г Тулун,
охранявший западные  границы государства, герцог Ибба,  завоеватель Испании,
Пицта  --  победитель  болгар  и  гепидов,  --  все трое  из рода Балтов; по
знатности  происхождения они не уступали Амалунгам,  предки их также  носили
корону. Здесь же были Гильдебад и Тейя.
     Все эти люди принадлежали к  партии, ненавидевшей римлян и недоверявшей
им,  поэтому,  когда Цетег  проходил  через эту залу,  все бросали  на  него
недружелюбные  взгляды,  но  гордый  римлянин  не  обратил  на  это никакого
внимания и прошел в следующую комнату, смежную с комнатой короля.
     Здесь перед мраморным столом, покрытым пергаментами, стояла женщина лет
тридцати пяти,  высокого  роста, замечательной  красоты. Роскошные волосы ее
были зачесаны по-греческому обычаю,  одежда ее была также греческого покроя.
Вся она светилась  гордой величественностью. Это была Амаласунта, овдовевшая
дочь Теодориха.
     Она стояла серьезная, молчаливая, но без слез, вполне владея собой.
     Подле  нее, прижавшись  к  ней,  стоял юноша  лет  семнадцати,  ее  сын
Аталарих,  наследник готского  престола.  Он был прекрасен, как и  все члены
этого дома, кто вел свое происхождение от богов, но походил не на мать, а на
своего отца Эвтириха, который умер  в цвете лет  от болезни сердца. И в юном
Аталарихе,  который был живым подобием отца,  уже с детских лет были заметны
признаки этой ужасной болезни.
     В отдалении от  них, у  окна стояла в мечтательной задумчивости молодая
девушка, такой  поразительной, блестящей  красоты, что ее можно было принять
за богиню. Это была сестра Аталариха -- Матасунта.
     Так обаятельна была ее красота, что даже холодный Цетег,  давно знавший
княжну,  при виде ее остановился в изумлении.  Кроме  них, в комнате был еще
ученый   и  верный  министр  короля  --  Кассиодор,  главный  сторонник  той
миролюбивой  политики, которой в течение тридцати лет держался Теодорих.  На
лице  этого  кроткого и достойного старика выражалось глубокое горе о потере
своего друга короля и вместе забота  о  будущем государства. Увидя вошедшего
Цетега, он встал и нетвердой походкой направился к нему.
     --  О  какой  день! -- простонал  старик со слезами на глазах,  обнимая
вошедшего. Цетег презирал всякую слабость и потому холодно ответил:
     -- Очень важный день: он требует силы и самообладания.
     --  Совершенно  верно,  патриций, привет  тебе! --  обратилась  к  нему
княгиня и, отстраняя от себя сына, протянула римлянину руку. -- Ты говоришь,
как римлянин. Кассиодор советует мне предложить тебе очень важную должность.
И хотя его совета было  бы  для меня совершенно достаточно, но я тем охотнее
следую ему, что  давно уже знаю тебя сама: ведь это  ты перевел на греческий
язык две песни "Энеиды".
     --  О королева, -- улыбаясь, ответил  Цетег,  -- не вспоминай о  них: я
понял, как плох мой перевод, когда прочел  перевод этих же песен,  сделанный
Туллией.
     Туллия -- было вымышленное имя, которое подписала  Амаласунта под своим
переводом. Цетег знал это,  но княгиня не подозревала, что ему это известно,
и поверила его лести.
     --  Но  перейдем к делу,  --  начала она,  очень благосклонно глядя  на
римлянина. -- Ты  знаешь, в  каком мы положении. Мгновения жизни моего  отца
сочтены.  Аталарих  -- его наследник,  а до его  совершеннолетия я буду  его
опекуншей, блюстителем престола.
     --  И  готы,  и  римляне  уже  давно знают, что  такова воля короля,  и
признали мудрость его распоряжения, -- заметил Цетег.
     --  Да,  они  признали.  Но  толпа  изменчива,  грубые  люди  презирают
владычество женщин. Впрочем, в  общем я  полагаюсь на верность готов. Я даже
не боюсь латинян, которые живут здесь, в Равенне, и  в других провинциальных
городах. Меня страшит только Рим и римляне.
     Цетег насторожился, но ни один мускул в лице его не дрогнул.
     -- Никогда римляне не примирятся с владычеством готов. Да ведь  иначе и
быть не может, --  со вздохом заметила княгиня. -- И мы боимся,  что,  когда
известие  о  смерти  короля  дойдет до  них,  они  откажутся  признать  меня
правительницей.  В  виду этого  Кассиодор советует окончить это дело раньше,
чем они узнают о смерти моего отца. Для этого мне нужен решительный и верный
человек, который немедленно занял бы войсками все главные ворота и площади в
городе, угрозой вынудил бы у сената и патрициев клятву верности мне, то есть
моему сыну, и привлек бы на мою сторону  народ. Таким образом, прежде чем до
него дойдет весть о  смерти короля, опасность возмущения будет  устранена. И
Кассиодор  указал  на  тебя, как  на человека,  который может исполнить это.
Согласен ли ты?
     Сотни вопросов, как молнии, промелькнули в  голове  римлянина  при этом
предложении. Уж  не открыт ли  заговор  в катакомбах? Не  сделан ли донос на
него? Не  расставляет ли  эта  хитрая  женщина  ему  ловушку? Или  эти  готы
действительно  так  слепы, что  предлагают это место именно  ему?  И  как же
поступить теперь? Воспользоваться случаем и сбросить  владычество  готов? Но
кто же в таком случае получит власть над  Римом?  Византийский император или
кто-либо среди римлян? И в последнем случае кто именно?  Или разыграть  пока
роль верноподданного, чтобы выждать?
     Для решения было не больше минуты, но его острому уму и  не требовалось
много времени. Глубоко поклонившись княгине, он ответил:
     --  Королева,  я  -- римлянин, и  не рад господству варваров -- извини,
готов -- в Риме. Вот почему уже десять лет  я не принимаю никакого участия в
государственных делах. Но  тебя я не считаю варваркой: ты принадлежишь готам
только по происхождению,  по  уму  же  ты --  гречанка, а по добродетелям --
римлянка. Поэтому принимаю твое предложение и своею  головой ручаюсь тебе за
верность Рима.
     --  Я  очень  рада,  --  сказала  княгиня.  --  Вот  возьми  документы,
полномочия, которые тебе необходимы, и тотчас отправляйся в  Рим. Цетег взял
бумаги и начал просматривать их.
     -- Королева, -- сказал он -- это манифест молодого короля. Ты подписала
бумагу, но его подписи нет.
     --  Аталарих,  подпиши здесь  твое имя,  сын мой,  -- обратилась она  к
юноше, протягивая ему документ.
     Молодой наследник все время пристально  всматривался в лицо Цетега. При
обращении матери он быстро выпрямился и решительно ответил:
     -- Нет, я не  подпишу. Не  только потому,  что я не доверяю ему, -- да,
гордый римлянин, я тебе не доверяю, -- но еще и  потому, что меня возмущает,
что  вы, не  дождавшись даже минуты, когда мой великий  дед закроет  глаза,"
протягиваете уже руки к его короне. Стыдитесь такой бесчувственности!
     И, повернувшись  к ним  спиной, он  отошел к  своей сестре и стал подле
нее, обняв ее рукой.
     Цетег вопросительно смотрел на княгиню.
     -- Оставь, -- вздохнула  она.  -- Уж если он не захочет чего-нибудь, то
никакая сила в мире не принудит его.
     Между  тем, Матасунта рассеянно смотрела в окно и вдруг схватила своего
брата за руку и быстро прошептала:
     --  Аталарих,  кто этот мужчина  в  стальном  шлеме, вон  там у колонны
подъезда? Видишь? Скажи, кто это?
     -- Где? -- спросил Аталарих, выглядывая в окно. -- А, это славный герой
Витихис, победитель гепидов.
     В  эту минуту  тяжелый  занавес,  закрывавший  вход  в комнату  короля,
поднялся  и  оттуда  вышел  грек-врач.  Он   сообщил,  что  после   довольно
продолжительного сна больной чувствует себя  лучше и выслал его  из комнаты,
чтобы поговорить наедине с Гильдебрандом, который последние дни ни на миг не
отходил от его постели.
     ГЛАВА VI
     Странное  впечатление производила  спальня короля:  дворец был построен
еще римскими императорами и отличался великолепием. И эта комната также была
отделана  с   замечательной  роскошью:   пол   мраморный,   стены  прекрасно
разрисованы, с потолка  спускались,  точно  витая в воздухе, языческие боги.
Мебель  же  поражала  грубой простотой.  Кровать, на которой лежал умирающий
король, была простая деревянная, и только  дорогое пурпуровое  покрывало  на
ногах больного, да прекрасная львиная шкура перед постелью -- подарок короля
вандалов  из  Африки  --  указывали на  королевское достоинство  больного. В
глубине комнаты  висели  медный щит и широкий меч короля, которые много  лет
уже не были в  деле. У изголовья, заботливо  склонившись над  больным, стоял
старый  оруженосец его, Гильдебранд. Король  только  что  проснулся и  молча
смотрел на своего верного слугу. Лицо его, хотя и сильно исхудавшее за время
болезни,  еще  несло  отпечаток  большого  ума  и  силы,  а   губы  выдавали
необычайную кротость.
     Долго,  с  любовью смотрел  король  на своего  великана-сиделку,  затем
протянул ему руку.
     -- Старый  друг,  теперь  нам  надо проститься,  -- сказал  он.  Старик
опустился на колени и прижал руку короля к губам.
     -- Ну, старик, встань, неужели же мне утешать тебя?
     Но  Гильдебранд  остался  на коленях, только голову приподнял --  чтобы
видеть лицо короля.
     -- Слушай,  -- сказал больной, -- я знаю, что ты, сын Гильдунга, всегда
правдив.  Поэтому спрашиваю  тебя:  скажи,  я  должен умереть? И сегодня? До
захода солнца?
     И он взглянул на своего  оруженосца так, что обмануть было  нельзя.  Но
старик и не хотел обманывать, он уже собрался с силами.
     -- Да, король готов, наследник Амалунгов, ты должен умереть, -- ответил
он. -- Рука смерти уже простерта над тобой. Ты не увидишь заката солнца.
     -- Хорошо, -- ответил Теодорих,  не дрогнув.  --  Вот видишь, тот грек,
которого я выслал отсюда, обманул меня на целый день. А мне нужно мое время.
     --  Ты хочешь  опять позвать священника? --  с неудовольствием  спросил
Гильдебранд.
     -- Нет, они уже больше не нужны мне.
     -- Сон так хорошо подкрепил тебя! -- радостно вскричал оруженосец -- Он
разогнал тень, которая так долго  омрачала твою душу. Хвала тебе,  Теодорих,
сын Теодемере, ты умрешь, как король-герой.
     --  Я  знаю, -- улыбаясь,  сказал  король,  -- что ты  не любил  видеть
священников у моей постели. И ты прав -- они не могли мне помочь.
     -- Но кто же помог тебе?
     -- Бог и  я сам. Слушай! И эти слова будут  нашим прощанием.  Пусть это
будет моей благодарностью  тебе  за пятьдесят  лет твоей верности,  что тебе
одному -- не моей дочери, не Кассиодору, а только одному  тебе я открою, что
так мучило меня. Но сначала скажи  мне: что говорит народ, что думаешь ты об
этой ужасной тоске, которая так овладела мной и свела в могилу?
     -- Римляне говорят, что тебя мучит раскаяние за казнь Боэция и Симмаха.
     -- А ты поверил этому?
     -- Нет. Я не мог думать, чтобы тебя могла смущать кровь изменников.
     --  И  ты прав. Быть  может,  по  закону, они  по  своим  поступкам  не
заслуживали  смерти. Но они были  тысячу  раз изменники.  Они изменили моему
доверию, моей привязанности. Я ставил  их, римлян, выше, чем лучших из людей
моего народа. А они в благодарность захотели овладеть моей короной, вступили
в  переписку  с  византийским  императором,  какого-то  Юстина  и  Юстиниана
предпочли моей дружбе. Нет, я не раскаиваюсь, что казнил неблагодарных. Я их
презираю. Но говори дальше: ты сам, что ты думаешь?
     -- Король, твой наследник -- еще дитя, а  кругом --  враги.  -- Больной
наморщил брови.
     -- Ты ближе к истине. Я всегда знал, в  чем слабость моего государства,
и в эти ужасные, бессонные ночи я плакал об  этом, хотя по вечерам на пирах,
перед иноземными послами я выказывал гордую самоуверенность. Старик, я знаю,
что ты считал меня слишком самоуверенным. Но никто не должен был видеть меня
в унынии.  Никто -- ни друг, ни враг.  Трон мой  колебался, я  видел  это  и
стонал, но только тогда, когда был один со своими заботами.
     -- О, король, ты мудр, а я был глуп! -- вскричал старик.
     -- Видишь ли, --  продолжал  король, поглаживая руку старика, -- я знаю
все,  что ты не одобрял во мне. Знаю и твою слепую ненависть к вельхам. Верь
мне, она слепа... Слепа в такой же степени,  быть может, как и  моя любовь к
ним.
     Король вздохнул и замолчал.
     -- Зачем ты себя мучишь? -- спросил Гильдебранд.
     -- Нет, я  хочу подвести итог.  Я знаю, что  мое государство, дело всей
моей  жизни, полной трудов  и славы, может пасть, легко пасть. И падет, быть
может, по моей вине, -- вследствие моего великодушия к римлянам. Пусть будет
так. Ничто человеческое не  вечно, а обвинение в благородной доброте я готов
принять на себя. Но в одну бессонную  ночь, когда я по обыкновению обдумывал
и  взвешивал  опасности,  грозящие моему  государству,  в  душе  моей  вдруг
восстало  воспоминание  об  иной  моей вине:  уже  не излишняя  доброта,  не
стремление к славе, это было кровавое насилие. И горе, горе мне, если  народ
готов  должен погибнуть в наказание за преступление их короля  Теодориха!...
Его, его образ восстал передо мною.
     Больной говорил с усилием и при последних словах вздрогнул.
     --  Чей  образ? О  ком  ты  думаешь? -- прошептал,  нагибаясь  к  нему,
Гильдебранд.
     -- Одоакр! -- шепотом же ответил король.
     [*Одоакр -- один из  германцев, бывших на службе у римского императора.
В г. н.э. он свергнул последнего римского императора и овладел короной Рима.
Впоследствии Теодорих победил его и отнял корону Италии.]
     Гильдебранд  опустил  голову.  Наступило   тяжелое  молчание.  Наконец,
Теодорих прервал его:
     -- Да, старик, моя рука, -- ты знаешь это, --  поразила могучего героя,
поразила во время пира, когда он был моим гостем. Горячая кровь его брызнула
мне  прямо  в  лицо,  и  ненависть,  бездонная  ненависть  светилась  в  его
потухающих глазах. И  вот, несколько месяцев назад, ночью  передо мной встал
его окровавленный,  бледный, гневный образ. Лихорадочно забилось мое сердце,
и  ужасный голос  сказал  мне: "За это  кровавое преступление  твое  царство
падет, и твой народ погибнет".
     Снова наступило молчание. На этот раз его прервал Гильдебранд:
     -- Король,  что ты мучишь себя,  точно женщина? Разве ты не  убил сотни
людей своей рукой, а твой народ  много тысяч по твоему  приказанию? Разве мы
не выдержали тридцати битв,  когда спускались  сюда с гор? Разве мы не шли в
потоках  крови?  Что  в  сравнении с этим кровь  одного  человека?  Припомни
только,  как было  дело. Четыре года боролся  он с  нами. Два раза ты и весь
твой народ были на  краю гибели из-за  него! Голод, меч и болезни истребляли
твой народ.  И  наконец, упорная Равенна  сдалась:  измученный голодом  враг
лежал  у ног  твоих. И вдруг ты получаешь предостережение,  что он замышляет
измену, хочет снова начать ужаснейшую борьбу, и не позже, как в следующую же
ночь.  Что тебе оставалось делать? Открыто поговорить с ним? Но ведь если он
был виновен, то это не помогло бы. И вот ты смело предупредил его и сделал с
ним вечером то, что он хотел сделать с тобой ночью.  Одним этим поступком ты
спас  свой  народ,  предохранил его  от новой  отчаянной борьбы.  И  как  же
воспользовался  ты  своей победой? Ты  пощадил всех  его  сторонников и  дал
возможность вельхам и готам прожить тридцать лет, как в царствии небесном. А
теперь  ты  мучишь себя  за  это?  Да ведь  два  народа  всю  вечность будут
благодарить тебя за него! Я готов был бы семь раз убить его!
     Старик умолк, глаза его  блестели, он имел вид разгневанного  великана.
Но король покачал головой.
     --  Нет,  старик,  нет, все это ничто.  Сотни раз повторял  я это себе,
говорил гораздо красноречивее, убедительнее, чем ты. И ничто не помогает. Он
был  герой,  единственный  равный  мне!  И  я  умертвил  его,  не имея  даже
доказательств его вины.  Из недоверчивости, зависти, -- да,  надо сознаться,
-- из страха еще раз сразиться с ним. Это было, и есть, и навсегда останется
преступлением. И никакие  уловки  не  могли  успокоить меня.  Тяжелая  тоска
овладела мною.  С  той ночи образ  . его  беспрестанно преследовал меня и во
время пира, и в совете, на охоте, в церкви, на яву и во сне. Тогда Кассиодор
стал приводить ко мне епископов, священников. Но  они не могли  помочь  мне.
Они слушали  мою исповедь, видели мое раскаяние, мою веру и  прощали мне все
грехи.  Но  я не находил  покоя, и хотя они  прощали меня,  но я сам не  мог
простить себе.  Не знаю, быть может,  это  говорит  во  мне старый  дух моих
языческих предков, но  я  не могу  скрыться за крестом  перед  тенью убитого
мною: Я не могу  поверить, что кровь  безгрешного  Бога, умершего на кресте,
смоет  с  меня  мое  кровавое  преступление.  Лицо  Гильдебранда засветилось
радостью.
     -- Вот  и я -- ты ведь  знаешь  -- никогда  не мог поверить этим попам.
Скажи, о скажи, ведь ты веришь еще в Одина и Тора? Они помогли  тебе? Король
с улыбкой покачал головой.
     [*Языческие боги древних германцев.  **Валгалла --  чертог бога  Одина,
где пируют воины, погибшие в сражениях.]
     -- Нет,  мой старый,  неисправимый язычник.  Твоя Валгалла уже погибла.
Слушай, что помогло мне. Вчера я отослал прочь епископа и глубоко погрузился
сам в  себя, я  всею  душой молился Богу, и мне стало спокойнее.  И  видишь,
ночью я спал так хорошо и  крепко, как много месяцев уже не спал. И когда  я
проснулся,  во  мне уже не было прежней тоски. На душе  у меня  было легко и
ясно. Я думал:  преступление совершено  мною,  и никакое милосердие, никакое
чудо Господа  не может уничтожить его. Хорошо, я должен понести наказание. И
если Он  -- гневный Бог  Моисея, то  Он отомстит за Себя и накажет не только
меня,  но и  дом мой до седьмого колена. И я  подчиняюсь, я и мой род, этому
гневу Божию. Если Он даже и погубит всех нас, Он будет справедлив. Но именно
потому,  что  Он  справедлив,  Он  не  может  наказывать  за  мою вину  весь
благородный народ готов.  Он  не может погубить  их  из-за  преступления  их
короля. Нет, Он этого не сделает.  И  если когда-либо народ этот и погибнет,
то  я чувствую,  что он  погибнет  не  из-за  моего  поступка.  За  свое  же
преступление я предаю себя и весь свой дом мести Бога. И в душу мою снизошел
мир, и теперь я могу умереть спокойно.
     Он умолк. Гильдебранд поцеловал руку, поразившую Одоакра.
     -- Это было мое прощанье и благодарность тебе за твою  пятидесятилетнюю
верность. Теперь остаток моей жизни посвятим нашему народу готов. Помоги мне
подняться -- не могу же я умереть, лежа на подушках. Подай мне вооружение. И
не перечь! Я так хочу и могу.
     Гильдебранд  должен был  повиноваться.  Король с  его помощью  встал  с
постели, набросил на плечи широкую пурпуровую мантию, опоясался мечом, надел
на голову шлем  с короной и, опираясь  на  длинное  копье, стал,  прислонясь
спиною к одной из колонн посреди комнаты.
     -- Теперь позови мою дочь и Кассиодора. И всех, кто там есть.
     ГЛАВА VII
     Гильдебранд отдернул занавес, отделявший комнату  короля от соседней, и
все,  бывшие  там, -- туда  явилось еще много готов и римлян -- с удивлением
увидели  спокойно стоявшего короля. С  благоговейным молчанием  приблизились
они к больному.
     --  Дочь  моя,  -- сказал  он,  -- готовы  ли  уже  письма в  Византию,
извещающие о моей кончине и о вступлении на престол моего внука?
     --  Да,  отец,  вот  они,  --  ответила  Амаласунта, протягивая ему три
письма. Король начал читать.
     -- Императору Юстину. Второе -- его племяннику Юстиниану. Конечно, ведь
он скоро будет носить корону. Он и теперь уж управляет всем. Писал Кассиодор
--  я  вижу  уже по прекрасному слогу. Но что это?  -- и открытый лоб короля
наморщился  --  "...  прося  принять  мою молодость под  вашу  императорскую
защиту". Защиту? Это слишком.  Горе вам, если вас будет  защищать  Византия!
Вычеркни эту фразу и поставь вместо нее:  "полагаясь на вашу дружбу".  Этого
достаточно для внука  Теодориха. -- И он отдал письмо Кассиодору. -- А  кому
же это  третье? "Феодоре, благородной супруге Юстиниана". Как! Танцовщице из
цирка? Бесстыдной дочери усмирителя львов?
     И глаза его засверкали.
     -- Но она буде