т,  как
Кузькину мать зовут!
     Мы шли вольным  аллюром  и  рассуждали,  что  лучше:  благосклонная  ли
легальность  без  послаблений  или  благожелательный  произвол,   тоже   без
послаблений? И все как-то у нас выходило: все равно.
     Но,  в  сущности,  было  далеко  не  все  равно,  и  Глумов  совершенно
основательно заметил, что легальность без послаблений есть уже как  бы  заря
правового порядка. И когда мы рассмотрели вопрос со всех сторон,  то  должны
были согласиться с Глумовым. И это нас утешило.
     Такова Тверская губерния. Искони она вопиет: наказывайте! жмите из  нас
масло! - но по закону! И ее наказывают.
     Урядник тоже вступил с нами в собеседование и укреплял  в  нас  веру  в
корчевское правосудие. Это был лихой малый, по происхождению дворянин, а  по
убеждениям принадлежал к  либеральному  лагерю.  Он  служил  в  урядниках  в
ожидании правового порядка и тяготился своим званием. И ежели сносил это иго
без явного ропота, то потому только, что дома, по  его  словам,  жрать  было
нечего, а он имел наклонность к еде. Поэтому, когда я ему дал  пару  каленых
яиц из числа пожертвованных, он с чувством пожал мне руку и  попросил  кусок
ватрушки.
     - А насчет Корчевы вы не беспокойтесь, - сказал он,  -  у  нас  все  по
закону. Коли есть закон - шабаш, коли нет закона - милости просим в кутузку.
     - Стало быть, и коли есть закон, и коли нет его...
     - Ну да, уж это во всяком случае.
     И, погодя немного, прибавил:
     - Вот когда правовой порядок выйдет, тогда и урядником веселее  служить
будет. Сейчас это пришел, взял "его"... за что? что за причина? - Пожалуйте!
там разберут!
     - Да ведь и нынче, вы сами сейчас говорили, разберут?
     - Разберут, да не так. Нынче - разберут, а тогда  -  решат.  Нынче  без
прав пропишут, а тогда  -  по  правам  прописывать  станут.  Ни  лишков,  ни
недостачи - ни-ни! В препорцию.
     Нам предстояло пройти пешком с лишком  тридцать  верст.  Большая  часть
пути шла песчаным грунтом, но, благодаря дождям, песок умялся, и ногам  было
довольно легко. Но по временам  встречались  низинки,  на  довольно  большое
пространство пересекавшие дорогу и переполненные водой, тогда мы вынуждались
снимать с себя обувь и босиком переходили с суши на  сушь.  Однако  ж  после
двух часов ходьбы солнце порядком-таки стало припекать, и  мы  почувствовали
невыразимую истому во всех членах. Поэтому мы не без удовольствия увидели  в
стороне деревушку, на краю которой стояла просторная изба.
     Эта деревушка была мне знакома. Когда-то, еще в  детстве,  я  кармливал
тут лошадей, проезжая школьником на каникулы и с каникул. Деревушка отстояла
от нашей усадьбы всего в двенадцати - тринадцати верстах, но тут  жил  мужик
Кузьма, которого тогдашние помещики называли "министром"  и  с  которым  мои
родители любили беседовать и  советоваться.  Поэтому  привал  здесь  делался
обязательно, несмотря на близость расстояния. Уже в то время Кузьме было лет
пятьдесят; стало быть, теперь ему катило под сто. Когда я проезжал  здесь  в
последний раз, он был еще жив, но уже  мало  распоряжался  по  хозяйству,  а
только хранил семейную казну и бродил около усадьбы, осматривая, нет ли  где
порухи. Отмена крепостного  права  застала  его  врасплох,  и  он  не  знал,
радоваться ему или нет. Но так как на первых порах у помещиков еще  водились
деньги и они беспрестанно слонялись взад и вперед с жалобами,  предложениями
земельных обрезков и т. д., то и Кузьме кой-что перепадало в  этой  сутолоке
за овес, за "тепло" и за съеденные яичницы. Это были дни радости.  Но  через
год, через два маятное движение угомонилось и тракт запустел, а вместе с тем
запустела и чистая горница в доме Кузьмы. Старик возроптал.
     Впрочем, благосостояние Кузьмы стояло уже настолько прочно, что дом его
и теперь глядел так же хозяйственно и солидно, как двадцать лет тому  назад.
Оказалось, что он еще жив и даже бродит с грехом пополам по избе;  но  плохо
видит и никак не может  затвердить  слово  "сицилисты",  которое  в  деревне
приобрело  право  гражданственности  и  повторялось  в  самых  разнообразных
смыслах. Оказалось также, что и о поимке нашей здесь  уже  знали  от  гонца,
который ездил в Корчеву  с  известием  о  появлении  в  Проплеванной  людей,
ведущих себя "некако странно" (донесение для урядника редижировал  батюшка).
Поэтому, как только нас привели, вся деревня, от мала до велика, высыпала на
улицу. И таково обаяние предполагаемого злоумышления (может быть, вследствие
смешения этого понятия  с  представлением  об  начальстве),  что  при  нашем
появлении те, у которых  были  на  головах  шапки,  инстинктивно  сняли  их.
Разумеется, я прежде всего поспешил к Кузьме, надеясь, что буду иметь случай
вспомнить прошлое и умилиться. Но старик принял меня сурово.
     - На кого ты руку поднял? - неожиданно напустился он  на  меня,  широко
разевая рот, в котором уже не было ни одного зуба и который вследствие этого
был скорее похож на зияющую темную впадину, чем на рот.
     Он выкрикнул это так громко и авторитетно, что домочадцы, собравшиеся в
избе, в испуге смотрели  на  меня  и,  крестясь,  шептали:  "Спаси  господи!
богородица успленья!" А внук Кузьмы, мужчина лет сорока, достававший для нас
в шкапу чайную посуду, еще усилил впечатление, прибавив вполголоса:
     - Не трожь, дедушка! барин-то ишь обменный!
     - На кого ты руку поднял? - повторил старик. - Какие родители-то у тебя
были, а ты... а-а-ах! Папынька! мамынька! хоть  их-то  бы  ты  постыдился...
а-а-ах!
     Наконец урядник положил конец этой сцене, сказав:
     - Дедушка! не замай арестанта! Не ты в ответе будешь, коли он над собой
что сделает!
     Тем не менее выходка  старика  произвела  свое  действие;  да  и  слово
"арестант" было произнесено и должно было отозваться на  нас  очень  горько.
Покуда  мы  отдыхали,  в  избу  то  и  дело   входили   "суседи".   Взойдет,
перекрестится на образа, поглядит на нас, послушает и уйдет. С улицы тоже до
нас доходили смутные  звуки,  свидетельствовавшие,  что  "здоровый  народный
смысл" начинает закипать. Урядник беспрестанно то входил в избу, то  выходил
на улицу, потому что и его  начали  обвинять  в  укрывательстве  и  называть
потатчиком. Один благомысленный старичок прямо поставил вопрос:  коли  ежели
они арестанты - почему же на них нет кандалов? Кузьма  же  хотя  и  перестал
кричать, но продолжал зудеть себе под нос:
     - Теперича что я должен с избой со своей сделать? Кто  в  ней  теперича
сидит? какие люди? на кого они руку подняли? Коли ежели по-настоящему, сжечь
ее следует, эту самую избу - только и всего!
     Но следом за тем совсем неожиданно прибавил:
     _ Чай-то свой, что ли, у вас? или наш будете пить? У нас  чай  хороший,
ханский!
     Одним словом, положение, постепенно  осложняясь,  сделалось  под  конец
настолько грозным, что урядник наш оказался не на высоте  своей  задачи.  И,
когда настало время идти дальше, он растерянно предложил мне:
     - Вашескородие! позвольте руки связать! как бы чего не случилось!
     Разумеется, мы согласились с радостью.
     Когда мы вышли на улицу и урядник, указывая на нас, связанных по рукам,
спросил толпу: любо, ребята? - то толпа радостно загалдела:  любо!  любо!  а
какая-то молодая бабенка, забежавши вперед, сделала  неприличие.  Но  больше
всего торжествовали мальчишки. С свойственною этому возрасту жестокостью они
скакали и кувыркались перед нами, безразлично называя нас то сицилистами, то
изменниками, а меня лично - подменным барином. С версту  провожали  они  нас
своими неистовыми криками, пока наконец урядник не выхватил из толпы  одного
и не отстегал его прутом. И тут, стало быть, либеральное начальство  явилось
нашим защитником против народной немезиды, им  же,  впрочем,  по  недоумению
возбужденной.
     Всю остальную дорогу мы шли уже с связанными руками, так как население,
по мере приближения к городу, становилось гуще, и урядник,  ввиду  народного
возбуждения, не  смел  уже  допустить  никаких  послаблений.  Везде  на  нас
стекались смотреть; везде при нашем появлении кричали: сицилистов ведут! а в
одной деревне даже хотели нас судить  народным  судом,  то  есть  утопить  в
пруде...
     Словом сказать, это была ликвидация интеллигенции  в  пользу  здорового
народного смысла, ликвидация до такой степени явная и бесспорная,  что  даже
сотские и те поняли, что еще один шаг в том же направлении - и нельзя  будет
разобрать, где кончается "измена" и где начинается здравый народный смысл.
     В Корчеву мы пришли в исходе  восьмого  часа  вечера,  когда  уже  были
зажжены огни. Нас прямо провели в полицейское управление,  но  так  как  это
было 25-го августа, память апостола Тита и тезоименитство купца Вздошникова,
у которого по этому случаю было угощение, то в управлении, как  и  в  первый
раз, оказался один только Пантелей Егорыч.
     - Ах, господа, господа! -  встретил  он  нас,  -  предупреждал  я  вас!
предостерегал! просил!.. Что это... и руки связаны?.. вот вы  до  чего  себя
довели!
     - Да прикажите же руки-то развязать! - взмолился наконец Глумов.
     - Руки... уж и не знаю... как закон! Ах,  в  какое  вы  меня  положение
ставите! Такой нынче день... Исправник - у именинника,  помощник  -  тоже...
даже письмоводителя нет... Ушел и ключи от шкапов унес... И дело-то об вас у
него в столе спрятано... Ах, господа, господа!
     - Так пошлите за исправником - и делу конец! - настаивал Глумов.
     - Вот то-то и есть... как это вы так легко обо всем  говорите!  Пошлите
за исправником! А как вы полагаете: человек исправник или нет? Может он один
вечерок в свое удовольствие провести?
     - Ничего мы не полагаем, знаем только, что у нас  руки  связаны  и  что
нужно, чтоб кто-нибудь распорядился их раз? вязать.
     - А кто виноват? кто в Корчеву  без  надобности  приехал?  Ехали  бы  в
Калязин, ну, в Углич, в Рыбну, а то нашли куда! знаете, какие нынче времена,
а едете!
     Вероятно, этому  либеральному  разговору  не  было  бы  конца,  если  б
конвоировавший нас урядник сам не отправился  отыскивать  исправника.  Через
полчаса перед  нами  стоял  молодой  малый,  светский  и  либеральный,  и  в
какие-нибудь десять минут все разъяснилось. Оказалось,  что  нас  взяли  без
всякой надобности и что начальство было введено в  заблуждение  -  только  и
всего. Поэтому, извинившись перед нами за "беспокойство" и пожурив  урядника
за то, что он связал нам руки, чего в Корчевском уезде  никогда  не  бывало,
исправник в заключение очень мило пошутил, сказав нам:
     -  Нынче  мы,  знаете,  руководствуемся  не  столько  законом,  сколько
заблуждениями...
     Затем, звякнув шпорами и пожелав, чтобы бог благословил наши начинания,
он отрядил десятского, который и проводил нас на постоялый двор.
     Так как пароход должен был прийти только на следующий  день,  то  мы  и
решились посвятить предстоящий вечер выполнению той части нашей программы, в
которой говорится о составлении  подложных  векселей.  Очищенный  без  труда
написал задним числом на свое имя десять векселей, каждый  в  двадцать  пять
тысяч рублей, от имени временной с. - петербургской 2-й гильдии  купчихи  из
дворяин Матрены Ивановны Очищенной. Один из этих векселей почтенный старичок
тут же пожертвовал на заравшанский университет.
     Но в тот же вечер нас ожидало горестное  известие.  Балалайкин  прислал
телеграмму, которая гласила следующее:
     "Пожертвованные на университет деньги растрачены.  Похититель  скрылся,
приняты меры. Сто рублей отыскано".
     В ответ на каковое известие мы, с своей стороны, телеграфировали:
     "Поднимаем бокалы за процветание... да здравствует!"
     На другой день, когда мы направлялись к  пароходной  пристани,  ко  мне
подошел мещанин Презентов и сказал:
     - Вашескородие! позвольте вам доложить...  не  посоветуете  ли  вы  мне
птицу начать?
     - Какую птицу?
     - Летать чтобы... В  Кашине,  сказывают,  диакон  заштатный  уж  сделал
птицу...
     - Летает?
     - Так, на вершок от земли... прыгнет и опять сядет... А я надеюсь,  что
она у меня вполне полетит.
     - Ах, голубчик!  да  разумеется!  что  же  вы  медлите!  Делайте  птиц,
изобретайте ковры-самолеты... И вдруг, чего доброго, полетите!

        ^TXXII^U

     В Корчеве нам сказали, что в  Кашине  мы  найдем  именно  такого  жида,
какого нам нужно. Сверх того,  хотелось  взглянуть  и  на  те  виноградники,
которые дают материал для выделки знаменитых кашинских вин. А так как,  судя
по полученной от Балалайкина телеграмме, дело о  заравшанском  университете,
очевидно, позамялось, и, следовательно, в Самарканд спешить было незачем, то
мы и направили свой путь к Кашину.
     На пароходе мы встретили компанию настолько  многочисленную,  что  сама
прислуга, по-видимому, была изумлена. В Корчеве  скупили  весь  белый  хлеб,
всех цыплят и выпили все  сусло,  так  что  местные  торговки  в  этот  день
запаслись лишним рублишком  на  покупку  патентов.  Единственный  пароходный
гарсон, с подвязанной щекой и распухлым лицом, без устали бегал сверху  вниз
и обратно, гремя графинами и рюмками. Из аршинной кухни, вход в которую  был
загорожен спиною повара, несло чем-то прокислым, не то ленивыми щами, не  то
застоявшимися помоями. Возвращалось восвояси целое стадо "сведущих людей". И
те, которые успели сказать "веское слово", и те, которые пришли, понюхали  и
ушли. В каюте первого класса шел шумный разговор, касавшийся преимущественно
внутренней политики, и сведения, которые  мы  здесь  получили,  были  самого
прискорбного свойства. По отзывам пассажиров, реакция, на  время  понурившая
голову, вновь ее подняла. В обществе царствовал мрак, уныние и  междоусобие;
так называемые "правящие  классы"  разделились  на  два  враждебных  лагеря.
Партия, во главе которой стоял либеральный тайный советник  Губошлепов,  без
боя сложила оружие - и вдруг словно сквозь землю провалилась; сам Губошлепов
удалился в деревню и ныне крестит детей у урядника.  Напротив  того,  партия
статского советника Долбни торжествует на всех пунктах и  горит  нетерпением
сразиться, с тем, однако же, что она будет поражать, а противники будут лишь
с раскаянием претерпевать поражение. А  Долбня  ходит  по  улицам,  распевая
песню об антихристе:

                         Народился злой антихрист,
                         Во всю землю он вселился,
                         Во весь мир вооружился... -

     и  открыто  возвещает  близкое  прекращение   рода   человеческого.   И
полицейские чины, вместо того чтобы вести его  за  такие  слова  в  кутузку,
делают, при его проходе, под козырек. Но что  для  нас  было  всего  больнее
узнать:  Иван  Тимофеич  был  вынужден  подать  в  отставку,  потому  что  в
проектированном (даже  не  опубликованном,  а  только  проектированном!)  им
"Уставе  о  благопристойном  во  всех  отношениях  поведении"  был  усмотрен
московскими охотнорядцами злонамеренный якобинский яд. Не обошлось тут и без
предательства, в котором роль главного действующего  лица  -  увы!  -  играл
Прудентов. Вознамерившись подкузьмить Ивана Тимофеича,  с  тем  чтобы  потом
самому сесть на  его  место,  он  тайно  послал  в  московский  Охотный  ряд
корреспонденцию, в которой доказывал, что ядовитые свойства проектированного
в квартале "Устава" происходят-де  оттого,  что  во  время  его  составления
господин начальник квартала находился-де под влиянием вожаков  революционной
партии, свившей-де гнездо на Литейной. А он, Прудентов, не  раз-де  указывал
господину начальнику  на  таковые  и  даже  предлагал-де  ввести  в  "Устав"
особливый параграф такого-де содержания: "Всякий,  желающий  иметь  разговор
или собеседование у себя на дому или в ином месте, обязывается накануне дать
о сем знать в квартал, с приложением программы вопросов  и  ответов,  и,  по
получении на сие разрешения, вызвав необходимое для разговора лицо, привести
намерение свое в исполнение". Но введению этого параграфа  воспротивились-де
упомянутые выше  революционные  вожаки,  с  которыми  по  слабохарактерности
согласился и начальник квартала...
     И что же, однако! Иван-то Тимофеич пострадал, да и Прудентов не уцелел,
потому что на него, в  свою  очередь,  донес  Кшепшицюльский,  что  он-де  в
родительскую субботу блинов не печет, а тем самым якобы  тоже  злонамеренный
якобинский дух предъявляет. И теперь  оба:  и  Иван  Тимофеич  и  Прудентов,
примирившись, живут  где-то  на  огородах  в  Нарвской  части  и  состоят  в
оппозиции. А Кшепшицюльский перешел в православие и  служит  приспешником  в
клубе Взволнованных Лоботрясов.
     Но что сталось с Молодкиным - этого никто сказать  но  мог.  Счастливый
Молодкин! ты так незаметен в сввей пожарной  специальности,  что  даже  жало
клеветы не в силах тебя уязвить! А мы-то  волнуемся,  спрашиваем  себя:  кто
истинно счастливый человек? Да вот кто - Молодкин!
     - Да, теперь  в  Петербурге  -  ой-ой!  -  прибавил  сведущий  человек,
рассказавший нам эти подробности.
     Но,  повторяю,  для  нас  лично  этот  рассказ  имел  и  другое   очень
существенное  значение:  очевидно,  что  революционеры,  которых,  в  данном
случае, разумеет Прудентов, были...
     Бывают такие случаи. Придешь  совсем  в  постороннее  место,  встретишь
совсем посторонних людей, ничего не ждешь, не подозреваешь, и вдруг  в  ушах
раздаются какие-то звуки, напоминающие, что где-то варится какая-то каша,  в
расхлебании которой ты рано или поздно, но несомненно должен будешь  принять
участие...
     - Главное, то обидно,  -  жаловался  Глумов,  -  что  все  это  негодяй
Прудентов налгал. Предложи он в ту пору параграф о  разговорах  -  да  я  бы
обеими руками  подписался  под  ним!  Помилуйте!  производить  разговоры  по
программе, утвержденной кварталом, да, пожалуй, еще при депутате от квартала
- ведь это уж такая  "благопристойность",  допустивши  которую  и  "Уставов"
писать нет надобности. Параграф первый и единственный - только и всего.
     А в каюте между тем во  всех  углах  раздавались  жалобы,  одни  только
жалобы.
     - Разве такое общество, как наше, можно называть обществом! -  жалуется
"сведущий человек" из-под Красного Холма. -  Ни  духа  предприимчивости,  ни
инициативы - ничего! Предлагал я, например, коротенькую  линию  от  Красного
Холма до Бежецка провести - не понимают, да и все тут!  Первый  вопрос:  что
возить будете? - ну, не глупость ли? Помилуйте, говорю, вы  только  железный
путь нам выстройте, а уж там сами собой предметы объявятся...  не  понимают!
Не понимают, что  железные  пути  сами  родят  перевозочный  материал!  Я  к
Гинцбургу - не понимает! Наголо уж высчитываю: яйца, говорю, курятный товар,
грибы, сушеная малина -  это  и  теперь  у  всех  на  виду,  а  впоследствии
постепенно явится и многое другое... Не понимает! Я - к Розенталю  -  в  зуб
толкнуть не смыслит! Я - туда-сюда - никому ни до чего дела нет! Вот и  живи
в таком обществе!
     - Нынче уж и  нас,  адвокатов,  в  неблагонамеренности  заподозрели,  -
сообщает адвокат из-под Углича.  -  Мы  шкуру  с  живого  содрать  готовы  -
кажется, чего уж! - а они кричат: неблагонамеренные!
     - Нынче об нас,  судьях,  только  и  слов,  что  мы  основы  трясем,  -
соболезнует "несменяемый" из-под Пошехонья, - каждый день, с утра до вечера,
только и делаешь, что прописываешь, только об одном и думаешь, как  бы  его,
потрясателя-то, хорошенько присноровить, а по-ихнему выходит, что  оттого  у
нас основы не держатся, что сами судьи их трясут... Это мы-то трясем!
     - Черт знает на что похоже! - ропщет  землевладелец  из-под  Мологи,  -
сыроварню хотел устроить - говорят:  социалист!  Это  я-то...  социалист!  В
драгунах служил... представьте себе!
     - Хоша бы эти самые основы - как их следует понимать? - объясняет  свои
сомнения рыбинский купчина-хлеботорговец. - Теперича ежели  земля  перестала
хлеб родить - основа это или нет?.. Оттого  ли  она  пер