Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
цветы. Ты говорил, что она любит
белые нарциссы. Я нарвала их для нее. Они так прекрасно пахнут.
-- Благодарю тебя, Мирьям. Ты добрая девушка, -- ответил Тотила.
-- Благословение Господа да будет над твоей золотистой главой, --
сказал старый Исаак, входя в комнату.
-- Здравствуй, старик, здравствуй! Какие вы добрые люди! Без вас весь
Неаполь знал бы мою тайну. Как мне отблагодарить вас? Но сегодня я уже в
последний раз переодеваюсь -- я решил открыто просить у отца Валерии ее
руку. И тогда мы вместе отблагодарим вас. Она часто расспрашивает меня о
тебе, Мирьям, и давно хочет видеть тебя. А теперь прощайте пока. Я ухожу.
И, надвинув на глаза широкополую шляпу, Тотила, в грубом плаще и с
корзиной цветов в руках, вышел из комнаты. Старый Исаак снял со стены связку
ключей и пошел отворить ему дверь.
Мирьям осталась одна. В комнате было тихо, через открытое окно
проскользнул первый серебристый луч луны. Мирьям осмотрелась, потом быстро
подошла к белому плащу, который Тотила оставил здесь, и прижалась к нему
губами. Затем встала, подошла к окну и долго смотрела на море, на высокие
горы и веселый город. Губы ее слегка шевелились, точно в молитве, и чуть
слышны были слова: "На реках Вавилонских сидя, плакал род Иуды. Когда же
придет день, в который утихнет твое страдание, дочь Сиона?"
Тотила между тем быстро шел по дороге и через час подошел к вилле
Валерии. Садовник, старый вольноотпущенный, был посвящен в тайну молодых
людей. Он взял корзину с цветами, а Тотилу отвел в свою комнату. Долго сидел
там молодой гот, ожидая часа, когда Валерия, простившись после ужина с
отцом, выйдет к нему в беседку. Наконец, луна поднялась на известную высоту,
и Тотила быстро направился к условленному месту. Вслед за ним пришла и
Валерия.
-- О Валерия, как невыносимо медленно тянулось время! Как я ждал этого
часа! -- вскричал он, обнимая девушку. Но та отстранилась от него.
-- Оставь, прошу тебя, оставь это, -- сказала она.
-- Нет, я не могу оставить. Оглянись, как прекрасно все вокруг -- и эта
чудная летняя ночь, и благоухающие цветы, и пение соловья. Все, все говорит
нам, что мы должны быть счастливы. Неужели же ты не чувствуешь этого?
-- Не знаю, я счастлива и вместе несчастна. Меня подавляет сознание
моей вины перед отцом, этот обман, переодевание.
-- Да, ты права. Я также не могу больше выносить этого, и сегодня
именно затем и пришел сюда, чтобы предупредить тебя, что мы последний раз
видимся тайком. Завтра же утром я открыто буду просить твоей руки у отца.
-- Это самое лучшее решение, потому что...
-- Потому что оно спасло тебе жизнь, юноша, -- раздался строгий голос,
и из темного угла беседки выступила высокая фигура с обнаженным мечом.
-- Отец! -- вскричала Валерия.
Тотила быстро привлек к себе девушку, точно желая защитить ее.
-- Прочь, варвар! Валерия, уйди от него!
-- Нет, Валерий, -- решительно ответил Тотила. -- Она моя, и ничто в
мире не разлучит нас. Конечно, мы неправы перед тобой в том, что скрывали
свою любовь, но ведь ты же слышал, что я решил завтра открыть тебе все.
-- Да, к счастью твоему, я слышал, и это спасло тебе жизнь. Один старый
друг предупредил меня о твоем обмане, и я пришел сюда, чтобы убить тебя.
Теперь я дарую тебе жизнь, но ты никогда не должен более видеть мою дочь.
-- Отец, -- решительно заговорила тогда Валерия, -- ты знаешь, что я
правдива, так знай же: я клянусь своей душой, что никогда не покину этого
человека. Отец, ты с такой заботливостью, с такой любовью воспитывал меня,
что до сих пор я ни разу не чувствовала, что не имею матери. Только теперь в
первый раз мне недостает ее. Так пусть же хоть образ ее встанет теперь перед
тобой и напомнит тебе ее последние слова. Помнишь, ты сам сколько раз
говорил, что, умирая, она взяла с тебя обещание не препятствовать моему
выбору, если я не захочу остаться в монастыре и пожелаю выйти замуж.
-- Да, дитя мое, это была ее последняя просьба, и я обещал ей это. И
видят боги, я готов исполнить обещание, если выбор твой падет на римлянина!
Но отдать тебя варвару... нет, этого я не могу!
-- Но, Валерий, быть может, я не в такой степени варвар, как ты
думаешь? -- заметил Тотила.
-- Да, отец, он не варвар. Присмотрись к нему, узнай его ближе, и ты
сам увидишь, что он -- не варвар. Поверь, отец, что твоя дочь не могла бы
полюбить варвара. Присмотрись к нему, -- вот все, чего мы оба просим у тебя.
Старик вздохнул и после некоторого молчания сказал:
-- Пойдем к могиле твоей матери, вон она под кипарисом. Там я помолюсь,
и дух этой благороднейшей женщины внушит мне, что делать. И если твой выбор
хорош, -- я исполню свое обещание.
ГЛАВА VIII
Прошло несколько месяцев. Цетег сидел в своем доме за обедом со старым
школьным товарищем своим Петром, посланником Византии. Оба весело болтали,
вспоминая прошлое. После обеда они ушли в кабинет и заговорили о делах.
-- Нет, Петр, -- насмешливо заметил Цетег, выслушав длинную,
красноречивую тираду, имевшую целью убедить его, что Юстиниан желает
поддержать государство готов. -- Нет, не лукавь. Ведь я слишком хорошо знаю
тебя, и ты никогда не обманешь меня.
Петр в замешательстве молчал. В эту минуту слуга доложил, что какая-то
дама желает видеть префекта. Тот быстро встал и вышел в приемную.
-- Княгиня Готелинда! -- с удивлением вскричал он, увидя гостью,
женщину со страшно обезображенным лицом: левый глаз ее вытек, и через всю
левую щеку шел глубокий шрам. -- Что привело тебя сюда?
-- Месть! -- ответила та резким голосом, и такой смертельной ненавистью
сверкал ее единственный глаз, что Цетег невольно отступил.
-- Месть -- кому же? -- спросил он.
-- Дочери Теодориха! Но я не хочу задерживать тебя: я видела, как в
твои ворота прошел мой старый друг, Петр.
"Ну, -- подумал Цетег, -- этого ты не могла видеть, потому что я провел
его через садовую калитку. Значит, вы сговорились сойтись у меня. Но чего же
вам нужно у меня?"
-- Я не задержу тебя долго. Ответь мне только на один вопрос: я хочу и
могу погубить Амаласунту. Согласен ли ты помогать мне?
"А, друг Петр, -- подумал Цетег, -- вот с каким поручением ты явился из
Византии! Посмотрим, как далеко вы зашли..." И он ответил:
-- Готелинда, что ты желаешь погубить ее, этому я верю, но чтобы ты
могла сделать это -- сомневаюсь.
-- Слушай и суди сам: я знаю, что она убийца трех герцогов, герцога
Тулуна убили подле моей виллы. Перед смертью он ударил мечом убийцу. Мои
люди нашли их обоих еще живыми и перенесли ко мне. Тулун -- мой двоюродный
брат, ведь я также из рода Балтов. Он умер на моих руках. Убийца его перед
смертью сознался, что он -- исаврийский солдат, что ты послал его к
регентше, а регентша -- к герцогу.
-- Кто же еще слышал это признание? -- спросил Цетег.
-- Никто, кроме меня, никто и не узнает, если ты согласишься помогать
мне. Если же...
-- Без угроз, Готелинда. Ты сама имела неосторожность сказать, что
никто, кроме тебя, не слыхал этого признания. А если ты станешь обвинять
Амаласунту, тебе никто не поверит, потому что все знают, что ты --
смертельный враг регентши. Поэтому угрозами ты ничего не добьешься. Но
позволь позвать сюда Петра. Мы посоветуемся.
Он вышел и привел Петра.
-- Теперь вместе обдумаем дело, -- начал снова префект. -- Положим, что
вы погубите Амаласунту. Кого посадите вы тогда на престол? Ведь для
византийского императора дорога к этому трону еще не свободна.
Некоторое время Петр и Готелинда молчали, смущенные его прозорливостью.
Наконец, Готелинда ответила:
-- Теодагада, моего мужа, последнего Амалунга.
-- Теодагада, последнего Амалунга, -- медленно повторил Цетег.
И быстро соображал про себя: "Народ не любит Теодагада. Он получит
корону только при содействии Византии и, следовательно, будет в ее руках, и
византийцы явятся сюда раньше, чем у меня будет все готово к их встрече.
Нет, это мне не выгодно, надо как можно дольше не допускать их сюда".
-- Нет, -- громко ответил он. -- Мне нет расчета действовать против
Амаласунты. Я на ее стороне.
-- Быть может, это письмо изменит твое решение, -- сказал Петр, подавая
ему письмо Амаласунты к Юстиниану.
Цетег прочел его:
"Несчастная! -- подумал он. -- Она сама себя погубила: она призывает
византийцев, делает именно то, чего я опасался со стороны Теодагада. И
теперь они явятся немедленно, хочет ли она этого или нет. И пока она будет
королевой, Юстиниан будет играть роль ее защитника. Нет, Амаласунта --
конец!"
-- Неблагодарная! -- громко заявил он. -- За всю мою преданность она
готова погубить меня. Хорошо, господа, я ваш, и думаю, что мне удастся
убедить Амаласунту самой отказаться от короны в пользу Теодагада.
Благородство в ней сильнее даже властолюбия. Да, я уверен в успехе:
приветствую тебя, королева готов! -- и он поклонился Готелинде.
С нетерпением ожидала Амаласунта ответа Юстиниана на свое письмо:
положение ее после убийства трех герцогов было очень тяжелое. Народ обвинял
ее в убийстве и требовал избрания на ее место нового короля. Приверженцы
Балтов требовали кровавой мести. Необходимо было обезопасить себя, пока
придет помощь от Византии. И Амаласунта действовала решительно: чтобы
примириться с народом, она призвала ко двору и осыпала почестями многих
старых приверженцев Теодориха, героев и любимцев народа, во главе которых
был седобородый Гриппа. Им она поручила ключи от Равенны и заставила
поклясться, что они будут верно защищать эту крепость. И народ, видя своих
любимцев в такой чести, успокоился.
Оставалось еще обезопасить себя от мести сторонников Балтов. С этой
целью она решила привлечь к себе третий по знатности и могуществу род готов
-- Вользунгов, во главе которых стояли два брата: герцог Гунтарис и граф
Арагад. Если бы Вользунги со своими сторонниками были на ее стороне, ей
нечего было бы бояться. Оказалось, что привлечь их к себе было очень легко:
младший из братьев, Арагад, был влюблен в Матасунту, дочь регентши. Конечно,
она решила выдать дочь за графа. Но Матасунта наотрез отказалась. В сильном
волнении ходила Амаласунта по комнате, перед ней спокойно стояла ее дочь,
красавица Матасунта.
-- Одумайся, -- горячо говорила мать. -- Что можешь ты иметь против
графа Арагада? Он молод, прекрасен, любит тебя. Его род теперь, когда Балты
уничтожены, считается вторым после Амалов. Ты и не подозреваешь, как
необходима их поддержка моему трону, который без них может пасть. Почему же
ты отказываешься?
-- Потому что я не люблю его, -- спокойно ответила дочь.
-- Глупости! Ты -- дочь короля, ты обязана жертвовать собою
государству, интересам своего дома.
-- Нет, -- отвечала Матасунта. -- Я женщина и не пожертвую своим
сердцем ничему в мире.
-- И это говорит моя дочь! -- вскричала Амаласунта. -- Взгляни на меня,
глупое дитя: видишь, я достигла всего лучшего, что только существует на
земле.
-- Но ты никого не любила в своей жизни, -- прервала ее дочь.
-- Ты знаешь? Откуда же? -- с удивлением спросила мать.
-- Я знаю это с детства. Конечно, я была еще очень мала, когда умер мой
отец, я еще не могла всего понять, но и тогда уже чувствовала, что он
несчастен, и тем сильнее любила его. Теперь я давно уже поняла, чего ему
недоставало: ты вышла за него только потому, что он, после Теодориха, стоял
ближе всех к трону, не из любви, а только из честолюбия вышла ты за него, а
он любил тебя.
Амаласунта с удивлением взглянула на дочь.
-- Ты очень смела и говоришь о любви так уверенно... Да ты сама любишь
кого-то! -- быстро вскричала она. -- Вот почему и упрямишься. Матасунта
опустила глаза и молчала.
-- Говори же, -- вскричала мать. -- Неужели ты станешь отрицать истину?
Неужели ты труслива, дочь Амалунгов? Девушка гордо подняла голову.
-- Нет, я не труслива и не буду отрицать истины. Я люблю.
-- Кого же?
-- Этого никакие силы в мире не заставят меня сказать, -- ответила
девушка с такой решительностью, что мать и не пыталась узнать.
-- Матасунта, -- сказала мать. -- Господь благословил тебя
замечательной красотой тела и души. Ты -- дочь королевы, внучка Теодориха.
Неужели корона, государство готов для тебя -- ничто?
-- Да, ничто. Я -- женщина и желаю любить и быть любимой, быть
счастливой и сделать счастливым другого. Слово же "готы", к стыду моему
должна сознаться, ничего не говорит моему сердцу. Быть может, я и не
виновата в этом: ты всегда презирала их, не дорожила этими варварами, и эти
впечатления детства сохранились во мне до сих пор. Больше того, я ненавижу
эту корону, это государство готов: они изгнали из твоего сердца моего отца,
и брата, и меня. Нет, я с детства привыкла смотреть на эту корону, как на
ненавистную силу.
-- О горе мне, если я виновна в этом. Но, дитя мое, если не ради
короны, то сделай это ради меня, ради моей любви.
-- Твоей любви, мать! Не злоупотребляй этим святым словом. Ты никогда
никого не любила -- ни меня, ни моего отца, ни Аталариха.
-- Но что же могла я любить, дитя мое, если не вас!
-- Корону, мать, и эту ненавистную власть. Да, мать, и теперь все дело
не в тебе, а в твоей короне, власти. Отрекись от нее: она не принесла ни
тебе, ни всем нам ничего, кроме страданий. И теперь опасность грозит не тебе
-- для тебя я пожертвовала бы всем, -- а твоей короне, трону, этому
проклятию моей жизни. И ради этой короны требовать, чтобы я пожертвовала
своей любовью, -- никогда, никогда!
-- А, -- с гневом вскричала Амаласунта. -- Бессердечное дитя! Ты не
хочешь слушать просьбы, так я буду действовать насилием: сегодня же ты
отправишься гостить во Флоренцию, жена герцога Гунтариса приглашает тебя.
Граф Арагад будет сопровождать тебя туда. Можешь уйти. Время заставит тебя
уступить.
-- Меня? -- гордо выпрямляясь, сказала Матасунта. -- Решение мое
непоколебимо!
И она вышла. Молча смотрела регентша ей вслед.
-- Стремление к власти? Нет, не одно оно наполняет мою душу. Я люблю
корону только потому, что чувствую, что могу управлять этим государством и
сделать его счастливым. И, конечно, если бы это понадобилось для блага моего
народа, -- я пожертвовала бы и жизнью, и короной... Так ли, Амаласунта? -- с
сомнением спросила она сама себя и задумалась.
В комнату между тем вошел Кассиодор. Выражение лица его было такое
страдальческое, что Амаласунта испугалась.
-- Ты несешь весть о несчастии! -- вскричала она.
-- Нет, я хочу задать только один вопрос.
-- Какой?
-- Королева, -- начал старик, -- я тридцать лет служил твоему отцу и
тебе, служил верно, с усердием. Я -- римлянин -- служил готам, варварам,
потому что уважал ваши добродетели и верил, что Италия, неспособная более к
самостоятельности, безопаснее всего может существовать под вашим
владычеством, потому что ваша власть была справедлива и кротка. Я продолжал
служить вам и после того, как пролилась кровь моих лучших друзей -- Боэция и
Симмаха, кровь невинная, как я думаю. Но их смерть не была убийством, -- они
были открыто осуждены. Теперь же...
-- Ну, что же теперь? -- гордо спросила королева.
-- Теперь я прихожу к тебе, моему старому другу, могу сказать, к моей
ученице...
-- Да, ты можешь это сказать, -- мягче сказала Амаласунта.
-- К благородной дочери великого Теодориха за одним маленьким
словечком. Если ты сможешь мне ответить "да" -- я буду продолжать служить
тебе с той же преданностью до самой смерти.
-- Что же ты хочешь спросить?
-- Амаласунта, ты знаешь, что я был далеко на северной границе. Вдруг
разнеслась эта ужасная весть о трех герцогах. Я бросил все и поторопился
сюда. Вот уже два дня я здесь -- и с каждым часом на сердце у меня
становится тяжелее, а ты так изменилась, так неспокойна, что я не решался
заговорить. Но больше я не могу выдержать этой ужасной неизвестности, скажи,
что ты невинна в смерти герцогов.
-- А если бы я не могла сказать этого? Разве они не заслужили смерти,
эти мятежники?
-- Амаласунта, прошу тебя, скажи "да".
-- Однако, какое близкое участие принимаешь ты в их судьбах!
-- Заклинаю тебя, дочь Теодориха, скажи "да", если можешь! -- вскричал
старик, падая на колени.
-- Встань, Кассиодор, -- мрачно сказала королева, -- ты не имеешь права
спрашивать.
-- Да, -- ответил старик, вставая, -- с этой минуты не имею, потому что
не принадлежу более миру. Вот, королева, ключи от моих комнат во дворце. Там
ты найдешь все подарки, которые я получил от тебя и твоего отца. Я же ухожу.
-- Куда, мой старый друг, куда? -- с тоской спросила Амаласунта.
-- В монастырь, который я построил. Моя душа уже давно жаждет покоя,
мира, и теперь я не имею уже на земле ничего дорогого. Только один совет еще
хочу я дать тебе: не удерживай скипетра в своей запятнанной кровью руке --
не благословение, а только проклятие этому государству может она принести.
Подумай о спасении своей души, дочь Теодориха. Да будет Господь милостив к
тебе! И прежде чем Амаласунта пришла в себя, он исчез. Она бросилась за ним,
чтобы вернуть его, но столкнулась в дверях с Петром, посланником Византии.
-- Королева, -- сказал горбун, -- выслушай меня. Время дорого. За мной
идут люди, которые не относятся к тебе ток хорошо, как я. Участь твоего
государства уже решена, ты не можешь поддержать его. Прими же мое вчерашнее
предложение.
-- Предложение измены? Никогда! Я считаю его оскорблением и сообщу
императору, чтобы он отозвал тебя. Я не хочу более иметь дела с тобой.
-- Одумайся, королева, теперь уже прошло время щадить тебя. Знай, что
Велизарий с войском уже идет сюда, он уже у берегов Сицилии.
-- Невозможно! -- вскричала Амаласунта. -- Я отказываюсь от своей
просьбы.
-- Слишком поздно. Предложение, которое я высказал тебе вчера от своего
имени, ты отвергаешь. Так знай же, что этого требует сам Юстиниан. Он хочет
снова получить Италию, эту колыбель римского государства. Государство готов
должно быть и будет уничтожено. Спасай же себя. Юстиниан предлагает тебе
руку помощи, убежище при своем дворе -- выдай ему Рим, Неаполь, Равенну и
другие крепости и позволь обезоружить готов и вывести их за Альпы.
-- Негодяй! Неужели ты думаешь, что я изменю своему народу? Прочь! Я не
уступлю корону Юстиниану без борьбы.
В эту минуту вошел Цетег. По его знаку Петр вышел из комнаты.
-- С чем пришел ты, Цетег? Я уже не верю тебе, -- сказала Амаласунта.
-- Да, вместо того чтобы поверить мне, ты доверилась императору. И вот
следствия. Королева, я никогда не обманывал тебя: Италию и Рим я люблю
более, чем готов. Более всего хотел бы я видеть Италию свободной. Но если
это невозможно, то пусть она лучше управляется кроткой рукой готов, чем
византийскими тиранами. Я всегда думал это, так же думаю и теперь. И чтобы
устранить Византию, я готов поддержать твое государство. Но говорю
откровенно, что тебя, твое господство уже невозможно поддерживать: если ты
захочешь воевать с Византией, тебя не послушают ни римляне, ни готы, потому
что ни те, ни другие не доверяют тебе.
-- Почему? Что отделяет меня от моего народа, от итальянцев?
-- Твои собственные поступк