ики.  Мужчины  поздравляли  нас,  дамы  плакали  и   махали
платками. Вместе с нами признаны были  невинными  и  прочие  наши  товарищи,
исключая, впрочем, Редеди и  "корреспондента".  Первый,  за  распространение
вредных мечтаний в среде ситцевых фабрикантов, был присужден к заключению  в
смирительный  дом;  последний,  за  написание  в  Проплеванной  фельетона  о
"негодяе" - к пожизненному трепету.
     Но настоящий успех  ждал  нас  впереди.  На  другой  день  нас  посетил
известный меценат и мануфактур-советник Кубышкин и сделал нам самые  лестные
предложения.  Заметив   в   нас   наклонность   к   здравомыслию   и   желая
воспользоваться  этой  способностью  в  видах  распространения   собственной
фабрики ситцев и миткалей,  он  задумал  основать  собственный  кубышкинский
литературно-политический орган, который проводил бы его  кубышкинские  идеи.
Сущности этих идей он нам не раскрыл, но показал образчик ситцев (тут были и
"веселенькие" для  молодых,  и  "сурьезные"  для  старух)  и  при  этом  так
характеристично погладил бороду и щелкнул языком, что мы  и  без  объяснений
поняли. Газета предполагалась ежедневная  и  должна  была  появляться  часом
раньше, нежели прочие газеты. Гонорар нам будет назначен  "глядя  по  делу",
причем, конечно, он нас "не обидит". Но, сверх гонорара, нам предоставлялось
по воскресеньям иметь у Кубышкина обеденный стол,  "наравне  с  генералами".
Писать и редактировать статьи мы вольны по своему  усмотрению,  Кубышкин  же
будет только направлять и вдохновлять нас. Вспомнили и об  Редеде,  которому
предоставлялось присылать из смирительного дома статьи по восточному отделу.
Что же касается до отдела "Наш петербургский high life" {Высший  свет.},  то
ведение его возлагалось на Очищенного. С этою целью ему купили в  Апраксиной
хорошую фрачную пару и несколько пар белых  нитяных  перчаток  и  наняли  от
Бореля татарина, который в несколько уроков выучил его, как держать в  руках
поднос. Одному "корреспонденту" не нашлось места в газете, но тут уж  ничего
нельзя  было  поделать,  потому  что   "корреспондент"   морозовские   ситцы
предпочитал кубышинским и ни он, ни Кубышкин не соглашались ни пяди уступить
из своих убеждений.
     Разумеется, мы с радостью приняли все эти условия и сейчас же придумали
для газеты название "Словесное Удобрение".
     Через месяц вышел в свет первый нумер "Удобрения",  и  так  как  газета
появлялась ежедневно часом раньше других, то, натурально, все кухарки, идучи
на рынок, запасались ею.
     Статьи о том, что всякое время имеет свою особую задачу  и  что  задача
эта должна быть выполнена, хотя бы сущность ее и  противоречила  требованиям
строгой нравственности, - это мы писали. Статьи о том, что, с одной стороны,
всего у нас довольно, а с другой - ничего у  нас  нет,  -  тоже  мы  писали.
Статьи о том, что все иностранные ситцы и миткали следует безусловно к ввозу
запретить, а наши ситцы и миткали, нагрузив на  подводы,  везти  куда  глаза
глядят, - тоже мы. Статьи о  том,  что  мыслить  не  воспрещается,  но  _как
мыслить?_ - мы. Странным  образом  заботы  о  благоустройстве  и  благочинии
переплетались у нас с заботами о  ситцах  и  миткалях,  так  что  успех  или
неуспех  последних  являлся  как  бы  указателем  того  или  другого  уровня
благочиния. Скажу более: так как ситцы представляли  кульминационный  пункт,
под сению которого  ютились  все  надежды  и  упования  "Удобрения",  то  по
временам мы  не  прочь  были  даже  допустить  вмешательство  потрясательных
элементов, лишь бы пристроить ситцы. И именно  ситцы  кубышкинские.  Идя  по
этому  пути  и  постепенно  разъяряясь,  мы  дошли  наконец   до   какого-то
прорицающего  пафоса.  Не  довольствуясь  изгнанием  с   внутренних   рынков
иностранных ситцев, мы требовали такой же проскрипции для  ситцев  Морозова,
потом - Цинделя, и наконец -  всех,  кроме  кубышкинских.  Только  Кубышкин,
только  он  один  мог  с  пользой  для  себя  (по  ошибке  мы  писали:  "для
государства") одеть в ситцевые рубахи как русских подданных, так и  персиян,
бухарцев, хивинцев, индейцев и прочих иноверцев.  А  также  единоверных  нам
болгар и сербов.
     Этой ситцевой пропаганде сильно помогал Редедя.  Каждое  утро  его  под
конвоем приводили  из  смирительного  дома  в  редакцию;  тут  он  на  карте
вымеривал циркулем кратчайший путь из Москвы  в  Индию,  и  выходило  ужасно
близко.  Затем  он  садился  и  писал  статьи,  в  которых  сыпучим   пескам
противопоставлял  смеющиеся  оазисы,  а  временному  недостатку  воды  -  ее
благовременное изобилие, и притом отменного качества. Пользуясь сим случаем,
он называл верблюдов "кораблями пустыни" и советовал всегда иметь в  резерве
несколько лишних верблюдов, так как в  пустыне  они  представляют  подспорье
("известно, что  верблюды..."  и  т.  д.),  благодаря  которому  устраняется
недостаток в воде. Хороши также для этой цели кокосовые орехи, покуда они не
дозрели и изобилуют молоком.
     Что касается Очищенного, то хроника его имела двойственный характер.  В
мясоед он писал, что никогда наш high liie не был так оживлен и что на  днях
была свадьба графа Федорова с княжной Григорьевой и  потом  бал  у  молодых.
Лестница была устлана роскошными восточными коврами  и  убрана  тропическими
растениями, под сению которых,  на  каждой  ступеньке,  было  поставлено  по
лакею,  в  костюмах  времен  Людовика  XV.  Одни  парики   на   лакеях,   по
удостоверению обворожительной хозяйки, стоили по пятидесяти рублей за штуку,
а что стоили башмаки и чулки - еще не подано счетов.  С  наступлением  поста
Очищенный восклицал: "А теперь, mesdames, надо приниматься за грибки!"  -  и
рассказывал, с каким самоотвержением очаровательная княжна  Зизи  Прокофьева
кушает  маринованные  рыжички,  а  почтенные  родители  смотрят  на  нее   и
приговаривают: мы должны сие кушанье любить, ибо оно напоминает нам, что  мы
в сей жизни путники...
     Результаты этих усилий превзошли все ожидания. Сначала газету  покупали
только  кухарки,  но  потом  стали  покупать  лакеи,  дворники  и,  наконец,
кабатчики. Кабатчик Разуваев говорил прямо, что если б ему удалось  отыскать
здравомыслящих  людей,  которые  с  таким   же   самоотвержением   ежедневно
доказывали бы, что колупаевские и вздошниковские водки следует упразднить, а
его, разуваевские, водки сделать для всех благомыслящих людей обязательными,
то он, "кажется, тыщ бы не пожалел". Но хотя нам были сделаны в этом  смысле
лестные предложения, однако мы устояли и пребыли верными Кубышкину.
     Дальше - больше. "Удобрение" мало-помалу проникло и в  мир  бюрократии.
Сначала  нас  читали  только  канцелярские  чиновники,  потом  стали  читать
столоначальники, а наконец,  и  начальники  отделения.  И  тут  мы  получили
лестные  предложения  от  департамента  Раздач  и  Дивидендов,  которому  мы
позволяли себе делать от  времени  до  времени  довольно  едкие  реприманды;
однако ж и на этот раз мы устояли и пребыли верными Кубышкину.
     Наконец наступил вожделенный день: "Удобрение" попало в  изящные  ручки
графини    Федоровой,    рожденной    княжны    Григорьевой!     Последовали
настоятельнейшие  предложения.  Сам  граф  Федоров  приезжал   к   нам   для
переговоров. Но мы остались верными Кубышкину.
     Ибо Кубышкин был знамя!
     И многие за это знамя держались!
     А он (т.  е.  Кубышкин)  только  пыхтел  и  радовался,  глядя  на  нас.
Передовых статей он лично не читал - скучно! - но приказывал докладывать,  и
на докладе всякий раз сбоку писал: "верно". Но статьи  Очищенного  он  читал
сам от первой строки до последней, и когда был особенно доволен, то в первый
же воскресный день, перед закуской, собственноручно подносил своему фавориту
рюмку сладкой водки, говоря:
     - Это тебе... в знак!
     Гонорара определенного он нам не назначил, но  от  времени  до  времени
"отваливал", причем всякий раз говорил: "напоминать мне незачем, я сам  вашу
нужду знаю". В общем результате, мы были сыты. И чем больше  мы  были  сыты,
тем больше ярились.
     Наконец до того разъярились, что стали выбегать на  улицу  и  суконными
языками,  облитыми  змеиным  ядом,  изрыгали  хулу  и  клевету.   Проклинали
человеческий разум и указывали на него, как  на  корень  гнетущих  нас  зол;
предвещали  всевозможные  бедствия,  поселяли  в  сердцах   тревогу,   сеяли
ненависть, раздор и междоусобие и проповедовали всеобщее  упразднение.  И  в
заключение - роптали, что нам не внимают.
     И за всем тем, воротившись домой, пили, ели, спали и вообще производили
все отправления, какие человеческому естеству свойственны.

        ^TXXIX^U

        "ЗАКЛЮЧЕНИЕ "

     В разгаре этой лихорадочной деятельности мы совсем забыли о Стыде.
     Но он об нас не забыл.
     Я помню, что  накануне  вечером  мы  общими  силами  написали  громовую
статью, в которой доказывали, что общество находится на  краю  бездны.  Дело
совсем не в поимке так называемых  упразднителей  общества,  -  гремели  мы,
которые как ни опасны, но представляют, в сущности,  лишь  слепое  орудие  в
руках ловких людей, а в том, чтобы самую мысль,  мысль,  мысль  человеческую
окончательно упразднить. Покуда это не сделано - ничего не  сделано;  ибо  в
ней, в ней, в ней,  в  этой  развращающей  мысли,  в  ее  подстрекательствах
заключается источник всех угроз. И ежели не  будет  принято  в  этом  смысле
энергических мер, и притом в самом неотложном времени, то  последствия  этой
нерешительности прежде всего  отразятся  на  нашей  промышленности.  Фабрика
Кубышкина первая вынуждена будет  наполовину  сократить  производство  своих
ситцев и миткалей... Спрашивается: что станется с  массой  рабочих,  которую
это  сокращение  производства  оставит  без  заработков?  и  на  кого  ляжет
ответственность за ту неурядицу, которая может при этом произойти?
     Стыд начался с того, что на другой день утром, читая "Удобрение", мы не
поверили глазам своим. Мысль,  что  эту  статью  мы  сами  выдумали  и  сами
изложили, была до такой степени далека от нас, что, прочитав ее, мы  в  один
голос воскликнули: однако! какие нынче статьи  пишут!  И  почувствовали  при
этом такое колючее чувство, как будто нас кровно обидели.
     Одним словом, мы позабыли...
     Но припоминать все-таки пришлось, и мы припомнили. Работа  припоминания
началась совершенно случайно. Пришел Очищенный и принес фельетон, в  котором
рассказывал, что на днях баронесса Марья  Карловна  каталась  на  тройке  по
островам в сопровождении графа Сергея Федорыча. Каждую неделю  ходил  к  нам
Очищенный с урочным фельетоном и всегда встречал у нас радушный прием; но на
этот  раз  нам  показалось  странным:  каким  образом  попал  к   нам   этот
злокачественный старик? И  мы  начали  вглядываться  в  него.  Вглядывались,
вглядывались, и вдруг что-то  в  глазах  наших  осветилось...  Сначала  один
пункт, - потом дальше, дальше - разом целый пожар! Все сновидения, вся явь -
все разом вспыхнуло.
     - "Удобрение"-то - ведь это наших рук  дело!..  -  растерянно  произнес
Глумов.
     - И эта статья, которую мы сейчас читали... тоже наших рук дело! -  как
эхо, отозвался я.
     Нас  охватил  испуг.  Какое-то  тупое  чувство   безвыходности,   почти
доходившее до остолбенения. По-видимому, мы только собирались  с  мыслями  и
даже не задавали себе вопроса:  что  ж  дальше?  Мы  не  гнали  из  квартиры
Очищенного, и когда он настаивал, чтоб его статью отправили в типографию, то
безмолвно смотрели ему в глаза. Наконец пришел  из  типографии  метранпаж  и
стал понуждать нас, но, не получив удовлетворения, должен был уйти восвояси.
     Кое-как, однако ж, газетное дело уладилось. В трактире "Ерши" нашли  на
наше место двух публицистов, привели к Кубышкину и засадили за работу. Через
два часа передовая статья была уж готова. В ней доказывалось, что ежели  для
пьющих важно определить, с какой именно рюмки они приходят в  опьянение,  то
тем  паче  необходима   подобная   определительность   в   разных   отраслях
административной деятельности. Ибо везде человек встречается с этою  роковою
рюмкой, но только тот называется мудрым,  который  умеет  предугадать  ее  и
воздержаться.
     Это было не в бровь, а прямо в  глаз,  но  Кубышкин  понял  это  только
тогда, когда читатели потребовали от него объяснений. Тогда, делать  нечего,
пришлось этих публицистов рассчитать  и  посылать  за  другими  в  гостиницу
"Москва".
     Нашли и там пару. Эти поправили дело, написав от редакции объяснение, в
котором удостоверили, что все сказанное в предыдущем нумере об  рюмках  есть
плод недоразумения и что новая редакция "Удобрения" (меня и Глумова Кубышкин
уже уволил) примет притчу о роковой рюмке лишь  для  собственного  поучения.
Затем следовала большая передовая статья, в которой развивалась  мысль,  что
по случаю предстоящих праздников пасхи предстоит усиленный  спрос  на  яйца,
что несомненно сообщит народной промышленности новый толчок. А ежели к этому
прибавить куличи и пасхи, то вот вам,  в  каких-нибудь  два-три  дня,  целый
лишний миллион, пущенный в народное обращение!
     А мы между тем все еще сбирались с мыслями. Мы даже не говорили друг  с
другом, словно боялись, что объяснение ускорит какой-то момент,  который  мы
чувствовали потребность отдалить. И тут мы  лавировали  и  лукавили,  и  тут
надеялись, что Стыд пройдет как-нибудь сам собою, измором...
     Но вдруг мы  почувствовали  тоску.  Не  ту  тоску  праздности,  которую
ощущает человек, не знающий, как  убить  одолевающий  его  досуг,  и  не  ту
бессознательно пьяную прострацию сил, которая приводит человека к  петле,  к
проруби, к дулу пистолета. Нет, это была тоска вполне сознательная, трезвая,
которая и разрешения требовала сознательного, а не случайного. Боль, которую
она  приносила  за  собой,  была  тем  мучительнее,  что  каждый   ее   укол
воспринимался не только в  той  силе,  которая  ей  присуща,  но  и  в  той,
утроенной, удесятеренной, которую  ей  придавал  доведенный  до  болезненной
чуткости организм. Это была не казнь, а те предшествующие ей четверть  часа,
в продолжение которых читается приговор, а осужденный  окостенелыми  глазами
смотрит на ожидающую его плаху.
     Одним словом, это была тоска проснувшегося Стыда...
     Мы не спрашивали себя, что такое Стыд, а только чувствовали присутствие
его. И в нас самих, и в обстановке, которою мы были окружены, и на  улице  -
везде. Стыд написан был  на  лицах  наших,  так  что  прохожие  в  изумлении
вглядывались в нас...

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

     Что было дальше? к какому мы пришли выходу? - пусть  догадываются  сами
читатели. Говорят, что Стыд очищает людей, - и я охотно этому верю. Но когда
мне говорят, что действие Стыда захватывает далеко, что Стыд  воспитывает  и
побеждает, - я  оглядываюсь  кругом,  припоминаю  те  изолированные  призывы
Стыда, которые от времени до времени прорывались среди масс Бесстыжества,  а
затем все-таки канули в вечность... и уклоняюсь от ответа.


        ^TИЗ ДРУГИХ РЕДАКЦИЙ^U

        ^T^U

                        СОВРЕМЕННАЯ ИДИЛЛИЯ. X {8}.

     {* См. "Отеч. зап." за прошлый год.}

     Было  уже  около  полудня,  когда  мы  проснулись  мрачные  и  вдобавок
одержимые нестерпимой головной болью. Долгое время ходили мы  рядом  взад  и
вперед по комнатам, не говоря ни слова,  опустивши  глаза  в  землю,  словно
совестясь друг друга. Заключительное пьянство вчерашнего  вечера  как  будто
накинуло покров на все прошлое. Припоминалось  что-то,  но  неясно,  в  виде
обрывков. Вынырнет вдруг - и опять сейчас же утонет.  Или  вдруг  мучительно
загорится, словно весь мозг насквозь прожжет, и опять затихнет.  "Что  такое
было? что теперь происходит?" - вот единственная мысль, которая с  некоторою
ясностью выделялась из этого хаоса.
     Должно быть, однако ж, усиливаясь  разрешить  этот  вопрос,  я  кой-что
припомнил-таки, потому что вдруг из груди моей вырвалось восклицание:
     - Чем же это кончится?
     Глумов посмотрел на меня исподлобья и, ни слова не  ответив,  продолжал
шагать.
     - Неужто надо  идти  еще  дальше,  чтобы  установить  в  квартале  свою
репутацию? - настаивал я,  -  вспомни,  что  вчера  говорил  Очищенный!  Эти
анекдоты, эта мораль,... ведь стены квартиры нашей, я  думаю,  провоняли  от
этих разговоров! Глумов! Да отзовись же! Не молчи!
     - Продолжай, любезный, я слушаю.
     - Помнишь, как он говорил: "сыт, одет, обут - и молчи"? Помнишь?
     - Помню.
     - И еще, как он рассказывал про свои подвиги  у  Доминика:  "Съешь  три
куска кулебяки, а при расчете говоришь один"?
     - Помню и это.
     - Ведь от этих анекдотов смрад по земле идет!
     - А ты думал, что, "установляя репутацию", райские духи нюхаючи ходят?
     - Как же, однако, с этим быть? Что делать?
     -  Прежде  всего  отказаться  от  бесполезного   нытья,   а   потом   -
опохмелиться, потому что голова смерть трещит.
     Глумов подошел к буфетному шкапику, и через несколько мгновений  я  уже
слышал, как он  считал:  рюмка,  две  рюмки,  три  рюмки.  Разумеется,  и  я
последовал его примеру, так что не прошло и четверти часа, а  мы  беседовали
уж совсем молодцами.
     - Может быть, мы поступили несколько легкомысленно, решившись  вступить
на стезю квартальной благонамеренности, - говорил  Глумов,  -  но  вернуться
назад, не сделавши еще и половины пути, по-моему, не расчет. До сих  пор  мы
только  одно  выполнили:  восприняли  звериный  образ,  но  это  далеко   не
исчерпывает всего  содержания  задачи.  Теперь  наступает  главное  и  самое
интересное:  применение  звериного  образа  к  звериным  поступкам.  Вспомни
программу, которую мы сами для себя начертали, - и смирись.
     - Но разве нельзя уйти, не доведя этой программы до конца?
     - Нельзя. По крайней мере, я не уйду, да и тебя не пущу. Помилуй,  ведь
это все равно, что десять лет школьные  тетрадки  зубрить,  да  вдруг  перед
самым выпускным экзаменом бежать! Нельзя это. Я хочу по всем предметам  пять
с крестом получить: и двоеженство устрою, и подлог совершу, и жида окрещу. И
тогда уверенными  стопами  пойду  в  квартал  и  скажу:  господа  будочники!
Надеюсь,  что  теперь  даже  прозорливейший  из  вас  никаких   политических
неблагонадежностей за мной не увидит!
     - Ну,  не  хвались!  Нынче,  брат,  требованья-то  куда  дальше  против
прежнего ушли! Вот кабы кассу обокрасть - ну, тогда точно...
     - Да, кассу, это, разумеется, был бы настоящий сюпрем.  Но  ведь  и  то
сказать, не всякому это предоставлено, ибо не всякий в близком расстоянии от
кассы находится.
     Затем мы выпили еще по рюмке и окончательно разгулялись. Вспомнили, что
к четырем часам нам нужно ехать на смотринный обед к Парамоновской "штучке",
и в ожидании вожделенного часа пошли промяться на Невский.
     По обыкновению, проходя мимо монументов, умилялись.
     - Я думаю, - сказал Глумов, - великая монархиня взирает на нас с горних
высот и говорит: как при мне места сии  изобиловали  людьми  благомыслящими,
так и ныне таковыми изобилуют, и впредь изобиловать будут!
     Потом поравнялись с собором и, увидев,  что  тайный  советник  Стрекоза
остановился и снял шляпу, сняли  и  мы  свои.  Затем,  подойдя  к  Доминику,
почувствовали  голод,  взяли  по  три  куска  кулебяки  и,  вспомнив   завет
Очищенного, при расчете сказали, что съели только по два куска.
     - Послушай, да ведь  это  воровство!  -  сказал  я  Глумову,  когда  мы
возвращались домой.
     - Не знаю, как тебе сказать, друг мой, -  ответил  он  мне,  -  но,  во
всяком случае, могу утверждать наверное, что деяние, которое  мы  совершили,
не принадлежит к числу таких, кои заключают в себе потрясательный характер.
     - Помилуй! Как же не потрясательный, коли мы  прямо  воруем!  Ведь  это
значит, что мы, так сказать, самым делом потрясаем принцип собственности.
     - Потрясаем,