естала  родить,  что
леность засилие взяла, или оттого, что такой карахтер ей бог дал? Как?  что?
От кого в эфтим разе объяснения ожидать? А  у  нас,  между  прочим,  задатки
заданы, потому что мы ни леностев этих, ни карахтеров  не  знаем,  а  помним
только, что родители наши  производили,  и  мы  производить  должны.  А  нам
говорят: погоди! земля не уродила! А как  же  задатки,  позвольте  спросить?
основа это или нет? Или опять: система  эта  самая  водяная...  Погрузились,
плывем - благослови господи! И вдруг: стой, воды нет!.. основа это или  нет?
А у нас, между прочим, кантрахт с агличином. А ему вынь да положь.  Как  же,
мол, я, Архип Албертыч, без воды в барке  поеду?  А  он  наших  порядков  не
знает, ему на чем хошь поезжай... Я триста,  четыреста  тысяч  в  одно  лето
теряю - основа это или нет? Позвольте вас спросить:  ежели  вас  сегодня  по
карману - раз, завтра - два, послезавтра - три,  а  впоследствии,  может,  и
больше... и при сем говорят: основы...  То  в  какой,  например,  силе  оное
понимать?
     Купчина останавливается  на  минуту,  чтоб  передохнуть,  и  затем  уже
обращается лично ко мне:
     - Позвольте вас, господин,  спросить.  Теперича  вот  эта  самая  рыба,
которая сейчас в Волге плавает: ожидает она или не ожидает, что со  временем
к нам в уху попадет?
     - Без сомнения,  не  ожидает,  потому  что  рыба,  которая  раз  в  ухе
побывала, в реку уж возвратиться не может. Следовательно, некому и  сообщить
прочим рыбам, к каким последствиям их ведет знакомство с человеком.
     - А мы вот и знаем, что такое  уха,  и  опять  в  уху  лезем.  Как  это
понимать?
     - Приспособляться надо. А еще лучше, ежели  будете  жить  так,  как  бы
совсем не было ухи. Старайтесь об ней позабыть.
     - Нельзя ее забыть. Еще дедушки наши об  этой  ухе  твердили.  Рыба-то,
вишь, как в воде играет - а отчего? - от того самого, что она ухи  для  себя
не предвидит! А мы... До игры ли мне теперича, коли у меня целый караван  на
мели стоит? И как это господь бог  к  твари  -  милосерд,  а  к  человеку  -
немилостив? Твари этакую легость дал, а  человеку  в  оном  отказал?  Неужто
тварь больше заслужила?
     - А со мной что случилось - потеха!  -  повествует  "сведущий  человек"
из-под Костромы, -  стоим  мы  с  Иван  Павлычем  у  Вольфа  в  ресторане  и
разговариваем. Об транзите, об рубле, о бюджете - словом сказать, обо  всем.
С иным соглашаемся, с другим - никак согласиться не можем.  Смотрим,  откуда
ни возьмись - неизвестный мужчина! Стал около нас, руки назад заложил, точно
век с нами знаком. "Вам что угодно?" - спрашивает его Иван Павлыч. - А  вот,
говорит, слушаю, об чем вы разговариваете. - И  так  это  натурально,  точно
дело делает... "Поздно спохватились, - говорит Иван Павлыч, - мы уж обо всем
переговорили". Хорошо. Выходим, знаете, из ресторана -  и  он  за  нами.  Мы
прямо - и он прямо, мы в сторону - и он в сторону. Дошли до  околоточного  -
он к нему: вот они - указывает на нас - об формах правления разговаривают. В
квартал. Квартального - нет, в наряд ушел. "Извольте подождать". Сидим  час,
сидим другой; писаря с папиросами мимо бегают, сторожа  в  передней  махорку
курят, со двора вонище несет; на полу - грязь, по дивану  -  клопы  ползают.
Сидим. Уж перед самым  обедом  слышим:  в  передней  движение.  Докладывают:
полетических, вашескородие,  привели.  Входит  квартальный.  Имя,  отчество,
фамилия? чем занимаетесь? - Такие-то. Сведущие люди. Прибыли  в  столицу  по
вызову на предмет рассмотрения. Удивился. - Что за причина? - Не знаем.  "Об
формах правления  в  кофейной  у  Вольфа  разговаривали!"  -  подскочил  тут
письмоводитель. "Ах, господа, господа!" Ну,  отпустил  и  даже  пошутил:  да
послужит сие вам уроком!
     - Только и всего?
     - Будет с нас.
     - А вы бы жаловались...
     -  Жаловаться  не  жаловались,  а  объяснение  -  имели.  Выходит,  что
существуют резоны. Конечно, говорят, эти добровольцы-шалыганы всем по  горло
надоели, но нельзя не принять во  внимание,  что  они  на  правильной  стезе
стоят. Ну, мы махнули рукой, да и укатили из Питера!
     - А по моему мнению, - ораторствует в другом  углу  "сведущий  человек"
из-под Романова, - все эти акцизы в одно бы место  собрать  да  по  душам  в
поровенку и разложить. Там хоть пей, хоть не пей, хоть кури, хоть не кури, а
свое - отдай!
     - Как же это так... один пьет, другой - не пьет, а  вдруг  непьющий  за
пьющего плати!
     - Зачем так! Коли кто пьет - тот  особливо  по  вольной  цене  заплати.
Водка-то, коли без акциза - чего она стоит? - грош  стоит!  А  тут  опять  -
конкуренция. В ту пору и заводчики и кабатчики - все  друг  дружку  побивать
будут. Ведь она почесть задаром пойдет, водка-то! выпил стакан, выпил два  -
в мошне-то и незаметно, убавилось или нет. А казне  между  тем  легость.  Ни
надзоров, ни дивидендов, ни судов - ничего не нужно. Бери денежки, загребай!
     - А недоимки?
     - И против недоимок средство  есть:  почаще  под  рубашку  заглядывать.
Прежде, когда своевременно вспрыскивали - и недоимок не было;  а  нынче  как
пошли в ход нежничанья да филантропии - и недоимки явились.
     - Так-то так...
     Мне лично ужасно эти разговоры не нравились. Во-первых,  думалось:  вот
люди, которые жалуются, что им дохнуть не дают, а  между  тем  смотрите  как
разговаривают! Стало  быть,  одно  из  двух:  или  они  врут,  или  все  эти
соглядатайства, сопряженные с путешествиями по кварталам, не достигают  цели
и никого не устрашают. Их пожурят, отпустят, а они опять  за  свое  -  разве
можно назвать это результатом? А во-вторых, и опасеньице было: разговаривают
да разговаривают, да вдруг и в самом деле о бюджетах заговорят!  куда  тогда
деваться? На палубу уйти - и там о бюджетах1 разговаривают; во второй  класс
спустишься - там купцы третьей гильдии, за  четвертной  бутылью,  антихриста
поджидают;  в  третий  класс  толкнуться  -  там  мужичье  аграрные  вопросы
разрешает...
     К счастию, кто-то упомянул об "Анне Ивановне", и общественное  внимание
каюты разом шарахнулось в эту сторону. Довольно значительная группа сведущих
людей лично знала Анну Ивановну; другие же группы хотя  и  не  знали  именно
этой Анны Ивановны, но знали Клеопатру  Ивановну,  Дарью  Ивановну,  Наталью
Ивановну и проч., которые представляли собой  как  бы  бесчисленные  оттиски
одной и той же Анны Ивановны. Так что,  например,  Клеопатра  Ивановна  была
углицкою Анной  Ивановной,  а  Анна  Ивановна  была  калязинскою  Клеопатрой
Ивановной  и  т.  д.  Все  вообще  Анны  Ивановны  -  лихие,  гостеприимные,
словоохотливые, иногда некрасивые, но всегда подманчивые и  задорливые.  Все
любят  исключительно  мужское  общество,  охотно  берутся  управить  тройкой
бешеных коней - причем надевают плисовую  безрукавку  и  красную  канаусовую
рубаху - и не поморщась выпивают стакан шампанского на брудершафт.  Одни  из
них - вдовы, другие хотя имеют мужей, но маленьких и почти всегда  недоумков
(чаще всего родители Анны Ивановны прельщаются их относительным матерьяльным
довольством); изредка попадаются и девицы, но почти исключительно у матерей,
которые сами были в свое время Аннами  Ивановнами.  Для  немногих  "сведущих
людей",   застрявших   в   своих   захолустьях,    для    господ    офицеров
расквартированного в уезде полка и для судебных приставов  -  Анны  Ивановны
представляют сущий клад. И по пути, и без пути  -  всегда  у  Анны  Ивановны
двери настежь, всегда и тепло, и светло, и на столе закуска стоит. И муж тут
же сидит,  ночевать  унимает.  И  прислуга  на  крыльцо  встречать  бежит  -
горничные в сарафанах, лакеи в поддевках - и изо  всех  сил  суетится,  чтоб
угодить, потому что и прислуге приятно пожить весело, а  у  кого  же  весело
пожить, как не у Анны Ивановны. Целый день у Анны Ивановны огонь под  плитой
разведен, целый день готовят, пекут, самовары греют, кофей  разносят.  А  на
какие средства она все это печет и  варит  -  она  и  сама  едва  ли  знает.
Говорят, будто она в прошлом году леску продала, да что-то уж часто она этот
самый лес продает. Говорят  также,  будто  она  кругом  в  долгу  -  пастуху
задолжала! за пастушину два года не платит! - с ужасом  восклицают  соседние
помещицы, которые, в ожидании сумы, на обухе  рожь  молотят,  -  но  она  не
платит, не платит, и вдруг как-то обернется да всем и заплатит. Правда, что,
кто ни приедет к ней, всегда что-нибудь привезет, да она и сама не  скрывает
этого. Прямо  так  и  встречает:  что  привезли?  волоките!  И  тут  же  все
привезенное выпоит и выкормит. Словом сказать, живет Анна  Ивановна  в  свое
удовольствие, а как это у нее выходит, ей до того дела нет.
     В  большей  части  случаев  Анна   Ивановна,   даже   перейдя   границу
сорокалетнего возраста, все еще бодро держит в руках знамя  уездной  львицы,
но иногда  случается  и  так:  покуда  она  гарцует  в  своем  Сан-Суси,  по
соседству, в Монплезире, вдруг объявляется другая Анна  Ивановна.  Столь  же
лихая и подманчивая, но молодая, деятельная, сгорающая нетерпением  покорить
себе все сердца. Тогда наступают для старой Анны Ивановны  скорбные,  полные
жгучей боли дни. Начинается борьба. Старая Анна Ивановна скачет на тройке  с
своими кавалерами мимо Монллезира, новая Анна Ивановна, на своей  тройке,  с
своими кавалерами, скачет мимо Сан-Суси. Горланят песни,  гаркают,  отбивают
на скаку у бутылок горлышки. Старая Анна Ивановна курит папиросы  десятками;
новая Анна Ивановна - в один день выкурит целую сотню. Старая Анна  Ивановна
вылавливает в прудах и  в  речке  всех  карасей  и  обкармливает  ими  своих
кавалеров; новая Анна Ивановна говорит майору Оглашенному: Оглашенный! когда
же вы привезете стерлядей? и через три дня после карасиной вакханалии кормит
своих  кавалеров  стерляжьей  ухой.  Старая  Анна  Ивановна  пускает  в  ход
выражения, от которых кавалерам делается тепло; новая Анна Ивановна загибает
такие словечки, от которых даже небу становится жарко... Мало-помалу, однако
ж, положение выясняется резче и резче. Первыми дезертируют из лагеря  старой
Анны Ивановны господа штаб- и обер-офицеры; затем сведущие  люди,  и  дольше
других ей остаются верными судебные пристава. Но наконец и они,  прослышавши
об утехах, ареною которых сделался Монплезир, вдруг пропадают. Анна Ивановна
остается одна, глаз на глаз с маленьким  человеком,  которого  она  называет
своим мужем...
     Сан-Суси приходит в запустение. Лески, которые его  окружали,  сведены,
пустоши - проданы. Прислуга, привыкшая к вечной суматохе, начинает роптать и
требовать расчета; пастух - тоже не хочет больше ждать,  а  разносчик  Фока,
столько лет снабжавший Анну Ивановну в кредит селедками и  мещерским  сыром,
угрожает ей мировым судьею и делает  какие-то  нелепые  намеки.  В  усадьбу,
когда-то  наполненную  шумом  и  гвалтом,  потихоньку-потихоньку   заползают
окрестные  кабатчики  и  люди  духовного  ведомства.  "А  Анна-то  Ивановна,
представьте... с батюшкиным  братом!",  или:  "ведь  Анна-то  Ивановна...  с
Разуваевым!" - весело гогочут в Монплезире,  рассказывая  похождения  старой
уездной сахарницы. Но какую муку переживает при этой  метаморфозе  маленький
Анны Ивановнин муж - для изображения этого нужен целый особый этюд  и  такое
особливое сочетание красок,  которого  я,  к  сожалению,  не  имею  в  своем
распоряжении.
     Как бы то ни было, но в нашей каюте разговор  зашел  на  тему  об  Анне
Ивановне. Сквернословили ходко, весело, шумно - все разом.  Всякий  старался
щегольнуть, сообщить что-нибудь особенное, но ничего особенного не выходило,
потому что у всех была одна и та же  Анна  Ивановна,  с  одними  и  теми  же
приметами. Все над нею слегка подсмеивались, но было очевидно,  что  всякий,
приехавши в свое место, сейчас же сломя голову поскачет  в  Монплезир.  И  у
всех, без изъятия, были припасены для Анны Ивановны  петербургские  подарки,
начиная с шляпы и кончая страсбургским паштетом.
     Наконец, однако ж, надоело и сквернословить;  на  несколько  минут  все
примолкли, как будто поглупели. Доканчивали прерванные  речи,  досмеивались,
повторяли избранные места.  Сумерки  между  тем  окончательно  потемнели,  и
пароход приближался к Кимре, где по расписанию назначена  на  ночь  стоянка.
Зажгли единственную на всю каюту  лампу,  которая  жалобно  звенела  матовым
колпаком и  пламя  которой  представлялось  мутно  светящеюся  точкой  среди
облаков табачного дыма. Кто-то крикнул: господа! в винт! кто желает в  винт,
господа? и сейчас же  набралось  два  стола.  В  каюте  водворилась  тишина.
Играющие сосредоточились; оставшиеся вне игры  -  разместились  по  углам  и
вполголоса возобновили прерванную беседу об Анне Ивановне  и  ее  свойствах.
Некоторые спозаранку улеглись спать.
     И мы намеревались последовать примеру последних, но покуда сбирались  -
случился казус. В Кимре ввалился в каюту новый пассажир, офицер (разумеется,
отставной) и сразу стал называть Парамонова  "тетенькой".  Подсел  и  начал:
"ах, тетенька! сто лет, сто зим! как деточки? что дяденька?  неужто  до  сих
пор грешите... ах, тетенька!" В сущности, эта кличка до такой степени  метко
воспроизводила Парамонова в перл создания, что мне показалось даже странным,
как это я давно не угадал, что Парамонов -  тетенька;  но  офицер  все  дело
испортил тем, что, заметив успех своей клички, начал чересчур  уж  назойливо
щеголять ею. С полчаса он не отходил от Парамонова и самым идиотским образом
мучительствовал над ним, приплетая тут и Гоголя (офицер был "образованный"),
и "стаметовые юпки", и классическое "Обмокни" и  т.  д.  Злосчастный  меняло
сначала улыбался, но  потом  оторопел  и  стал  испуганно  озираться.  Мы  с
Глумовым сидели как на иголках и думали: вот будет штука, если из-за  менялы
придется выходить с офицером на смертный бой? Фаинушка  жалась  и,  кажется,
понимала, что офицер затеял эту историю единственно с целью  блеснуть  перед
нею;  "корреспондент"  обдумывал  фельетон  под  названием   "Интеллигентные
дикари", в которых ставил обществу "Самолет"  вопрос:  отвечает  ли  оно  за
спокойствие  и  безопасность  едущих  на  его  пароходах  пассажиров?   Один
Очищенный нашелся. Он потребовал бутылку "ямайского" и начал потчевать.  Ром
вообще действует серьезно и быстро, а кашинский в особенности.  В  настоящем
случае ром до того вонял  клопом,  что  все  пассажиры  инстинктивно  начали
чесаться, а офицер, выпивая рюмку за рюмкой, в скором  времени  ощутил  себя
окруженным видениями. И в довершение всего,  увидев  в  зеркале  собственную
фигуру, вообразил, что это неприятель, который вызывает его на единоборство,
и обнажил саблю. Тогда  уж  и  другие  пассажиры  сочли  долгом  вступиться;
произошла  краткая,  но  вразумительная  суматоха,  и  через  десять   минут
благодетельный сон уже смыкал вежды разбушевавшегося героя.
     На другой день, высадившись ранним утром в Сергиевке,  мы  часов  около
семи были в Кашине.

        ^TXXIII^U

     Кашин - уездный город Тверской губернии; имеет, по календарю, до семи с
половиной тысяч жителей и лежит на реке Кашинке, которая скромно катит среди
города свои волны в зеленых берегах. Некогда Кашин был  стольным  городом  и
соперничал с Тверью, но ныне даже с Бежецком соперничать не дерзает. Некогда
в  реке  Кашинке  водились  пискари,  а  ныне  остались  только  лягушки   и
головастики. Что Кашин в свое время принадлежал  к  числу  цветущих  русских
муниципий - об этом и доныне свидетельствует великое множество  церквей,  из
которых некоторые считают не более трех-четырех домов в  приходе,  но  и  за
всем тем могут существовать, благодаря прежде сделанным  щедрым  вкладам.  Я
сам хорошо помню, как в тридцатых и даже сороковых годах помещики не  только
Кашинского, но и смежных уездов ездили в Кашин веселиться и  запасались  там
бакалеей и модным товаром. И помещики кашинские были веселые,  и  усадьбы  у
них веселые, и гости к ним приезжали веселые; но весело  ли  жилось  в  этих
веселых местах рабам - об этом сказать не умею.  У  меня  было  в  Кашинском
уезде несколько кузин, и я, будучи ребенком, жадно слушал их рассказы о том,
какая в Кашине бесподобная икра, какие беседки {Печенье из  теста,  сдобного
или кислого, смотря по вкусу. Имело форму фасада  открытой  садовой  беседки
(вроде большой кибитки, кругом заплетенной акациями) и состояло из множества
тонких хлебных палочек. Украшалось, по желанию, сусальным золотом, изюмом  и
миндалинами.}, витушки {Такое же печенье; форма продолговатая,  имеющая  вид
заплетенной косы. (Прим. M.  E.  Салтыкова-Щедрина.)}  и  как  весело  живут
тамошние помещики, переезжая всем домом от  одного  к  другому;  днем  едят,
лакомятся вареньем и пастилою, играют в фанты, в  жмурки,  в  сижу-посижу  и
танцуют кадрили и экосезы, а ночью гости, за недостатком  отдельных  комнат,
спят вповалку. Мне казалось, что Кашин есть нечто вроде светлого помещичьего
рая, и я горько роптал на провидение, уродившее меня не в Кашине, а в глухой
калязинской Мещере, где помещики вповалку не спали, в сижу-посижу не играли,
экосезов не танцевали,  а  жили  угрюмо,  снедаемые  клопами  и  завистью  к
счастливым кашинцам {Я  еще  застал  веселую  помещичью  жизнь  и  помню  ее
довольно живо. В Кашине я, впрочем, не бывал, но  и  в  нашем,  сравнительно
угрюмом, Калязинском уезде прорывались веселые центры, напр., на Хотче и,  в
особенности, в селе  Воскресенском,  где  жило  до  семи  помещичьих  семей,
которые, несмотря на скудные средства, ничем  другим  не  занимались,  кроме
хлебосольства. Когда-нибудь я надеюсь возобновить в своей памяти подробности
этой недавней старины, которая исчезла на наших глазах не  оставив  по  себе
никакого следа. (Прим. M. E. Салтыкова-Щедрина.)}.
     В настоящее время Кашин представляет собой выморочный город, еще  более
унылый, нежели Корчева. Ибо Корчева и прежде не отличалась щеголеватостью  -
в ней только убоиной пахло, - а в Кашине пахло бакалеей, бонбоном и женскими
атурами. Так что к нынешнему корчевскому  запустению  в  современном  Кашине
присовокупляется еще паутина времен, которая, как  известно,  распространяет
от себя острый запах затхлости, свойственной упраздненному зданию.
     На постоялом дворе мы узнали, что жид, которого мы разыскиваем, живет в
богатой  княжеской  усадьбе,  верстах  в  десяти  от  города,  и   управляет
приписанным к этой  усадьбе  имением.  Или,  в  сущности,  не  управляет,  а
арендует его, сводит лес, донимает мужичков штрафами и понемногу  распродает
мебель, скот и движимость вообще. Окреститься он затеял в видах приобретения
прав оседлости, а наставляет и утверждает его в вере изверженный за пьянство
из сана древний дьякон, который, по старости, мух не ловит,  но  водку  пить
еще может.
     Мы решили ехать туда на другой день, а в ожидании предприняли подробный
осмотр кашинских достопримечательностей.
     Разумеется, прежде всего  нас  заинтересовало  кашинское  виноделие.  С
давних пор оно составляло предмет миллионных оборотов, послужило  основанием
для миллионных состояний и питало помещичий  патриотизм  во  всей  восточной
полосе Тверской губернии.  Я  помню  время,  когда  вся  калязинская  Мещера
самонадеянно восклицала: ничего нам от иностранцев не надо! каретники у  нас
- свои, столяры - свои, повара - свои, говядина, рыба, дичина,  овощ  -  все
свое! вина виноградного не было - и то теперь  в  Кашине  научились  делать!
Только об науках _своих_ Мещера не  упоминала,  потому  что  при  крепостном
праве и без наук хорошо жилось.
     И пила  Мещера  рублевые  (на  ассигнации)  кашинские  хереса,  пила  и
похваливала. Сначала с этих хересов тошнило, но потом привычка и  патриотизм
делали свое дело.
     Ныне кашинское виноделие слегка пошатнулось, вероятно, впрочем,  только
временно. Во-первых, сошли со сцены коренные основатели и заправители  этого
дела, а во-вторых, явилась ему сильная конкуренция в Ярославле. Однако  ж