаскивать. Вытащит одного - приведет в изумление; вытащит другого - тоже в
изумление приведет. Но не успеет до крайней норы дойти - смотрит, ан прежние
опять в норы уползли... Нет, стало быть, до _настоящего_  вреда  он  еще  не
дошел!
     Тогда он собрал "мерзавцев" и сказал им:
     - Пишите, мерзавцы, доносы!
     Обрадовались мерзавцы. Кому горе, а  им  радость.  Кружатся,  суетятся,
играют, с утра до вечера у них пир  горой.  Пишут  доносы,  вредные  проекты
сочиняют, ходатайствуют  об  оздоровлении...  И  все  это,  полуграмотное  и
вонючее, в кабинет к ретивому начальнику ползет. А он  читает  и  ничего  не
понимает. "Необходимо поначалу в барабаны бить и от сна обывателей  внезапно
пробуждать"  -  но  почему?  "Необходимо   обывателей   от   излишней   пищи
воздерживать" - но на какой предмет? "Необходимо Америку  снова  закрыть"  -
но, кажется, сие от меня не зависит? Словом сказать, начитался он по  горло,
а ни одной резолюции положить не мог.
     Горе тому граду, в котором начальник без расчету резолюциями сыплет, но
еще того больше горе, когда начальник совсем никакой резолюции  положить  не
может!
     Снова он собрал "мерзавцев" и говорит им:
     - Сказывайте,  мерзавцы,  в  чем,  по  вашему  мнению,  настоящий  вред
состоит?
     И ответили ему "мерзавцы" единогласно:
     - Дотоле, по нашему мнению, _настоящего_  вреда  не  получится,  доколе
наша программа вся, во всех частях, выполнена не будет. А программа наша вот
какова. Чтобы мы, мерзавцы, говорили, а прочие чтобы  молчали.  Чтобы  наши,
мерзавцев, затеи и предложения  принимались  немедленно,  а  прочих  желания
чтобы оставлялись без рассмотрения. Чтоб нам, мерзавцам, жить было  повадно,
а прочим всем чтоб ни дна,  ни  покрышки  не  было.  Чтобы  нас,  мерзавцев,
содержали в холе и в неженье, а  прочих  всех  -  в  кандалах.  Чтобы  нами,
мерзавцами, сделанный вред за пользу считался, а прочими всеми,  если  бы  и
польза была принесена, то таковая за вред бы считалась.  Чтобы  об  нас,  об
мерзавцах, никто слова сказать не смел, а мы, мерзавцы, о ком вздумаем,  что
хотим, то и лаем! Вот коли все это неукоснительно выполнится, тогда  и  вред
настоящий получится.
     Выслушал он эти мерзавцевы речи, и хоть очень наглость ихняя ему не  по
нраву пришлась, однако видит, что люди  на  правой  стезе  стоят,  -  делать
нечего, согласился.
     - Ладно, - говорит, - принимаю вашу программу, господа мерзавцы. Думаю,
что вред от нее будет изрядный, но достаточный ли, чтоб  вверенный  край  от
него процвел, - это еще бабушка надвое сказала!
     Распорядился мерзавцевы речи на досках написать и ко всеобщему сведению
на площадях вывесить, а сам встал у окошка и ждет, что  будет.  Ждет  месяц,
ждет другой; видит: рыскают мерзавцы, сквернословят, грабят, друг дружку  за
горло рвут, а вверенный край  никак-таки  процвести  не  может!  Мало  того:
обыватели до того в норы уползли, что и достать их оттуда нет средств.  Живы
ли, нет ли - голосу не подают...
     Тогда он решился. Вышел из ворот и пошел прямиком. Шел, шел  и  наконец
пришел в большой город,  в  котором  главное  начальство  резиденцию  имело.
Смотрит - и глазам не верит! Давно ли в этом самом городе "мерзавцы" на всех
перекрестках программы выкрикивали, а "людишки" в норах хоронились - и вдруг
теперь  все  наоборот  сделалось!  Людишки  свободно  по  улицам  ходят,   а
"мерзавцы" спрятались... Что за причина такая?
     Начал он присматриваться и прислушиваться. Зайдет в трактир  -  никогда
так бойко не торговали! Пойдет в  калашную  -  никогда  столько  калачей  не
пекли! Заглянет в бакалейную лавку - верите ли, икры наготовиться не  можем!
Сколько привезут, столько сейчас и расхватают.
     - Да отчего же? - спрашивает, - какой такой _настоящий_  вред  вам  был
нанесен, от которого вы так ходко пошли?
     - Не от вреда это, - отвечают ему, -  а  напротив,  оттого,  что  новое
начальство все старые вреды отменило!
     Не верит. Отправился по начальству. Видит, дом,  где  начальник  живет,
новой краской выкрашен. Швейцар - новый, курьеры - новые. А наконец,  и  сам
начальник - с иголочки. От прежнего начальника вредом пахло, а от  нового  -
пользою. Прежний хоть и угрюмо смотрел, а ничего не видел, этот - улыбается,
а все видит.
     Начал ретивый начальник докладывать. Так и так; сколько ни делал вреда,
чтобы пользу принести, а вверенный край и о сю пору отдышаться не может.
     - Повторите! - не понял новый начальник.
     - Так и так, никаким манером до _настоящего_ вреда дойти не могу!
     - Что такое вы говорите?
     Оба разом встали и смотрят друг на друга.


        ^TПРИМЕЧАНИЯ^U

                  Вводная статья и комментарии - А. А. Жук
      Подготовка текста и текстологические примечания К. И. Соколовой

        "УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ,   "
           ПРИНЯТЫЕ В БИБЛИОГРАФИЧЕСКОМ АППАРАТЕ НАСТОЯЩЕГО ТОМА:

     ВЕ - "Вестник Европы".
     Изд. 1883 - "Современная идиллия", Сочинение M. E. Салтыкова (Щедрина).
Изд. книгопродавца Н. П. Карбасникова. СПб., 1883.
     Изд. 1933-1941 - Н.  Щедрин  (M.  E.  Салтыков).  Полн.  собр.  соч.  в
двадцати томах. М., ГИХЛ, 1933-1941.
     ИРЛИ  -  Институт  русской  литературы  (Пушкинский  дом)  АН  СССР   в
Ленинграде.
     ЛИ - "Литературное наследство".
     М. Вед. - "Московские ведомости".
     НВ - "Новое время".
     ОЗ - "Отечественные записки".
     РМ - "Русский мир".
     PC - "Русская старина".
     "Салтыков в  воспоминаниях..."  -  Сборник  "M.  E.  Салтыков-Щедрин  в
воспоминаниях современников". Предисловие, подготовка текста  и  комментарии
С. А. Макашина. М., Гослитиздат, 1957.
     С - "Современник".

        ""СОВРЕМЕННАЯ ИДИЛЛИЯ"   "

     Сатирический   роман   "Современная   идиллия"   -   одна   из   вершин
художественного  творчества  Салтыкова  -  вырос  из  рассказа  под  тем  же
названием, который писатель "вынужден был", по его словам, написать  в  "два
вечера" - для заполнения бреши,  сделанной  цензурой  в  февральской  книжке
"Отеч. зап." за 1877 г. Созданный "под впечатлением  этого переполоха",
то есть запрещения рассказа "Чужую беду - руками разведу" (см. т.  12  наст,
изд.), рассказ "Современная идиллия" заключал "мысль,  что  для  презренного
нынешнего времени другой литературы и не требуется" (как с гневным сарказмом
писал Салтыков П. В. Анненкову 2 марта 1877 г.) {Эта же мысль сформулирована
в последних строках  журнальной  редакции  рассказа  (см.  наст,  том,  стр.
318-319).}.   Под   "другой    литературой"    подразумевалась    литература
высокоидейная,  откликающаяся  на  важнейшие  события  современности.  Вновь
написанный  рассказ  (в   отличие   от   запрещенного,   касавшегося   судеб
революционной интеллигенции 70-х годов) был посвящен изображению  "утробных"
похождений, которым предаются "годящие" интеллигенты (Рассказчик и  Глумов),
пытаясь таким образом избежать подозрения в неблагонадежности.
     Выполняя  сразу  же  возникшее  намерение  создать   "несколько   таких
рассказов", в мартовском и апрельском номерах журнала за 1877 г.  и  тех  же
номерах за 1878 г. Салтыков продолжил историю героев. Первоначальная наметка
подверглась  при  этом   серьезному   углублению:   гарантией   политической
благонадежности служит не мирная обывательщина, но агрессивный аморализм.  В
повествование  вплетается,  сближая  его  с  циклом   "Господа   ташкентцы",
"Дневником  провинциала  в  Петербурге",  рассказом  "Дети   Москвы",   тема
хищнической уголовщины, спекулятивного ажиотажа. Судьба  героев  приобретает
большую значительность; вначале им кажется, что "годить" и "жить" -  понятия
вовсе  друг  с  другом  ненесовместимые"  (см.  стр.  319);  в   продолжении
раскрываются "все мытарства, составляющие  естественную  обстановку  карьеры
самосохранения". Вновь написанные части складываются в единый сюжет.  Первый
рассказ оказывается лишь интродукцией к углубившейся главной  теме.  Замысел
развертывается в сатирический роман.
     Исторические  обстоятельства  1879-1881  гг.:   подъем   революционного
движения, оживление и усложнение  общественно-политической  жизни  страны  -
отодвинули осуще