о Ленине и  что по пути к месту сибирской ссылки
он получил  копию "Письма  к товарищу", которое  произвело на него  огромное
впечатление.   И   не   удивительно.   Сквозь   сжатые   строки    изложения
организационного плана била  ключом увлеченность  Ленина проектом подпольной
партийной  организации. Как вспоминал  Сталин в 1924  г.,  в брошюре смелыми
точными  штрихами  была  набросана  программа с  множеством  организационных
деталей,  не имевшая аналогии в предшествующей марксистской  литературе.  Не
могло не наполнить  чувством  удовлетворения и не произвести впечатления  на
молодого комитетчика  из партийного  подполья  сделанное  Лениным в "Письме"
заявление о том, что состоящие  из  профессиональных  революционеров местные
партийные комитеты, "должны руководить всеми  сторонами местного  движения и
заведывать  всеми  местными  учреждениями,  силами  и  средствами  партии"15.   Это  настолько
соответствовало умонастроению Джугашвили, что, читая "Письмо"  в  1903  г. в
Сибири,  он  легко мог  вообразить, что послание  адресовано  лично  ему,  а
пересказывая  данную историю в 1924 г., почувствовать себя вправе  несколько
приукрасить факты. Кроме того, подчеркивая сразу же после смерти Ленина факт
установления  с  ним  личных  отношений именно  в 1903  г.,  то  есть в  год
возникновения  большевизма,   Джугашвили  таким  путем  как  бы  обосновывал
правомочность своих притязаний на преемственность.
     Итак,  в  Тифлис  он  вернулся,  должно быть,  в  начале 1904  г. и без
промедления ринулся в гущу внутрипартийной потасовки на стороне большевиков,
а  в  конце года в корреспонденции  из  Кутаиси  выразил восхищение, которое
ощущал  по  отношению  к Ленину  - своему избранному вождю  и  наставнику  в
революционном движении.  К тому времени  он  уже прочитал изложенный  в "Что
делать?"  ленинский  план построения партии, и это, вероятно, стало для него
самым  захватывающим  чтением  после  "Отцеубийцы".  Во  всяком  случае,   в
переписке  Джугашвили  показал  себя  убежденным  и  горячим  сторонником  и
защитником  этой хартии  большевизма.  Он не  только безоговорочно воспринял
аргументацию  Ленина,  но  и  высказал  свое  мнение  относительно  наиболее
эффективных  путей  опровержения  критиков  ленинского плана (имелись в виду
Аксельрод,  Роза Люксембург, Вера Засулич и Плеханов). Теоретические  выпады
Плеханова  против   Ленина  он  назвал   войной   с   ветряными  мельницами,
демонстрируя  тем  самым  полное  пренебрежение к  установившейся  репутации
Плеханова  как глубокого знатока марксизма  (в  то  время  довольно  дерзкий
поступок   для  безвестного   молодого   провинциального   подпольщика).   В
действительности речь  шла о том, руководитель ли дает массам программу и ее
обоснование  или же  масса руководителю, "кто кого  возвышает  до  понимания
программы,  руководители руководимых или  последние  первых?" Если, дескать,
теория и  программа  социализма  вырабатываются в  умах  знающих людей, а не
возникают непосредственно из стихийного  движения масс, то  тогда они должны
быть  внесены  в движение извне. Пролетариат следовало возвысить до сознания
истинных  классовых интересов. В этом, подчеркнул Джугашвили, состояла идея,
которую  с полным  правом можно было  назвать ленинской,  поскольку до  него
никто  в  русской партийной Литературе не высказывал  ее  так ясно, как он16.
     В  письмах из  Кутаиси  Джугашвили предстает  перед  нами  восторженным
учеником,  для которого Ленин является  величайшим  толкователем марксизма в
русском движении, "горным орлом" (как указывалось в одном из  писем). Причин
же  для восторгов было немало. Во-первых,  ленинская  концепция  организации
профессиональных  революционеров   как  необходимого  фактора   политической
революции   подчеркивала   важную   роль  людей,   подобных  Джугашвили.   В
соответствии с  этой концепцией они  становились подлинными творцами будущей
революционной  истории,  а   их   деятельность  в  качестве   агитаторов   и
пропагандистов,  вносящих   в  рабочий  класс   марксистское   революционное
сознание,  превращалась  в  тот  момент в  главное  партийное  поручение,  в
непременное  условие  грядущей социалистической  революции.  Джугашвили  был
вполне   удовлетворен   такой   идеей.  В   статьях  "Коротко  о   партийных
разногласиях" и "Ответ  "социал-демократу""  он жестоко  бичевал  грузинских
критиков    "замечательной    книги"    Ленина    "Что   делать?"17.
     Во-вторых, на  Джугашвили  произвел  глубокое впечатление  воинственный
характер учения Ленина. Ему, нашедшему  в Марксовой теории классовой  борьбы
особую  привлекательность, не  мог  не прийтись  по  душе  ленинский вариант
марксизма, в котором главный упор делался именно  на  классовую  борьбу. Это
был  марксист не  мирного, профессорского  типа,  похожий  на  Плеханова,  а
горевший ненавистью человек, призывавший русский народ  на борьбу с казенной
Россией  во имя  социализма. Со страниц  своих произведений  Ленин предстает
перед  нами  непримиримым  противником царизма и  связанной  с  ним  русской
аристократии. Среди сочинений русских марксистов нет другого такого второго,
столь глубоко проникнутого воинственным духом классовой борьбы. Это, кстати,
нашло отражение  и  в  терминологии,  которую  применял  Ленин, рассуждая  о
революционной  партии.  Организация  революционеров  не  раз  сравнивалась с
элитарной военной организацией, членам которой как профессиональным солдатам
революции предстояло встать во главе "мобилизованной армии" всего народа. Им
следовало превратить  каждую фабрику в  "крепость",  создать "армию рабочего
класса",  которая "все теснее  и теснее будет  смыкать свои  ряды" и наконец
двинется на  штурм царизма  в  ходе "всенародного  вооруженного восстания"18.
     Рассуждения   Ленина   относительно   необходимости   иметь   небольшую
централизованную,  состоящую  из отборных кадров  и действующую из  подполья
партийную  организацию,  кружили  голову молодому грузинскому последователю,
который не  только ненавидел казенную Россию, но и  воображал себя  таким же
борцом и победителем, каким был Коба. В  статьях Джугашвили о партии военная
образность  проступала  даже  еще  сильнее, чем у  Ленина.  В работе  "Класс
пролетариев  и  партия  пролетариев"  от 1  января  1905 г. он  рисовал  две
сражающиеся  России  как  "две  большие армии",  каждая со  своим "передовым
отрядом" в виде  политической партии. Авангардом "армии пролетариев", по его
словам,  являлась  социал-демократическая  партия,  у  "армии  буржуазии"  -
либеральная  партия. Как он писал, пролетарская партия -  это не философская
школа  и  не  религиозная  секта,  а  "партия  борьбы",  которая  "руководит
борющимся пролетариатом". "Боевая группа руководителей", - говорилось далее,
- должна быть по  количеству своих членов гораздо меньше класса пролетариев,
по  своей сознательности  и  опыту  стоять  выше  его  и представлять  собой
сплоченную организацию. Только в таком  случае  партия-де  может  обеспечить
необходимое руководство "пролетарской армией". Последняя фраза повторялась в
статье многократно19.
     Ленинская  концепция  революционной  партии не  только  соответствовала
воинственному  складу ума  Джугашвили,  но  и  способствовала  возникновению
нового и важного в психологическом отношении чувства групповой солидарности,
ощущения принадлежности к  сообществу избранных. Чтобы в полной мере оценить
значение данного обстоятельства, следует вспомнить, что, сделавшись бунтарем
против  общественных порядков в  Грузии  на рубеже столетий, он конечно  же,
почувствовал себя очень одиноким, особенно после ухода из семинарии.  Вполне
возможно, что  именно острая потребность  в дружеском  общении побудила  его
спровоцировать в  1899 г. исключение некоторых товарищей из семинарии (если,
разумеется, принять на веру версию Верещака) и таким путем вынудить их стать
революционерами.  С основной социал-демократической  группой  Тифлиса он  не
ладил, а Ладо  Кецховели в в январе 1900  г. переехал в Баку, чтобы избежать
ареста тифлисской полицией. И  хотя  с  приездом в город летом  того же года
ленинского  эмиссара  Виктора  Курнатовского у  Джугашвили  появились  новые
контакты,  все  же  создается впечатление,  что  у  него не  было  какого-то
определенного круга общения.
     Мы уже отмечали склонность Джугашвили к изоляции.  Она в известной мере
проявилась еще в детстве  и стала более очевидной в семинарии,  хотя он, как
видно, сохранил  способность к дружбе. Ворошилов, который в 1906 г. во время
Стокгольмского  съезда  проживал  с  Джугашвили  в одной комнате, нашел  его
весьма общительным и вспоминал, что "у него были удивительно лучистые глаза,
и   весь    он   был   сгустком   энергии,   веселым   и   жизнерадостным"20. Джугашвили  удалось
наладить  довольно тесные отношения с целым рядом кавказских  большевиков  в
первую очередь  с  Енукидзе  и  Орджоникидзе. Более того,  он сумел, как  мы
знаем, создать семью.
     Вместе  с  тем  совершенно  очевидно,  что,  несмотря  на   собственную
квазиизоляцию, Джугашвили ощущал потребность в общении.  Однако по причинам,
указанным  выше,  а  также потому,  что  с  ним было трудно ужиться,  данная
потребность  не  была  удовлетворена.  Этим   прежде  всего  объясняется  то
воодушевление  с  которым  он  воспринял  ленинскую  концепцию  партии,  как
элитарной   организации  революционных   руководителей,  связанных  взаимным
доверием. В книге "Что  делать?" Ленин выступил против принятого в  немецкой
социал-демократии гибкого правила, касавшегося партийного членства. В особых
условиях России,  утверждал  он, в партию  следует принимать не всякого, кто
признает ее программу, а только того, кто также готов и  способен работать в
одной из партийных организаций, обычно  как профессиональный революционер. В
условиях  нелегального  существования  Ленин  считал  такие  демократические
процедуры, как выборы партийного  руководства, в принципе нецелесообразными.
Вместо этого  организация  должна  была основываться на "полном товарищеском
доверии между революционерами". Если кто-то злоупотребит  доверием,  то  для
"избавления  от  негодного члена  организация  настоящих  революционеров  не
остановится ни  перед  какими средствами". Кроме того,  разве  настоящий, не
игрушечный  демократизм  не  входил   как  часть  в   целое  в  это  понятие
товарищества?21.
     Ленин     охотно     признал,     что     существовавшая     Российская
социал-демократическая   партия   мало   соответствовала   нарисованной   им
идеализированной картине  революционного братства. К концу своих рассуждений
о боевой  централистской организации  он  воскликнул: "Вот  о  чем  нам надо
мечтать!" Но имел  ли право марксист мечтать, отрываясь от реальности? И как
бы отвечая невидимому  оппоненту, Ленин процитировал слова русского радикала
60-х  годов  прошлого столетия  Дмитрия  Писарева:  "Разлад  между  мечтой и
действительностью не приносит никакого вреда, если только мечтающая личность
серьезно  верит в  свою мечту, внимательно вглядываясь  в  жизнь, сравнивает
свои наблюдения со своими воздушными замками и вообще добросовестно работает
над  осуществлением своей фантазии. Когда  есть какое-нибудь соприкосновение
между    мечтой    и    жизнью,    тогда    все    обстоит   благополучно"22.
     Деятельная,        дружная         и        сплоченная         общность
революционеров-единомышленников  существовала лишь  на  бумаге. Но даже  как
сугубо теоретическая концепция  она  приобрела для Джугашвили большой смысл,
ибо  утоляла неудовлетворенную потребность  в  единении.  Это был тот  самый
боевой  союз,  к членам  которого он  мог с  гордостью  причислить  и  себя.
Неважно, что союз этот только складывался и что причислять себя к нему можно
было пока лишь мысленно.  Почему бы, по-настоящему, не поверить в мечту и не
постараться  превратить  ее в  реальность?  Почему  бы  не  представить себя
принадлежащим    к   нарождающейся    общности    революционеров,    которым
предопределено повести армию пролетариев на триумфальную битву с царизмом?
     Подобный ход мыслей Джугашвили подтверждает статья "Класс пролетариев и
партия  пролетариев".  В  ней  он  отстаивал большевистскую  точку  зрения в
принципиальном  споре  (расколовшим  партию  надвое),  относительно условий,
которые давали  право  называться членом партии. Правильной он считал только
"замечательную  формулировку"  Ленина.  Партию следовало  рассматривать  как
"организацию руководителей",  а прием  в  члены  -  как ограниченную  акцию,
осуществляемую   в  интересах   этой  организации.   Только  "платонического
принятия" партийной программы было недостаточно. Допустить в партию болтуна,
готового  на словах  признать программу, было бы "осквернением святая святых
партии".  И  далее:  "До  сегодняшнего   дня  наша  партия  была  похожа  на
гостеприимную   патриархальную   семью,   которая   готова    принять   всех
сочувствующих.   Но   после   того,   как   наша   партия   превратилась   в
централизованную  организацию, она сбросила  с себя патриархальный  облик  и
полностью   уподобилась  крепости,   двери  которой  открываются  лишь   для
достойных".  Сравнение  с крепостью упоминалось  в  статье неоднократно. "Мы
должны, - говорилось в ней, -  быть крайне бдительными и не должны забывать,
что   наша  партия   есть  крепость,  двери  которой  открываются  лишь  для
проверенных". Ущербность формулировки меньшевика Мартова, касавшейся условий
приема в члены партии, состояла  якобы  в том,  что  для него "партия  -  не
крепость,  а  банкет,  куда  свободен  доступ для всякого  сочувствующего"23.
     Образность данного  изложения  ленинской  доктрины  в  гораздо  большей
степени раскрывает скорее мышление ученика, чем наставника. Джугашвили нашел
у  Ленина  концепцию  общности,  отвечавшую его  внутренним потребностям,  и
переработал ее на свой лад.  Партию не  следовало представлять как  аморфную
ассоциацию плохо организованных сторонников программы, нет, это -  слаженный
союз избранных по своей преданности и компетентности. Его можно было бы даже
сравнить с религиозной общиной, ибо, по выражению Сталина, членство в партии
-  "святая  святых". Так  временами  бывший  семинарист  незаметно  для себя
переходил на  религиозную терминологию.  Это наводит на  мысль  о  том,  что
членство  в  партии  революционеров  он представлял как  что-то  похожее  на
принадлежность  к церковной  иерархии. Такое впечатление усиливало следующее
заявление: "...только партийные  комитеты могут достойным образом руководить
нами,  только  они  осветят  нам  путь  в  "обетованную  землю",  называемую
социалистическим  миром!"24.  Но ведь партийная  общность была прежде  всего союзом борцов. Не
банкетом и не гостеприимной семьей, а "крепостью", двери которой открывались
только  достойным  и  испытанным.  Данная  метафора  перекликалась  с  более
поздней, когда  Джугашвили назвал  партию  "своего  рода орденом  меченосцев
внутри государства Советского..."25.  Сравнение  соответствовало  его представлению  о  партии,
нашедшему  выражение  в выступлении в связи со смертью Ленина.  Тогда он,  в
частности, сказал:
     "Товарищи! Мы, коммунисты, - люди особого склада. Мы скроены из особого
материала.  Мы  -  те,  которые  составляют  армию   великого  пролетарского
стратега, армию товарища Ленина.  Нет ничего  выше, как честь принадлежать к
этой армии.  Нет  ничего  выше,  как  звание  члена  партии,  основателем  и
руководителем  которой является  товарищ Ленин.  Не всякому дано быть членом
такой  партии.  Не  всякому дано выдержать  невзгоды  и  бури,  связанные  с
членством  в такой партии. Сыны рабочего  класса, сыны нужды  и борьбы, сыны
неимоверных лишений  и  героических усилий - вот  кто,  прежде всего, должны
быть членами такой партии"26.
     Таковой  оказалась  ленинская  "мечта"   о  партии,  пропущенная  через
сознание и окрашенная эмоциями его грузинского апостола.

     Как стать героем
     Будучи   подростком,  Джугашвили   нашел  в  Кобе  тот  образ,  который
соответствовал его потребности перевоплотиться в героя. Поступив в семинарию
и  встав  на  путь  бунтовщика,  он  не перестал  ощущать  эту  потребность.
Иремашвили  приписывает  ему  безграничное желание быть  героем масс  и даже
высказывает мысль, что Джугашвили  отверг христианского  бога именно потому,
что        сам        мнил       себя        богоподобной        личностью27. Как бы там ни было,
а он, бесспорно, был человеком  с легкоранимым  самолюбием  и воспринимавшим
себя чересчур  серьезно.  Как  говорилось выше,  об  этом  свидетельствует и
закрепившаяся  за  ним  в  семинарии  репутация  "обидчивого  характера",  с
несвойственной  грузинам неспособностью  воспринять  шутку в  свой адpec.  В
последующем это находит подтверждение в стихотворениях, написанных им вскоре
после   поступления    в   семинарию.   Особенно   примечательной   является
повторяющаяся тема великой "надежды".
     Иллюстрацией могут служить следующие  строфы, взятые из двух  различных
поэм,  которые он  опубликовал  в "Иверии"  в  1895 г. под  псевдонимами  И.
Дж-швили и Сосело:

     ...И этою надеждою томимый,
     Я радуюсь душой и сердце бьется с силой
     Ужель надежда эта исполнима,
     Что мне в тот миг, прекрасная, явилась?

     И знай, - кто пал, как прах, на землю,
     Кто был когда-то угнетен,
     Тот станет выше гор великих,
     Надеждой яркой  окрылен28.

     В  той  мере,  в  какой  эти  стихи  в  состоянии что-то  рассказать  о
сокровенных  мыслях поэта  в момент их сотворения,  они  говорят  о растущем
честолюбии и страстном желании славы.
     Джугашвили  представлял  себе  революцию полем,  на котором  добывается
слава.  Некоторые книги,  прочитанные  в  начале пребывания в семинарии, вне
всякого сомнения еще  больше  подхлестнули  его воображение. В книге В. Гюго
"93-й год", которую он предположительно прочел до  или после  конфискации ее
инспектором Гермогеном, Великая Французская революция разворачивается в виде
грандиозной  битвы противостоящих друг  другу армий, как сага  о героизме  и
подвигах. В  галерее революционных  героев романа главной фигурой представал
бывший священник Симурдэн. Гюго писал, что в нем жили два человека - "один с
нежной  душой, а другой - мрачной", что "он  носил в себе абсолют". Мятежный
семинарист, которому  уже  не составляло особого труда вообразить себя таким
священником,  должно  быть,   с   интересом   прочитал  следующий   абзац  с
характеристикой этого героя:
     "Он  был  праведник  и сам  считал себя непогрешимым. Никто ни разу  не
видел,  чтобы взор его увлажнили  слезы. Вершина добродетели, недоступная  и
леденящая.  Он  был  справедлив  и  страшен  в  своей   справедливости.  Для
священника в революции нет середины. Превратности революции могут привлечь к
себе  священника лишь из самых низких  либо из  самых высоких побуждений; он
или гнусен или велик. Симурдэн  был велик, но это величие замкнулось в себе,
ютилось в недосягаемых кручах, в негостеприимно мертвенных  сферах: величие,
окруженное  безднами.  Иные  горные  вершины  бывают  так  зловеще  чисты"29.
     Будучи уверенным в том, что революционный строй должен быть безжалостно
суровым по отношению к тем, кто не защищает новый  порядок,  а также  к тем,
кто  является представителем старого,  Симурдэн  осуждает  на  казнь  своего
бывшего  ученика,  доблестного  молодого  революционного  командира  Говэна,
отпустившего  на  свободу  несколько  взятых  в  плен врагов  революции.  Он
поступает так, несмотря на то что Говэн единственный во всем  мире  человек,
который ему по-настоящему дорог. Симурдэн  руководит казнью,  а затем лишает
себя жизни выстрелом из пистолета.
     Какое  бы  глубокое впечатление  ни произвел  на  Джугашвили священник,
вступив на  революционный путь, он  остался верен своему  прежнему про