образу
героя  и  избрал партийную кличку Коба30. Самые первые  свои  статьи он  подписывал "Коба" и "Ко".
Позднее  этот  псевдоним  или  его начальная буква  присутствовала  в  таких
известных комбинациях, как Коба  Иванович, К.  Ко  и К.  Като.  Не отказался
Джугашвили  от него и тогда,  когда примерно в 1910 г. взял партийную кличку
Сталин  я  "К"   или  "Ко"  продолжали  появляться  в  качестве  инициалов31.  В  революционном
движении он приобрел известность как "Коба Сталин". Письмо, посланное Ленину
в 1915 г. из сибирской ссылки он пометил:  "Ваш Коба". В 1917 г. он все  еще
подписывался  "К. Сталин", а свои настоящие  инициалы  он начал использовать
только  после  Октябрьской  революции,   указывая  в  документах:  "Народный
комиссар И. Сталин".
     Нет  ничего  удивительного  в  том,  что  он  вступил  в  революционное
движение, воображая себя Кобой.  У Казбеги Коба - отважный воин,  защищавший
униженных  и угнетенных  от притеснителей  (тот  факт,  что последними  были
главным образом русские, имел второстепенное значение). И как мы уже видели,
для Джугашвили революционное движение представляло собой прежде всего борьбу
с  классом  угнетателей.  Следовательно,   быть   одновременно  и   Кобой  и
революционером-марксистом  становилось  возможным.  Еще   естественнее   это
выглядело после знакомства с ленинским учением о партии, как о всероссийском
союзе  опытных и  преданных  борцов с царизмом. Разве отряд воинов, например
Шамиля,  не был прообразом революционной партии? Разве  не требовался теперь
молодой неустрашимый боец, способный  взять на себя роль Кобы? Прочитав "Что
делать?"  Джугашвили  больше  не  сомневался  в  том,  что  Ленин  мечтал  о
выдвижении "из наших  революционеров  социал-демократических  Желябовых,  из
наших  рабочих русских Бебелей, которые  встали бы  во главе  мобилизованной
армии и подняли  весь народ  на расправу с позором и проклятием России". Для
марксиста  Кобы  это прозвучало  как  боевой  призыв,  и  полный  нетерпения
Джугашвили записался в ленинский революционный отряд.
     В  Ленине   он  нашел  нового,  достойного  подражания  героя,  который
определил всю  его дальнейшую жизнь. Джугашвили видел  в  Ленине  великого и
бесстрашного  борца, который зовет пролетарскую Россию  на борьбу с  Россией
буржуазной  и сам идет во главе первой. В речи перед кремлевскими курсантами
в 1924 г. он вспоминал, что в 1903 г. Ленин казался ему не  просто одним  из
руководителей партии,  а необыкновенным человеком. "Когда я сравнивал его  с
остальными руководителями нашей партии,  - сказал Сталин,  -  мне все  время
казалось, что соратники  Ленина  -  Плеханов,  Мартов, Аксельрод и  другие -
стоят ниже Ленина целой головой, что Ленин в сравнении с ними не просто один
из  руководителей,  а  руководитель  высшего  типа, горный орел,  не знающий
страха в борьбе и смело ведущий вперед партию по неизведанным путям русского
революционного  движения"32.
     То,  что он думал действительно так, подтверждают  написанные в 1904 г.
письма  из  Кутаиси,  в которых  Джугашвили не  только  отличает  Ленина  от
Плеханова,  Аксельрода  и  других, но и называет своего героя орлом. На него
произвела впечатление та твердая решимость, с которой Ленин  отстаивал  свои
взгляды. "Человек, стоящий на нашей позиции, - писал Джугашвили своему другу
Давиташвили,  -  должен  говорить  голосом  твердым  и непреклонным. В  этом
отношении      Ленин      -      настоящий     горный      орел"33.
     Такая  витиеватая кавказская образность наводит  на мысль  о том, что в
тот  период  Коба  видел  в  Ленине Шамиля  на  социал-демократический  лад.
Дальнейшие   высказывания  Сталина  перед   кремлевскими  курсантами  только
подтверждают это  предположение. Относительно первой встречи  с  Лениным  на
Таммерфорсской  конференции  в  1905 г.  он  рассказал:  "Я надеялся увидеть
горного  орла  нашей   партии,   великого   человека,  великого   не  только
политически,  но,  если угодно,  и физически,  ибо Ленин  рисовался  в  моем
воображении в виде великана, статного  и представительного. Каково  же  было
мое  разочарование, когда  я  увидел  самого  обыкновенного  человека,  ниже
среднего роста,  ничем, буквально  ничем не  отличающегося  от  обыкновенных
смертных". Его  разочаровало и  то, что  Ленин, не появился, как и  подобает
"великому человеку", попозже, а пришел раньше и запросто беседовал "с самыми
обыкновенными делегатами конференции". Лишь впоследствии он будто  бы понял,
что эта  простота и скромность, это  стремление  остаться незаметным или  по
крайней мере не бросаться  в глаза и не  подчеркивать свое высокое положение
представляли собой  "одну из самых сильных сторон Ленина, как  нового вождя,
новых масс, простых и обыкновенных масс, глубочайших "низов" человечества"34.
     Столь  пристальное  наблюдение  за  поведением  Ленина  в  тот  момент,
несомненно, говорит о страстном желании молодого Джугашвили  брать пример со
своего героя35. Ленин
в  глазах Джугашвили был истинным революционным  руководителем,  каким и ему
хотелось бы стать в меру собственных  способностей.  На  Кавказе  Джугашвили
прослыл  "вторым  Лениным",  и не  только потому,  что настойчиво  отстаивал
ленинские  позиции,   но  еще   и  потому,  что  копировал  ленинский  метод
аргументации и  стиль изложения. Арсенидзе,  который  в  те годы хорошо знал
Джугашвили,  оставил  следующее  заслуживающее внимание  свидетельство:  "Он
преклонялся перед Лениным,  боготворил  Ленина. Он жил  его аргументами, его
мыслями, копировал его бесподобно, настолько, что мы в насмешку называли его
"левой   ногой  Ленина"36.  Не  исключено, что  идентификация с Лениным повлияла на  решение
Джугашвили избрать партийной  кличкой  фамилию  "Сталин". Не в пример  таким
революционным   псевдонимам,  как  Троцкий,  Каменев,  Зиновьев  и  Молотов,
псевдоним Сталин был созвучен конспиративной фамилии Ленин.
     Преклонение Джугашвили перед  Лениным  нисколько не шло  вразрез с  его
честолюбием и самолюбованием. Напротив, оно усиливало эти черты.  Во-первых,
Ленин  был  живым примером возможности достижения на  поприще  революционной
политики высокого  положения.  Во-вторых, Ленин убедительно доказывал, что в
этой  сфере было достаточно  места  не  только для  одного  гиганта. Он ведь
призывал других  встать рядом с  ним  во  главе  движения и  разделить славу
победы,  а  в  книге  "Что  делать?"  подробно  излагал  мысль  о  том,  что
социал-демократия  нуждается  в таких  же  "корифеях", которых выдвинуло  из
своей среды народническое  движение 70-х годов прошлого столетия. Для Ленина
партийное  членство  было  синонимично руководству  массами. По  его словам,
"идеалом"  социал-демократа  являлся  не  секретарь тред-юниона, а "народный
трибун",  умевший откликаться на все  и всякие проявления произвола и гнета,
владеющий  искусством   конспирации,  закаленный  в  житейских  невзгодах  и
трудностях. Так  почему  бы не  завоевать себе видное  место  рядом с горным
орлом? Почему бы не  стать  товарищем Ленину, его  правой рукой, вторым "я",
Лениным II?
     Мы  не знаем,  выразил  ли Джугашвили  свои  размышления  именно такими
словами. Однако, настойчиво подчеркивая в ранних работах тему революционного
героизма,  он  тем  самым  показал, что  его  мысли  устремлялись  в  данном
направлении. В  1910 г.  в  приветственной  статье,  посвященной  70-летнему
юбилею  вождя немецкой  социал-демократии Августа Бебеля,  Джугашвили писал:
"Кто  не  знает   Бебеля,   маститого  вождя  германских  рабочих,  когда-то
"простого"  токаря,  а  теперь  знаменитого  политического  деятеля,   перед
критикой которого, как перед ударами молота, не раз отступали  "коронованные
особы",  патентованные ученые,  слову  которого, как  слову пророка, внимает
многомиллионный пролетариат Германии?"  Затем он поведал о  том,  как Бебель
вышел из "рабочих  низов", чтобы  превратиться  в "великого борца всемирного
пролетариата", и добавил, что только марксизм мог обеспечить широкий простор
кипучей  натуре Бебеля, неутомимо  рвущегося  к разрушению старого, гнилого,
капиталистического мира. И в заключение он, явно имея в виду ленинскую мечту
о  выдвижении  "из наших рабочих русских  Бебелей",  заявил: "Да послужит он
примером для нас, русских рабочих, особенно  нуждающихся  в Бебелях рабочего
движения"37. Ранее в
статье, посвященной  памяти умершего товарища Г.  Телия,  прозвучала похожая
нота. Воздав  должное  этому  "апостолу  марксизма  (большевизма)", которого
отличали   неиссякаемая   энергия,  глубокая   любовь  к   делу,   геройская
непреклонность  и апостольское дарование,  Джугашвили продолжал:  "Только  в
рядах  пролетариата встречаются такие  люди,  как Телия, только  пролетариат
рождает таких  героев, как Телия, и тот же пролетариат постарается отомстить
проклятому  строю, жертвой которого  пал наш  товарищ  - рабочий Г. Телия"38.  В  обеих  статьях
Джугашвили  писал  о лицах  такого же низкого  происхождения, как  и он сам,
которые,  идя различными путями, стали революционными героями. Примечательно
также  и  то,  что, по  его  мнению, главная миссия  революционного  героя -
мстить. Статья о Г. Телия была подписана псевдонимом Ко.
     Совершенно ясно, что убедительная сила политической аргументация Ленина
была  не  единственным фактором, способствовавшим  превращению Джугашвили  в
пылкого ленинца. Здесь сказалась и ощущавшаяся молодым бунтарем  потребность
в психосоциальной идентификации39.  Он не  только заимствовал  у Ленина  концепцию  общности,
которая помогала вести одинокую жизнь  партийного подпольщика и  изгоя; в то
же самое время он создал концепцию самого себя, которая гармонировала  как с
потребностью в самоидеализации, так  и с его антисоциальной социальной ролью
революционера. Ленинизм утвердил его как Кобу, народного героя  - мстителя и
одновременно  открыл  возможность  стать  членом  братства  профессиональных
борцов с существующим  государственным  строем, братства, названного Лениным
"партией".  Ленинизм,  таким  образом,  помог  ему  смоделировать  для  себя
величественный  образ  благородного  революционера.  В  лице Ленина  он  дал
Джугашвили высокочтимого вождя, живой пример вершины  той славы, на  которую
он сам мог бы подняться  как  товарищ по оружию этого вождя. Не удивительно,
что Джугашвили  сделался  самым ревностным сторонником  Ленина  на Кавказе и
старался, где только возможно, во всем подражать своему герою. Теперь у него
был внутренний компас, которым он будет стараться руководствоваться до конца
дней своих.

     Смена национальности
     Все  это  самым  решающим  образом  повлияло  на  национальные  чувства
Джугашвили, серьезно ослабив духовную связь с грузинским народом. И вовсе не
потому,   что  партия,   в   которую   он  вступил,   называлась  Российской
социал-демократической  рабочей  партией. В конце  концов, в ней было  много
других грузин, которые тем не менее не перестали чувствовать себя грузинами.
В  случае  с  Джугашвили  столь разительные последствия партийного  членства
объясняются прежде  всего его  отождествлением со своим  героем  -  Лениным.
Горный  орел  был  не только  великоросом, но  и  ярчайшим примером  истинно
русского  революционера-интеллигента.  Походить  на  него  значило,   помимо
прочего,  сделаться   русским.  Для  этого   Джугашвили  располагал  нужными
языковыми  предпосылками. Хотя по-русски  он говорил с грузинским  акцентом,
сам язык, однако, уже не был для него чужим. Ко времени переезда в 1907 г. в
Баку  он владел  русским настолько,  что  свободно  писал на  нем  статьи  и
использовал  в  качестве  разговорного  языка.  Таким образом,  чтобы  стать
русским, требовалось, в сущности, только начать рассматривать себя таковым и
духовно порвать с собственной грузинской натурой.
     И если сделать первое Джугашвили побудило  стремление к идентификации с
Лениным, то пойти на второе его заставили  совсем иные чувства.  Как мы  уже
знаем,    Джугашвили    перессорился   со   многими   видными    грузинскими
социал-демократами и в партийных кругах Грузии заслужил репутацию человека с
трудным и скандальным характером. На грузинской революционной арене не имели
успеха ни он сам, ни социал-демократическое течение, к которому он примыкал.
В  том, что Грузия ни ему, ни большевизму не раскрыла объятий, Джугашвили не
был склонен винить  ни себя, ни большевизм, а саму Грузию. Он,  по-видимому,
объяснял это ее относительной отсталостью. Так, манера сопоставления Тифлиса
и Баку в  одном из "Писем  с Кавказа" в 1910  г. кое-что говорила как  о его
чувствах, так и  об этих городах. Баку он с восхищением рисовал пульсирующим
центром нефтяной промышленности, где твердая  классовая позиция  большевиков
находила живой отклик у рабочих. А вот  Тифлис, где было всего около 20 тыс.
промышленных рабочих (то есть меньше, чем солдат и полицейских), представлял
интерес лишь  "как административно-торговый  и  "культурный" центр Кавказа".
Отдаленность от крупных рынков России, по его словам вечно живых и бурлящих,
накладывала на Тифлис  отпечаток застойности, а  отсутствие острых классовых
столкновений, свойственных крупным промышленным  центрам,  превращало его  в
"нечто       вроде        болота,       ждущего       толчка        извне"40. В самих этих строках
и между ними проступало этакое пренебрежение, как будто автор уже отмахнулся
от   Грузии,   считая  ее  с   революционной  точки   зрения  провинциальным
захолустьем. В них также отразилось благоговение перед  всем величественным,
которое по всем признакам, вероятно,  наложило свой отпечаток на подсознание
Джугашвили.  Отождествить  себя  с  Россией  означало  сделать  полем  своей
революционной  деятельности не  какую-то маленькую  Грузию,  а  всю огромную
империю, занимавшую  шестую  часть земного  шара. В  то время  для  ощущения
исторического  предначертания   ему  большего  и  не  требовалось.  Будущему
проповеднику  социализма в  одной,  отдельно  взятой стране,  взиравшему  на
происходящие  события  из  Баку  1910  г., эта  гигантская  страна  казалась
адекватной самым высоким устремлениям.
     Говоря о  концепции, которая  сложилась у Джугашвили  о самом  себе как
большевике,  не  следует упускать из виду и классовый  компонент.  Отдельные
места  в его  статьях того времени полны чувства гордости  за  большевиков -
подлинно  пролетарскую  фракцию  социал-демократической партии. Вернувшись в
1907  г. с  Лондонского  партийного  съезда,  он сообщил  в  русской  газете
"Бакинский  Пролетариат", что  среди большевистских  делегатов  было  больше
фабрично-заводских рабочих, чем среди меньшевистских. Затем он писал:
     "Очевидно,  тактика большевиков  является тактикой  крупно-промышленных
пролетариев, тактикой тех районов, где классовые  противоречия особенно ясны
и  классовая  борьба  особенно  резка.  Большевизм -  это тактика  настоящих
пролетариев.  С  другой  стороны,  не  менее  очевидно  и  то,  что  тактика
меньшевиков   является  по  преимуществу  тактикой  ремесленных  рабочих   и
крестьянских   полупролетариев,   тактикой   тех  районов,   где   классовые
противоречия не совсем ясны и  классовая  борьба замаскирована. Меньшевизм -
это       тактика       полубуржуазных       элементов       пролетариата"41.
     А  в   следующий  момент  Джугашвили  заявил,  что   фракция  настоящих
пролетариев   является   также   фракцией   истинных   русских.   Анализируя
национальный состав делегаций, он подчеркнул, что в то время,  как среди  85
меньшевистских  делегатов  большинство  принадлежало  евреям,   за  которыми
следовали   грузины,  затем   русские,   подавляющее   большинство   из   92
делегатов-большевиков  были  русскими,  далее  (по  численности) шли  евреи,
грузины и  т.д. Джугашвили привел  шутливые  слова большевика  Алексинского,
заметившего,  что меньшевики  - "еврейская фракция", а большевики - "истинно
русская"  и  что не мешало  бы  большевикам  "устроить  в  партии  погром"42. Если судить по тому,
насколько  грубо  он подошел  к столь  деликатной  теме и  как  без  всякого
смущения повторил антисемитское высказывание Алексинского, то можно поверить
Арсенидзе,  который  вспоминал  следующие  слова  Джугашвили,  обращенные  к
грузинским рабочим Батума в 1905 г. "Ленин, - говорил Коба, - возмущен,  что
бог  послал ему таких товарищей, как меньшевики!  В самом  деле, что  это за
народ! Мартов, Дан,  Аксельрод - жиды обрезанные. Да старая баба В. Засулич.
Поди и  работай с  ними.  Ни  на борьбу  с ними  не пойдешь, ни на  пиру  не
повеселишься. Трусы  и  торгаши!"43.
     Так  через большевизм  Джугашвили  влился в  русскую  нацию.  Вслед  за
осознанием самого себя как революционера, сторонника Ленина и члена "истинно
русской"  фракции, пришло ощущение принадлежности к русской нации. Возможно,
поэтому он избрал партийной кличкой фамилию Иванович, под которой участвовал
в   партийных   съездах   в   Стокгольме   (1906)    и    Лондоне   (1907)44.  Выбирая в  качестве
псевдонима фамилию  Сталин (под которой он и приобрел широкую  известность),
Джугашвили,  несомненно,  понимал,  что  она  не  только  ассоциировалась  с
представлением о человеке из стали и напоминала фамилию Ленин, но и  звучала
совсем по-русски.
     Поскольку  у  него, как  члена российской  пролетарской  партии,  вновь
обретенное чувство  тождества  с  русскими сливалось  с  сознанием классовой
принадлежности,  он  не ощущал  необходимости  совсем  отказаться  от своего
грузинского естества. В статье "Как  понимает социал-демократия национальный
вопрос", опубликованной в сентябре 1904 г. в газете "Пролетариатис Брдзола",
Джугашвили, указав  на  то,  что социал-демократическая партия  назвала себя
российской, а не  русской. Пояснил, что  этим  она хотела продемонстрировать
собственное  стремление  собрать   под  своим  знаменем  не  только  русских
пролетариев,   но   и  пролетариев  всех   национальностей  России   и  что,
следовательно, она примет все меры для  уничтожения воздвигнутых между  ними
национальных перегородок. Поэтому партия считает, продолжал будущий народный
комиссар   по   делам   национальностей,   что  "национальные  интересы"   и
"национальные требования" не  имеют особой  цены  и  достойны  внимания лишь
настолько, насколько они двигают вперед классовое самосознание пролетариата,
его   классовое  развитие45.
     Статью отличало жесткое осуждение грузинского национализма  во всех его
проявлениях.  Критика начиналась  с  полемики  с  группой  националистически
настроенных   грузинских   радикалов,    которые    незадолго    до    этого
конституировались в партию социал-федералистов. Через издававшуюся в  Париже
газету "Сакартвело" новая партия  требовала не только национальной автономии
Грузии  в  пределах  империи, но  и  автономии  грузинской партии  в  рамках
социалистического движения. Джугашвили  с  сарказмом отметил, что грузинский
национализм, пройдя дворянский и буржуазный этапы,  теперь опять выходил  на
политическую  сцену,   обрядившись   в  пролетарские  одежды.   Он   бичевал
выдвигавшуюся     грузинскими      социал-федералистами     и      Армянской
социал-демократической рабочей  организацией  идею разделения революционного
движения  в  Российской  империи  на  самостоятельные  национальные  партии,
объединенные в  союз,  и  обвинил  эти  группировки в том, что они подражают
Всеобщему еврейскому рабочему союзу46.   В  каждой  строке  этой  первой  статьи  Джугашвили   по
национальному вопросу  отчетливо  проступало отвращение, которое  он  теперь
испытывал к грузинскому национализму.
     К  причинам, объясняющим  его  стремление  отождествить себя  с русской
нацией, необходимо добавить и еще кое-что. Мы видели, как этот оказавшийся в
неблагоприятных  условиях,  но  одаренный  ребенок, единственный  из четырех
детей оставшийся в живых, рос, веря в свое предназначение. Отметили,  что он
прямо-таки жажда