и: ты сама призвала в страну византийцев, ты
просила у Юстиниана телохранителей. Амаласунта побледнела.
     -- Ты знаешь?
     -- К сожалению, не только  я, а все заговорщики-патриоты:  Петр сообщил
им.  И они проклинают  тебя и поклялись, как только начнется война, объявить
всему миру, что  твое имя стоит  во главе списка  заговорщиков против готов.
Тогда готы  оставят  тебя. Итак,  видишь,  -- Византия, готы,  Италия -- все
против тебя! Если борьба с  Византией  начнется под твоим предводительством,
тебя никто не будет слушать, среди латинян  и  готов не будет единодушия,  и
государство неминуемо погибнет. Амаласунта, нужна  жертва, и я  требую ее во
имя Италии, имя твоего народа и моего.
     -- Жертва? Говори, какая, я принесу всякую.
     -- Необходима самая высшая жертва: твоя корона.
     Амаласунта испытующе посмотрела на него, в груди ее происходила тяжелая
борьба.
     -- Моя корона! -- сказала она. -- Она была так дорога для меня. Притом,
могу ли я доверять тебе? Твой последний совет был преступлением.
     -- Я  поддерживал твой  трон  всеми средствами, пока это было возможно,
пока это было полезно для Италии,  -- ответил  Цетег.  --  Теперь это вредит
Италии, и я требую, чтобы ты отреклась,  чтобы ты доказала, что любишь  свой
народ больше, чем корону.
     -- Клянусь,  ты не ошибаешься.  Я  пожертвовала для этого народа  чужой
жизнью,  -- она  охотно остановилась  на  этой мысли,  которая облегчала  ее
совесть, -- я не остановлюсь и теперь. Но кто же заменит меня?
     -- Последний из Амалов.
     -- Как? Этот трус Теодагад?
     -- Да, он  не  герой, но герои  подчиняются  ему.  Подумай,  он получил
римское  образование, и  римляне  охотно признают его.  Короля  же, которого
могли бы выбрать Гильдебранд, Тейя и другие, они будут бояться и ненавидеть.
Решайся же! Я всегда считал тебя выше других -- докажи это теперь.
     --  Не теперь, -- ответила  Амаласунта. -- Теперь я не могу: голова моя
горит. Дай мне  эту  ночь, чтобы собраться  с силами.  Завтра я объявлю тебе
свое решение.

КНИГА IV
Теодагад
     ГЛАВА I
     На следующее утро Равенна была поражена манифестом, который гласил, что
дочь Теодориха  отказывается  от престола в  пользу своего двоюродного брата
Теодагада, последнего в роде  Амалунгов. Хотя новый король был известен, как
человек  коварный, трусливый и  невероятно жадный,  но  как итальянцы, так и
готы признали его.  Итальянцы -- потому что он получил римское  образование,
готы -- частью потому, что он  был из рода  Амалунгов, и  частью потому, что
думали, что  какой  ни  есть  мужчина  все  же лучше, чем  женщина.  Правда,
наиболее горячие готские  патриоты  --  Тейя  и  другие -- не  захотели было
признавать короля-труса. Но более благоразумные  -- Гильдебранд,  Витихис --
удержали их.
     --  Нет, -- спокойно говорил Витихис,  -- влияние Амалов на народ очень
велико,  и  Теодагад и  Готелинда не  согласятся отказаться от  престола без
борьбы.  А  борьба среди сынов  одного народа  может  быть допущена только в
случае  крайней  необходимости. Теперь  же  такой крайности  нет.  Теодагад,
конечно, слаб, но им могут управлять сильные. Если же он окажется совершенно
неспособным, то будет еще время низложить его.
     Вечером в тот же день  во дворце  Равенны  был дан роскошнейший  пир по
случаю  восшествия на престол  нового  короля.  Шумно  веселились  с полными
чашами в  руках и готы,  и  итальянцы, не  подозревая, что в то  же время  в
комнате  короля   состоялся   договор,  который  должен  был  уничтожить  их
государство.
     Король рано покинул залу пиршества, вслед за ним незаметно проскользнул
и  Петр. Долго и таинственно разговаривали они, наконец, по-видимому, пришли
к соглашении).
     -- Еще одно, --  прошептал король и, встав с места, приподнял занавес и
осмотрел другую комнату. Убедившись, что там нет  никого,  он возвратился на
прежнее  место  и  продолжал. --  Еще  одно.  Чтобы все  эти перемены  могли
совершиться, было бы хорошо, даже необходимо, сделать  безвредными некоторых
из этих варваров.
     --  Я и сам уже думал об этом, -- отвечал Петр. -- Надо убрать с дороги
Гильдебранда, Витихиса.
     -- О, ты хорошо узнал наших людей.  Но, --  и он  нагнулся к самому уху
Петра,  -- ты забыл одного самого опасного: Тейю... Он должен быть уничтожен
прежде всех.
     -- Разве этот мрачный мечтатель так опасен?
     -- Опаснее всех! К тому же еще он личный мой враг, и отец его также был
мне враг.
     -- Почему же?
     -- Он был моим соседом под Флоренцией. Мне  хотелось иметь его участок,
а он не уступал. Долго теснил  я его, и наконец -- земля моя. Святая церковь
уничтожила его брак, отняла все его имущество и... очень дешево уступила его
мне, потому что... я оказал услуги церкви во время его процесса.
     -- А, понимаю. И Тейя знает эту историю?
     -- Нет. Но ненавидит он меня уже за одно то, что я владею его землей. А
он такой человек, что вырвет своего врага из  рук самого Бога. Но вернемся к
делу. Прочти еще раз наш договор, и подпишем его.
     Петр начал читать:
     "Во-первых, король Теодагад отказывается от Италии  и принадлежащих  ей
островов и  провинций готского  государства в  пользу  Юстиниана, императора
византийского,  и его преемников. Он обещает открыть  без сопротивления Рим,
Неаполь, Равенну и все остальные крепости государства.
     Во-вторых, король Теодагад всеми силами будет стараться обезоружить все
готское войско и небольшими  отрядами перевести его за Альпы. Жены и дети их
по выбору могут или отправляться за войском, или идти рабами в Византию.
     В-третьих, за все это Юстиниан оставляет Теодагаду и его супруге  право
носить пожизненно титул короля. И в-четвертых..."
     --  Этот параграф я должен прочесть своими глазами, -- прервал Теодагад
и, взяв из рук Петра документ, прочел:
     "В-четвертых, император  оставляет королю  готов не  только  все земли,
которые  составляют  его,  короля,  частную собственность, но и  королевские
сокровища  готов,  где  одного  чистого  золота  насчитывается  сорок  тысяч
талантов.   Кроме   того,  он   уступает   ему  пожизненно   половину   всех
государственных доходов Италии..."
     -- А  знаешь,  Петр,  я мог  потребовать больше -- не  половину,  а три
четверти.
     -- Требовать-то можно, -- ответил горбун, -- но вряд ли  ты получишь: я
и так уже обещал тебе много больше, чем уполномочен.
     --  Но  все же  я буду требовать. Вот я  зачеркнул  слово "половина"  и
вместо него написал "три четверти".
     В эту минуту  вошла  Амаласунта, в  длинной  черной  мантии, в  черном,
усеянном серебряными звездами покрывале,  очень бледная, величественная, все
еще  королева, несмотря на потерю короны.  Особенное  величие  предавало  ей
глубокое горе, которое отражалось на бледном ее лице.
     -- Король готов, --  сказала она, -- прости, что я, подобно темной тени
из  царства  мертвых, пришла  омрачить  день  твоего празднества. Но  это  в
последний раз. Я  пришла  прямо от  гроба  моего  благородного  сына,  где я
оплакала свое ослепление и  свою вину,  пришла для того,  чтобы предостеречь
тебя от такого же ослепления и такой же вины.
     Глаза Теодагада забегали от ее взгляда.
     -- Недоброго гостя  застаю  я у тебя  в  этот  час,  король  готов,  --
продолжала Амаласунта. -- Для короля -- все спасение в его  народе:  слишком
поздно узнала  я это, слишком поздно  для себя, но,  надеюсь,  не поздно для
моего народа.  Не  доверяй  Византии:  это щит,  который раздавит  того, кто
станет  под его защиту. Не делай того, чего требует от тебя  этот человек. Я
вижу, --  и она  указала  на документ,  --  что  вы  уже  заключили договор.
Откажись от него, Теодагад, он тебя обманет.
     Теодагад боязливо потянул к себе документ  и бросил недоверчивый взгляд
на Петра. Тогда византиец выступил вперед.
     -- Что тебе нужно здесь, бывшая  королева? Тебе хочется  управлять этим
королем? Нет, твоя власть уже кончилась.
     --  Да, -- подтвердил ободренный Теодагад. -- Оставь нас, я буду делать
то, что мне нравится. Вот, смотри, я подписываю договор на твоих глазах.
     -- Вот видишь, -- с довольной улыбкой сказал Петр, -- ты пришла как раз
вовремя, чтобы подписаться, как свидетельница.
     -- Нет, --  ответила Амаласунта, грозно взглянув  на обоих, -- я пришла
вовремя, чтобы  разрушить ваш  план. Прямо отсюда  я направлюсь  в  народное
собрание и объясню там всему  народу  предложения и  планы Византии, а также
измену этого короля.
     -- Но ты этим обвинишь и себя, -- спокойно заметил ей Петр.
     --  Да, я  обвиню и себя. Я разоблачу  свою глупость, всю свою кровавую
вину и охотно приму  смерть, которую  заслужила,  но  этим самообвинением  я
предупрежу и  подниму весь  народ: вас  встретит целый  лес копий,  и  своей
смертью я спасу готов от опасности, которую навлекла на них при жизни.
     И в благородном  одушевлении она вышла  из  комнаты. Теодагад  в испуге
смотрел на Петра.
     -- Посоветуй, помоги, -- пролепетал он наконец.
     -- Советовать? Тут только одно может  помочь. Эта безумная погубит всех
нас.  Ни в  коем  случае  не  должна  она исполнить свою  угрозу.  Ты должен
позаботиться об этом, -- ответил Петр.
     --  Я? Что  я  могу  сделать? Где Готелинда? Она одна  может помочь! --
вскричал в отчаянии Теодагад.
     -- Она и префект, -- сказал Петр. -- Пошли за ними.
     --  Прежде  всего  она  не  должна выходить  из  дворца!  --  вскричала
Готелинда, как только  узнала о случившемся.  -- Она не должна видеться ни с
одним из готов.
     Готелинда торопливо  вышла, чтобы поставить преданных ей людей у дверей
Амаласунты, и тотчас возвратилась назад.
     -- А ты, Цетег,  -- обратилась  она к префекту, вошедшему вслед за ней,
-- что считаешь нужным сделать прежде всего?
     -- Я считаю необходимым выяснить наши желания. Видишь ли, Петр я больше
всего  люблю Италию  и забочусь только о  ее благе. Конечно, больше  всего я
хотел  бы  видеть  ее свободной.  Но  это невозможно:  мы  не  можем изгнать
варваров собственными силами, придется обратиться к помощи  Византии. Но эта
помощь должна быть в  самых необходимых размерах, ни один  отряд Византии не
должен  ступить  на почву Италии прежде, чем  я позову  его. Мы хотим  вашей
защиты, но не вашей тирании. Велизарий, я знаю, стоит у  берегов Сицилии. Он
не  должен высаживаться. Мне не нужен Велизарий. По крайней мере теперь.  Он
должен  возвратиться  назад.  И  если  ты,  Петр,  не  пошлешь  ему  приказа
возвратиться, то  я  вам  не  союзник.  Я  знаю  Велизария  и Нарзеса  и  их
солдафонское  господство.  Знаю  и  готов  --  они  очень  кроткие и  мягкие
властители. И мне  жаль  Амаласунту: она  была матерью моему  народу.  Итак,
выбирай: Велизарий или Цетег. Если  только Велизарий высадится, Цетег  и вся
Италия  станут  за Амаласунту  и  готов,  и тогда посмотрим,  удастся ли вам
овладеть хоть  пядью  этой земли.  Если  же Велизарий удалится, Цетег и  вся
Италия добровольно подчинятся Византии.
     -- Как ты смеешь, гордец, ставить условия нам, королю и королеве? --  с
яростью вскричала Готелинда. Не Петр поторопился вмешаться.
     -- Ты прав, Цетег. Но если Велизарий удалится, ты безусловно станешь на
нашу сторону?
     -- Безусловно.
     --  В  таком случае вот приказ  Велизарию. Можешь сам отправить его. И,
написав письмо,  он  передал  его  префекту.  Цетег внимательно прочел его и
вышел.
     -- Петр,  -- сказал тогда  Теодагад, все время молчавший. --  Ради всех
святых,  что  ты  сделал?  Ведь  все  наши  планы  основывались  на  высадке
Велизария, а ты отправляешь его домой?
     --  Не  беспокойся, -- ответил  горбун, улыбаясь. --  На этот раз Цетег
попался  в западню: в  начале  моего письма поставлена маленькая  точка. Это
значит, что приказ недействителен.
     ГЛАВА II
     Прошло несколько дней. Все это время  Амаласунта чувствовала себя точно
в плену:  куда  бы она ни вздумала выйти из своей комнаты, ей казалось,  что
она видит  людей, которые следят за каждым ее шагом и вместе с тем стараются
остаться  незамеченными. Она хотела найти  Витихиса и  Тейю, но ей ответили,
что король на следующее  же  утро после праздника  отправил их из Равенны  с
поручениями.
     Очень тяжело  было  на сердце гордой женщины:  к прежнему беспокойству,
раскаянию теперь  присоединилось еще чувство  одиночества,  сознание, что за
ней  подсматривают враги.  Единственной поддержкой  для нее  в эти дни  была
мысль, что  признанием перед всем Народом она  еще спасет государство, пусть
ценой собственной  жизни,  ибо  она не сомневалась, что родственники  убитых
герцогов поступят по обычаю кровной мести.
     Однажды, погруженная в свои мысли, она отправилась в подземную комнату,
где стоял гроб Аталариха. На этот раз ей показалось, что дорога свободна: ни
в  пустых залах, ни  в коридорах не заметно было  никого. Побыв у гроба, она
пошла назад, и  в темном коридоре, к  ней неслышно подошел человек  в одежде
раба  и молча сунул ей в руку  письмо.  Лицо раба показалось ей знакомым, но
она не  могла  вспомнить,  где  видела  его. Взглянув на письмо, она  узнала
почерк Кассиодора и тут  вспомнила, что раб, подавший ей письмо, был Долиос,
слуга ее верного министра.
     Быстро спрятав письмо, она возвратилась в свою комнату и там прочла:
     "С  болью, а не гневом ушел я  от тебя.  Но не хочу, чтобы  умерла,  не
раскаявшись, и  погубила свою  душу. Беги  из дворца, из Равенны: жизнь твоя
там в опасности -- ты ведь знаешь, какую  ненависть питает к тебе Готелинда.
Не  доверяй никому, кроме Долиоса, и после захода солнца будь в саду у храма
Венеры. Там тебя будут ждать мои  носилки и в безопасности доставят  на  мою
виллу на Бользенском озере. Доверься и следуй совету".
     -- О верный Кассиодор, --  прошептала растроганная Амаласунта. -- Он не
оставил меня, он все еще  заботится обо  мне,  боится за  мою жизнь.  А  эта
чудная вилла на одиноком острове Бользенского озера!
     Много  лет  назад  она  праздновала  там  свою  свадьбу  с  благородным
Эвтарихом, из рода Амалунгов. Тогда она была так молода, счастлива, окружена
блеском, могуществом, почестями.
     И  сердце  ее,   смягчившееся  под  влиянием  несчастий,  почувствовало
страстное желание снова  увидеть места, где протекли лучшие  ее дни. Отчасти
это  желание,  отчасти  опасение,  что  в Равенне  враги  могут помешать  ей
предупредить  народ  и спасти  государство  -- заставили  ее  согласиться на
предложение.
     Но для  уверенности, что  предупреждение дойдет до народа, даже если бы
не  удалось  доехать  благополучно,  она  решила написать Кассиодору  полную
исповедь свою и раскрыть планы Византии и Теодагада.
     Заперев двери, она  села  за  письмо,  и  горячие слезы благодарности и
раскаяния  падали   на   пергамент.  Наконец,  письмо  было  окончено.   Она
старательно  запечатала   его  и  вручила  самому  верному  рабу,  чтобы  он
немедленно отвез его на юг Италии, в тот монастырь, где поселился Кассиодор,
и передал в его собственные руки.
     Медленно тянулся  день.  Она не выходила  из  своей комнаты,  чтобы  не
возбудить  подозрения  своих  сторожей.  Наконец,  солнце зашло.  Амаласунта
отослала рабынь и, захватив только очень немногие драгоценности и документы,
вышла из комнаты и направилась через  целый ряд пустых зал  к выходу  в сад.
Она страшилась  шпионов,  часто озиралась,  но никто не следил  за ней. Так,
никем не замеченная, вышла  она из дворца в сад. Здесь  также никого не было
видно, и она быстро пошла по дороге к храму.
     Она вся дрожала, холодный осенний ветер срывал с нее  покрывало и плащ.
На  минуту  она остановилась  и бросила робкий  взгляд на  огромное, мрачное
здание  дворца,  в котором  она так  гордо властвовала  и  откуда теперь так
боязливо, так одиноко бежала, точно  преступница.  Она подумала о сыне, прах
которого покоился  в  подземелье этого дворца,  вспоминала о дочери, которую
сама  удалила  от себя. На минуту  казалось, что  боль осилит  эту  одинокую
женщину:  ноги ее  подкашивались, и  она  с трудом могла устоять  на широких
мраморных плитах террасы.
     -- Но мой народ, -- сказала она сама себе, -- ради него я должна идти.
     Быстро  пошла  она  вперед  и  вскоре  была  у  храма.  Тут  она  зорко
осмотрелась -- никаких носилок нигде не  было,  кругом стояла тишина. Но вот
невдалеке заржала лошадь. Она  обернулась  -- быстро  подошел к ней какой-то
человек. Это был Долиос.  Боязливо  оглядываясь, он  молча  сделал  ей  знак
следовать за ним. Она  пошла и увидела за  углом хорошо ей знакомый дорожный
экипаж Кассиодора.
     -- Скорее,  княгиня,  --  прошептал  Долиос,  помогая ей  взобраться  в
экипаж.  -- Носилки двигались  бы слишком медленно.  Скорее садись и  молчи,
чтобы никто не заметил нас.
     Амаласунта   оглянулась  и  села.  Тут  из-за   кустов  вышли  еще  два
вооруженных  человека.  Один сел  в экипаж против нее, а другой  вскочил  на
оседланную  лошадь,  привязанную   у   забора.   Оба  были  доверенные  рабы
Кассиодора, Амаласунта узнала их. Долиос опустил окна экипажа, затем вскочил
на другую оседланную лошадь и, обнажив меч, крикнул: "Вперед!"
     С   облегчением  вздохнула  Амаласунта,  выбравшись  из  Равенны.   Она
чувствовала себя  свободной,  в  безопасности,  сердце ее  было  переполнено
благодарностью. Она начала уже мечтать о примирении: вот народ ее, благодаря
ее  предостережению,  спасен  от Византии --  она  уже слышит воодушевленные
крики храброго  войска, возвещающие об  уничтожении врага,  ей  же  приносят
прощение. В  подобных  мечтах проходили дни и ночи. Лошади сменялись три или
четыре раза  в сутки, так что миля за милей мелькали почти незаметно. Долиос
неусыпно охранял  ее: когда экипаж останавливался, он  все время стоял подле
дверцы с  обнаженным мечом. Эта  необычайная быстрота и бдительность внушили
княгине опасение, от которого она  некоторое время не могла освободиться: ей
казалось,  что  их преследуют.  Два  раза,  когда  они  останавливались,  ей
чудилось, что она слышит позади себя стук колес  и  топот лошадей,  один раз
она слегка открыла  окно и увидела, что за ними мчится другая повозка, также
сопровождаемая  вооруженными всадниками. Она  сказала  об  этом Долиосу. Тот
мгновенно поскакал назад, но через  несколько времени возвратился и успокоил
ее,  что  позади нет  никого.  После  этого  она  больше  не замечала ничего
подозрительного и решила, что враги, если и начали было  преследовать ее, то
отстали.
     Но  один случай, незначительный сам по себе,  вскоре омрачил ее светлое
настроение.  Пыла ночь. Пустынная равнина тянулась, насколько  хватал  глаз,
только высокий  камыш  и  другие травы поднимались из  сырой  почвы. По  обе
стороны  возвышенной римской дороги  стояло много надгробных  плит,  большей
частью уже  развалившихся.  Вдруг  повозка резко остановилась,  и в открытой
дверце ее показался Долиос.
     --  Что  случилось?  -- с испугом  спросила Амаласунта.  -- Мы в  руках
врагов?
     --  Нет,  -- ответил  раб. --  Сломалось  колесо.  Ты  должна  выйти  и
подождать, пока его починят.
     В это мгновение сильный порыв ветра  затушил его факел, и крупные капли
дождя проникли в экипаж.
     -- Выйти? Здесь? Но куда же? Нигде не видно ни дома, ни дерева, которое
защитило бы от дождя и бури. Я останусь внутри.
     -- Нельзя. Колесо надо снять.  Вот возвышается памятник, под ним  можно
укрыться от дождя.
     Со страхом вышла Амаласунта из повозки и с помощью Долиоса поднялась на
ступени высокого склепа. Как только она села, Долиос тотчас исчез в темноте.
Ей  стало  страшно,  она  звала его,  он  не  вернулся.  Со  стороны  дороги
раздавался  стук  -- чинили колесо.  Так  сидела  дочь  великого  Теодориха,
одинокая беглянка, на  дороге  в ужасную  ночь. Ветер  срывал  с нее  плащ и
покрывало,  холодный дождь насквозь промочил ее,  кругом царила непроглядная
тьма.  Изредка только луна прорывалась