у гроба. Старик  передал факел
Тотиле и  опустился  напротив  Тейи. Остальные же молча простились с  ними и
направились в город.
     ГЛАВА III
     Через  несколько  недель  после  этой  встречи   недалеко   от  Равенны
состоялось иное собрание -- также под покровом ночи -- в римских катакомбах,
таинственных подземных коридорах, что составляли второй город под  улицами и
площадями Рима.
     Вначале  катакомбы  служили местом  погребения  умерших и  убежищем для
христиан, которые в первые века часто подвергались жестоким гонениям.
     Входить в них без  опытного провожатого было опасно: подземные коридоры
разветвлялись,  сплетались, скрещивались  между собою, и пришелец непременно
терял дорогу. Многие так и умирали в них с голоду, не найдя выхода.
     Впрочем, людям,  которые собирались сюда теперь, нечего  было  бояться:
каждую группу в 3-4  человека вел отдельный  провожатый,  хорошо знакомый со
всеми ходами.  Провожатыми обыкновенно  были люди духовного звания, -- уже с
первых  веков  христианства  римским  священникам  ставилось  в  обязанность
изучать ходы катакомб.
     Разными дорогами  сходились  люди  в  одно  место:  большую полукруглую
комнату, скудно освещенную висячей лампой. Без страха, очевидно, не впервые,
стояли они здесь, вдоль стен, слушая, как с потолка капали на землю капли, и
спокойно раздвигая ногами валявшиеся на полу кости.
     Большая часть собравшихся принадлежала к духовенству, остальные к самым
знатным римским семьям, занимавшим высшие должности в городе.
     Когда  все  собрались, старший из духовенства Сильверий  -- архиепископ
церкви св. Себастьяна  -- открыл собрание по установленному  порядку. Затем,
окинув  проницательным  взглядом  всех  присутствующих,  остановил  взор  на
мужчине  высокого  роста,  стоявшем  напротив  него,  привалившись  спиной к
выступу стены. Тот в ответ молча кивнул ему. Тогда Сильверий начал:
     -- Возлюбленные братья во имя  триединого Бога! Вот мы снова  собрались
для  священной цели  нашей. Меч Эдома  висит над нашими  головами,  и фараон
Теодорих жаждет  крови детей Израиля. Но мы  не забудем  слов Евангелия: "Не
бойтесь  убивающих тело, души же не могущих убить; а более бойтесь того, кто
может и тело, и душу погубить  в геене". И в это мрачное время мы уповаем на
Того, Кто  в образе столпа,  днем  облачного, ночью огненного,  провел народ
Свой через пустыню". И мы будем всегда помнить,  мы  никогда не забудем, что
все, что мы претерпеваем, -- мы терпим по воле Божией, и все, что делаем, --
делаем ради Его святого имени. Возблагодарим же Его, ибо Он благословил наше
усердие. Малы, как стадо евангельское, были мы вначале, а теперь разрослись,
как  дерево у  источника.  Со страхом и трепетом  сходились  мы сюда прежде;
велика была опасность, и слаба надежда: проливалась благородная кровь лучших
людей; сегодня же мы смело  можем  сказать:  трон фараона  стоит на глиняных
ногах, и дни еретиков сочтены.
     -- Да приступай же наконец к делу! -- с нетерпением  прервал священника
молодой римлянин с блестящими черными глазами. -- Говори прямо, зачем созвал
ты нас сегодня?
     Сильверий бросил негодующий взгляд на  юношу, и хотя тотчас опомнился и
постарался скрыть гнев, но голос его зазвучал резко:
     --  Даже и те,  что, по-видимому, не  верят  в святость нашей цели,  не
должны  колебать эту веру в других. Но  сегодня, мой горячий друг Лициний, в
наше собрание  должен вступить новый член, и  его вступление есть  очевидное
доказательство Божьей милости к нам.
     -- Кто он? Исполнены ли все предварительные условия? Ручаешься ли ты за
него? -- посыпались вопросы со всех сторон.
     -- Вам достаточно узнать, кто он... -- ответил Сильверий.
     -- Нет! Нет! По уставу нашего союза требуется ручательство, иначе...
     -- Ну, хорошо, друзья, хорошо, я за  него ручаюсь, -- ответил Сильверий
и, обернувшись  к  одному  из  многочисленных  ходов, которые  растекались в
разные  стороны  из этой средней  комнаты,  сделал  знак  рукой. Из  глубины
коридора  тотчас  выступили два  молодых священника, ведя за собой  мужчину,
закутанного в плащ. Они подвели его к Сильверию, а сами снова отступили.
     Глаза всех с  любопытством  устремились  на этого  человека.  Сильверий
после небольшой паузы снял плащ, покрывавший голову и плечи вошедшего.
     --  Альбин!  --  с  негодованием,  презрением  и  отвращением вскричали
присутствовавшие. -- Как? Альбин? Изменник?
     И молодой Лициний, а за ним и некоторые другие, даже обнажили мечи.
     Вся  фигура  вошедшего выражала трусость; он пугливо  озирался вокруг и
наконец остановил умоляющий взгляд на Сильверий.
     -- Да,  -- спокойно сказал священник, -- это Альбин. Если кто-нибудь из
вас имеет что-нибудь против него, пусть выскажется.
     --  Клянусь небом! --  вскричал Лициний. --  Неужели об  этом еще нужно
говорить! Все  мы знаем,  кто  таков  Альбин,  и  что  он  такое: трусливый,
бесстыдный изменник!
     Юноша умолк, гнев душил его.
     -- Брань не  доказательство, --  спокойно выступил Сцевола. -- Но вот я
при всех  спрашиваю его, и пусть он  мне ответит. Ты ли  спас себя постыдной
клятвой тирану Теодориху  не  вмешиваться больше в  государственные  дела  и
бежал, не  заботясь  о  том,  что  благороднейшие римляне  Боэций  и Симмах,
выступившие на твою защиту, были схвачены, лишены имущества и в конце концов
казнены? Отвечай, не из-за твоей трусости погибла краса нашего государства?
     В  собрании послышался  ропот неудовольствия. Обвиненный молчал, дрожа,
даже Сильверий на минуту растерялся.
     Тогда на  середину  комнаты выступил человек, стоявший напротив  него у
стены. Близость этого человека, казалось, ободрила священника, и он начал:
     --  Друзья, все, что  вы говорите, было,  но не  так, как вы  говорите.
Знайте, Альбин ни в чем не виноват. Все, что он сделал, -- он делал по моему
совету.
     -- Как? --  вскричало  несколько голосов.  --  По  твоему совету?  И ты
осмеливаешься признаться в этом?
     --  Выслушайте  меня сначала, друзья  мои. Вы  знаете,  что  Альбин был
обвинен из-за измены своего раба, который выдал тирану нашу тайную переписку
с Византией. Горячность Боэция и Симмаха была  очень благородна, но безумна;
я их предупреждал; они не приняли моего совета, а когда раскаялись, было уже
поздно.  Их  поступок  показал  тирану,  что  Альбин  --  не  один,  что все
благородные  в Риме  с ним  заодно.  Притом их  рвение  оказалось  излишним:
десница  Господня  неожиданно  покарала  изменника-раба,  не дав ему  больше
возможности вредить  нам. Не думаете  ли вы, что Альбин в  состоянии был  бы
молчать  под  пыткой,  под  угрозой  смерти,  молчать   --  когда   указание
соучастников заговора могло бы  спасти  его? Нет,  вы не  думаете этого;  не
думал  этого и  сам он. Вот  почему  надо  было  во что  бы  то ни  стало не
допустить  пытки,  выиграть время.  И  это  удалось  благодаря  его  клятве.
Конечно, тем  временем пролилась кровь Боэция и Симмаха;  но  спасти их было
уже невозможно, а в их  молчании даже под пыткой мы были  уверены. Из тюрьмы
же  Альбин  был  освобожден чудом, как  святой Павел в Филиппах. Он  бежал в
Афины, а  тиран удовольствовался только тем, что запретил ему возвращаться в
город. Но триединый  Господь  дал  ему убежище здесь, в Риме, в своем святом
храме, пока для него не наступит  час  свободы. И в  уединении этого святого
убежища Господь чудесным образом тронул сердце этого человека, и вот  он, не
страшась более смертельной опасности, снова вступает в наш союз и предлагает
все свои  неизмеримые  богатства  на нужды  церкви и отечества.  Знайте,  он
передал  все состояние церкви  святой Марии  для  целей союза.  Решайте  же:
принять Альбина с его миллионами или отвергнуть?
     С минуту все молчали. Наконец Лициний вскричал:
     -- Священник! Ты умен, как... как  священник. Но мне  не нравится такой
ум.
     -- Сильверий, -- сказал затем юрист  Сцевола, -- тебе, конечно, хочется
получить миллионы,  это понятно.  Но я был другом  Боэцию,  и мне не годится
называть товарищем этого труса, из-за которого тот погиб. Я не могу простить
ему. Долой его!
     -- Долой! -- раздалось во всех концах комнаты.
     Альбин   побледнел,   даже   Сильверий  задрожал  при   этом   всеобщем
негодовании. "Цетег!" -- прошептал он, как бы прося о помощи. Тогда выступил
вперед мужчина, который до сих пор молчал, лишь снисходительно поглядывая на
всех.
     Он  был  высок, красив  и  очень силен,  хотя  и  худощав.  Одежда  его
указывала на богатство, высокое  положение и знатность. На губах его  играла
улыбка глубокого презрения.
     -- Что вы спорите о том,  что  должно быть? -- заговорил  он спокойным,
повелительным тоном, которому невольно  подчинялись присутствовавшие. -- Кто
желает достичь цели,  тот  должен мириться и со средствами, которые  ведут к
ней.
     Вы не хотите простить ему? Это как вам угодно. Но забыть вы должны. И я
также  был  другом  умершего, быть  может, даже более  близким,  чем вы.  И,
однако,  забываю, именно потому и  забываю,  что  был другом.  Любит друзей,
Сцевола, только тот, кто мстит  за них.  И вот, ради этой мести, Альбин, дай
твою руку!
     Все молчали, не столько убежденные его словами, сколько подавленные его
личностью.
     -- Но ведь к нашему  союзу  принадлежит Рустициана, вдова Боэция и дочь
Симмаха, -- заметил Сцевола. -- Она пользуется громадным влиянием. Останется
ли  она в союзе, если в него  вступит Альбин?  Разве сможет  она простить  и
забыть? Никогда!
     -- Нет, сможет,  -- ответил Цетег. -- Если вы не  верите мне,  поверьте
собственным глазам.
     И  он быстро  подошел к прежнему  своему месту. Там, у бокового  входа,
стояла какая-то фигура, плотно закутанная в плащ
     -- Иди, -- шепнул ей Цетег, беря ее за руку. -- Теперь иди!
     -- Не могу, не хочу! -- тихо ответила женщина. -- Я проклинаю его! Я не
могу даже видеть этого несчастного!
     -- Иди!  -- повелительно прошептал Цетег.  -- Иди, ты должна и сделаешь
это, потому что я этого хочу. -- И он отбросил покрывало и взглянул ей прямо
в глаза. Та нехотя повиновалась и вышла на середину залы.
     -- Рустициана! -- вскричали все.
     -- Да, -- ответил Цетег и вложил руку вдовы в дрожащую руку Альбина. --
Видите,  Рустициана  прощает  его. Кто же будет  сопротивляться  теперь? Все
молчали. Сильверий выступил вперед и громко заговорил:
     -- Альбин -- член нашего союза. Но, прежде чем разойтись,  я сообщу вам
самые последние сведения  и сделаю необходимые  распоряжения.  Лициний,  вот
план  крепости  Неаполя, к утру он должен  быть скопирован. А  вот, Сцевола,
письма из Византии, от императрицы Феодоры, благочестивой супруги Юстиниана.
Ты  должен  ответить  на  них.  Ты,   Кальпурний,  возьми  этот  вексель  на
полмиллиона солидов Альбина и отправь его казначею короля франков. Он влияет
на своего короля  в нашу пользу и возбуждает его против готов. Затем сообщаю
вам  всем, что, по последним письмам из  Равенны, рука Господня тяжело легла
на тирана. Глубокое уныние, слишком позднее  раскаяние подавляют его душу, а
утешение истинной веры ему  недоступно. Потерпите еще немного: гневный голос
Судии скоро призовет его, тогда наступит свобода. В следующем месяце, в этот
же  час, мы снова сойдемся здесь. Идите  с миром, благословение Господне над
вами!
     И  движением  руки епископ простился  с собранием. Молодые священники с
факелами вышли из боковых проходов и повели заговорщиков небольшими группами
к разным выходам ил катакомб.
     ГЛАВА IV
     Сильверий, Цетег и Рустициана пошли  вместе.  Поднявшись  на  несколько
ступеней, они вошли в  церковь  святого Себастьяна,  подле  которой был  дом
Сильверия. Туда они зашли все трое.
     Сильверий  провел  гостей  в  тайную  комнату,  где  никто  не  мог  их
подслушать,  и занялся  приготовлением трапезы. Цетег  же  молча  сел  подле
стола, опустив голову на  руки,  Рустициана пристально  смотрела на него  и,
наконец, заговорила:
     --  Человек,  скажи мне, скажи, что за силу имеешь ты надо мною? Я тебя
не люблю. Скорее  ненавижу. И все же повинуюсь тебе, против  воли, как птица
-- взгляду змеи. И ты вложил мою руку в руку негодяя! Скажи мне, какой силой
ты сделал это?
     -- Привычка, Рустициана, простая привычка! -- рассеянно ответил тот.
     -- Да, конечно, привычка! Привычка рабства, которое началось с тех пор,
как я начала думать.  Что я молодой девушкой полюбила красивого сына соседа,
--  это было  естественно.  Что  я  думала, что и  ты  любишь меня,  -- было
простительно, ведь ты же  целовал меня, а кто же мог думать тогда, что ты не
можешь  любить -- никого, даже едва ли самого себя. Сделавшись женою Боэция,
я не  заглушила в себе  эту любовь, которую ты шутя снова пробудил, это  был
грех, но Господь и церковь простили мне. Но почему теперь, когда я знаю твою
бессердечность, когда в  жилах  моих  потухло пламя всех страстей, я  все же
слепо повинуюсь  тебе,  --  это  уже  глупость,  над  которой  можно  только
смеяться.
     И она громко рассмеялась, потирая рукой лоб.
     Сильверий,  занятый  приготовлением  какого-то напитка  в  другом конце
комнаты, украдкой взглянул на Цетега. Тот сидел  по-прежнему, склонив голову
на левую руку.
     -- Ты несправедлива, Рустициана,-  спокойно ответил он ей. -- И  неясно
понимаешь свои чувства. Ты ведь знаешь, что я был друг Боэция. Знаешь, что я
ненавижу  готов, действительно ненавижу и желаю, а главное -- могу исполнить
то,  что  составляет смысл твоей жизни:  отомстить  варварам за казнь твоего
отца Симмаха,  которого ты любила, и мужа, которого уважала. Вот почему ты и
подчиняешься мне. И умно делаешь: хотя ты  и умеешь вести  интриги, но  твоя
горячность расстраивает иногда лучшие твои планы. Поэтому  для тебя же лучше
слепо  подчиняться мне.  Вот  и все. Теперь иди.  Твоя  служанка  уснула  на
ступенях  церкви;  она   воображает,  что  ты  исповедуешься  у   Сильверия.
Прекрасно, но исповедь не должна тянуться  слишком долго. Передай мой привет
Камилле, твоей прекрасной девочке.
     Он встал, взял ее за руку и повел к двери. Рустициана молча поклонилась
Сильверию и вышла. Цетег возвратился на свое место.
     -- Странная женщина! -- заговорил Сильверий.
     --  Ничего странного. Она думает, что  загладит свою  вину перед мужем,
если отомстит за него. Но займемся делом.
     Сильверий вынул из шкафа большую кипу разных счетов и документов.
     -- Нет, святой отец, денежными делами займись уж сам, я их не  люблю. Я
просмотрю другие дела.
     И оба погрузились в письма и счета. Долго, много часов просидели они за
работой.  Сильверий  сильно  устал, на  лице же  Цетега не заметно  было  ни
малейшего следа  утомления.  Священник с удивлением и завистью посмотрел  на
него.
     Цетег почувствовал взгляд, понял его и ответил:
     --  Привычка,  мой  друг, сильные нервы  и... --  тут он  улыбнулся, --
чистая совесть. Это главное.
     --  Нет, не  шути,  Цетег, ты для меня загадка. Я совершенно не понимаю
тебя.  Вот,  возьмем любого из членов  нашего союза. О  каждом я безошибочно
скажу,  что  собственно побудило его вступить в союз:  Лициния  --  горячий,
молодой  задор, Сцеволу  --  чувство  правды,  меня и других  священников --
ревность о славе Божьей.
     -- Ну, конечно, -- подтвердил Цетег, отпивая из бокала.
     -- Иных  тщеславие, -- продолжал Сильверий, -- других надежда отомстить
во время  борьбы своим личным врагам. Но что побуждает  тебя -- я решительно
не могу понять.
     --  И  это тебе  досадно, не правда  ли?  Потому что только зная мотивы
наших  поступков, можно управлять  нами. Но  в этом  случае я не могу помочь
тебе: я и сам себя не понимаю. Положим, я не люблю готов, -- мне противны их
здоровые, румяные лица, их широкие, светлые бороды, цельность их характеров,
безумное геройство. Да, они противны мне, и мне неприятно, что они властвуют
в стране с таким прошлым, в Риме.
     -- Что готы должны быть изгнаны отсюда, в  этом я совершенно согласен с
тобой. И я достигну  этого. Потому  что я хочу  только освободить церковь от
еретиков,  которые  не верят в  божественность  Христа. И тогда  я  надеюсь,
что...
     -- Что  римский епископ  сделается главою  всего христианского  мира  и
вместе повелителем Италии, -- прервал его Цетег. -- И  этим  епископом  Рима
будет Сильверий.
     Сильверий, пораженный, взглянул на него.
     -- Успокойся, друг Божий. Я умею хранить чужие тайны. Твои цели я давно
уже  понял, но никому не выдал их. А пока прощай.  Звезды уже  гаснут, а мои
рабы должны утром найти меня в постели.
     И, наскоро простившись с хозяином, Цетег вышел. Некоторое время шел он,
глубоко задумавшись, по улицам города, наконец, остановился, глубоко вдохнул
в себя свежий ночной воздух и проговорил вполголоса:
     --  Да,  я  --  загадка:  точно юноша,  провожу  ночи с  заговорщиками,
возвращаюсь домой  на рассвете,  точно влюбленный,  а зачем?..  Но стоит  ли
думать об этом! Кто знает, зачем он дышит? Потому что должен. Так и  я делаю
то, что должен. Одно только я  знаю: этот поп хочет быть и, вероятно,  будет
папой. Это хорошо. Но он  не должен оставаться папой долго. А пока простите,
мои мысли --  не  мысли, а  скорее смутные мечты. Быть может, налетит буря с
громом,  молнией  и"  уничтожит  нас. Но  вот  начинает светать.  Хорошо!  Я
принимаю это за добрый знак.
     С этими словами он  вошел  в дом и,  никого  не разбудив, прошел в свою
комнату.  На  мраморном  столике подле  постели лежало  письмо с королевской
печатью. Цетег быстро разрезал шнурок, связывавший две навощенные дощечки, и
прочел:
     "Цетегу Цезарию, председателю сената, сенатор Марк Аврелий Кассиодор.
     Наш король  и  повелитель  лежит  при  смерти.  Его  дочь  и наследница
Амаласунта хочет  говорить с тобой до  его  кончины. Приезжай  немедленно  в
Равенну. Тебе предложат самую важную государственную должность".
     ГЛАВА V
     Точно тяжелая,  черная  туча,  нависла над Равенной печальная  весть: в
громадном,  роскошном дворце умирал великий король  готов Теодорих  из  рода
Амалунгов,  имя которого  еще  при  жизни  его перешло  в  народные песни  и
сказания, герой  своего  столетия, который  несколько  десятков лет управлял
отсюда судьбой всей Европы.
     -- И теперь врачи объявили, что он умирает.
     Конечно,  народ  Равенны  давно  уже   был  подготовлен  к   тому,  что
таинственная  болезнь их старого короля должна  окончиться  смертью, тем  не
менее, когда наступила эта решительная минута, все были поражены.
     Чуть начало брезжить утро, из дворца один за  другим поскакали гонцы во
все  наиболее  знатные дома готов и римлян,  и  весь  город сразу  пришел  в
волнение:  повсюду на улицах и площадях виднелись  небольшие  группы мужчин,
которые делились последними  сведениями  из дворца. Из-за дверей выглядывали
женщины и дети.
     Все  были  удручены,  печальны, --  не только  готы, но даже и римляне,
потому что, живя в Равенне, в непосредственной близости великого короля, они
имели случай сотни раз убедиться в его кротости и великодушии. Поэтому, хотя
они  и желали  бы изгнать  варваров  из  своей земли, но  в эту  минуту  все
корыстные чувства уступили место благоговении) перед великим королем. Притом
они  боялись, что  со смертью  Теодориха, который всегда  защищал римлян  от
грубости готов, им придется испытать на себе настоящее варварское иго.
     Около полудня ко дворцу подъехал Цетег. Его здесь знали и без  задержки
пропустили во  дворец. В  обширных залах,  которые ему  пришлось  проходить,
толпились  самые  знатные  готы  и  римляне. Молодые  держались  группами  и
вполголоса, но оживленно рассуждали о перемене правителя, старики же, бывшие
соратники умиравшего короля, в темных углах старались скрыть свои слезы.
     С видом холодного равнодушия Цетег прошел мимо. В зале, назначенной для
приема  иностранных послов,  собрались знатные  готы: храбрый  герцо