.  Я  так  мыслю,  что и  его бы  за
пристава сдать...
     Истома  подумал о  бегстве,  но  вокруг сомкнулся народ,  и  уйти  было
некуда.


        "2"

     Торг окончился.  Одну за другой отвязывали хозяева лошадей, и отъезжали
телеги.  Наконец  на  опустевшей площади  Авдотья  с  ребятами осталась одна
дожидаться мужа. Истома не приходил.
     Авдотья тревожилась...
     Отблаговестили ко всенощной, и народ повалил в церкви. Солнце садилось.
Галдя,  пронеслись вечерние галочьи стаи.  Часы на  башне били,  еще,  еще и
еще...
     Оторопь вдруг  охватила Авдотью.  Она  тяжело слезла с  телеги и  стала
отвязывать вожжи,  хотя и сама не знала,  куда ехать. Ребята спали в телеге.
Авдотью пугала огромная и пустая площадь.
     Уже гасли в последних далеких окнах огни.  Забравшись в телегу, Авдотья
тронула вожжи. Куда-никуда, лишь бы ближе к домам, к людям!..
     Из пустой темноты навстречу вдруг вышли двое незнакомых мужчин.
     - Тпру!  -  сказал один густым басом,  берясь под уздцы. - А меринок-то
хорош!
     - И телега ладная,  каб без бабы! - добавил второй, тонкий и хриповатый
голос.
     - Я б и бабу взял, да куды с ребятами! - засмеялся первый.
     - Ну, баба, стало, вылазь, - второй потянул ее за рукав.
     - Караул! - похолодев, закричала Авдотья. - Разбой! Разбойники!
     - Тише,  дура,  спать  людям  мешаешь.  Какой  караул!  -  нагло сказал
басистый. - Слезай!
     - Не слезу, - заспорила Авдотья.
     - Ишь ты,  забавница, кабы ты на десять лет помоложе, я бы к тебе сваху
прислал, - усмехнулся разбойник.
     Авдотья схватила топор.
     - Маманя!  Маманя! - вдруг, словно во сне, закричал Первунька где-то на
площади: в темноте второй разбойник успел его утащить с телеги.
     Холод прошел по спине матери.  Дыханье перехватило, и больно стиснулось
сердце.
     - Ре-ежут! Ой, режут!.. - визгливо и хрипло заголосила она.
     Но  в  мертвой тишине не  щелкнула ни  одна щеколда,  не засветилось ни
искры. Выронив топор, с меньшим на руках, Авдотья метнулась на крик старшего
сына.  Она нашла его в темноте, дрожа, прижала к себе, и только тогда, когда
телега загрохотала вдали по ухабам. Авдотья спохватилась о среднем.
     - Федя!  Федюшка!  -  дико кричала она и,  стиснув Первунькину руку,  с
грудным на руках, побежала шатаясь по темной улице.
     Первушка с  ревом бежал за  ней,  пока не споткнулся и  не упал посреди
дороги.  Отчаянным  рывком  Авдотья  поставила его  на  ноги  и  опять  было
побежала, но уже не знала куда. Тогда она села, обняла Первушку, заголосила,
вдруг снова вскочила...  Она металась полночи,  измучив себя и  сына.  Она и
плакала,  и  молилась,  и  проклинала...  Билась  в  запертые решетки  улиц,
расспрашивала  решеточных  сторожей*,   не   пропускали  ли  они  на  телеге
разбойников и ребенка. Сторожа отгоняли ее от решеток прочь.
     ______________
     *  Решетки в  старое время замыкали на  ночь  поперек улиц  для  охраны
горожан от воров и разбойников. Их охраняли решеточные сторожа.


        "3"

     Истома,   замученный  непрерывными  расспросами,   стоял  перед  старым
дьяком*.
     ______________
     * Дьяк - крупный чиновник в городе, помощник воеводы.

     На  очной ставке с  Васькой Лоскутом Истома признался,  что он шведский
перебежчик.  Приказные схватились за это признание. Его стали расспрашивать,
с кем он перебежал и "по чьему научению".
     Больше всего  боялся Истома,  что  схватят в  застенок и  станут пытать
Авдотью, потому он заперся и говорил, что перебежал один.
     Дьяки и подьячие* сменялись у стола,  утомляясь допросом,  а Истома все
стоял. Во всем теле его была усталость.
     ______________
     * Подьячие - чиновники различных рангов и положений.

     - Коли ты  перебег один,  то был у  тебя тайный умысел,  -  говорил ему
дьяк,  -  и  пришел ты  лазутчиком свейского короля,  чтобы лихо на государя
умыслить и  дороги и  войска русского вызнать...  Винись,  а  не  то  пытать
укажу...
     - Не ведаю,  дьяче, откуда такая напраслина! - отвечал Истома. - Лиха я
не токмо на государя, спаси его Христос, и на муху в жизни моей не замыслил,
а  за государя бога молил и  впредь молить стану.  Да в лазутчиках иноземных
русскому человеку и не можно быть!..  А убег я от немской лихости, от худого
житья и разорения...
     - А  сколько свейский король отпустил тебе  подорожных денег и  куды ты
деньги те схоронил?  -  расспрашивал дьяк,  словно не слыша Истому.  -  Куды
схоронил казну?
     - Не могу...  Ничего не смыслю...  Не знаю,  что за казна! - воскликнул
Истома, измученный долгим допросом.
     Он  сел  на  скамью,  голова его опустилась на  грудь,  веки сами собой
слиплись.  Дьяк  ударил  его  кулаком по  лицу.  Истома вскочил со  скамьи с
обезумевшими глазами.  Взгляд его  был так яростен,  что дьяк тоже вскочил и
попятился от него к стене.
     - Чего ты,  чего?!  -  забормотал он.  -  Не  хочешь виниться -  иди  в
тюрьму...
     Несколько дней Истому держали в тюрьме, словно забыли.
     Он тосковал о семье. "Что станется с ними? Куда без меня пойдут? Кто их
приютит,  бездомных?" - раздумывал он. Тюремному целовальнику{20} за хлеб он
отдал зипун и треух.
     Ночью целовальник шепнул Истоме:
     - Пока  ты  денег не  дашь,  загноят тебя  здесь.  Они  на  тебя ложных
доказчиков выставят.  Коли  у  тебя и  вправду нет  денег,  напиши подьячему
кабальную запись* на  год  на  десять рублев.  Он  за  тебя дьяку и  воеводе
отдаст, а ты ему отработаешь.
     ______________
     * Кабальная запись - долговая расписка, по которой должник обязуется за
рост, т.е. за проценты на свой долг, работать на заимодавца. Подписать такую
запись обычно значило стать пожизненным холопом, т.е. почти рабом.

     "Десять рублей не отработать вовеки,  -  решил Истома. - Лучше остаться
вольным,  хотя бы пришлось снести пытки! Не для того я покинул отчую пашню и
свел от родного двора жену и детей!"
     Через неделю снова позвали его к расспросу. Но теперь он знал, что дьяк
выдумывает небылицы, чтобы запугать его и заставить подписать кабалу...
     - Ведомо нам стало,  что нес ты в  Московское государство тайное письмо
от свейского короля к царским изменникам. Кому ты письмо то хотел передать и
куды схоронить успел?
     По голосу дьяка было слышно, что и сам он не верит в такое письмо.
     - Было такое письмо, - вдруг изменившимся голосом сказал Истома.
     Дьяк с безмолвным удивлением уставился на него.
     - Отдал я  то письмо твоей жене Василисе,  когда она с  торга к  тебе в
прошлый раз заходила.  Наказал я ей схоронить покрепче в твоем дьячем дому и
три  рубля за  то  обещал,  а  как в  другой раз твой сын Лешенька прибегал,
сказывал он,  что ты матери наказал то письмо огнем пожечь -  и пожгла... Не
знаю, верно ли, что пожгла, да так сказывал твой сын...
     - Постой,  постой,  чего мелешь!  -  Дьяк вскочил со скамьи, приотворил
дверь из  горницы,  убедился,  что за  дверью никто не слушает,  и  суетливо
вбежал назад.
     - Чего мелешь? Какая Василиса? Какой сын? Какое письмо пожечь?
     - А  то  письмо,  какое  ты  сам  умыслил...  -  твердо сказал Истома с
торжествующей усмешкой.  Он убедился в том, что смелая выдумка его действует
и  что дьяк испугался.  -  Я человек смирный,  никого не обижу.  Да коли мне
пропадать за тебя,  и тебе, дьяче, тоже пропасть вместе с семенем... Либо ты
меня пустишь на волю, либо я на тебя "государево дело"* крикну...
     ______________
     *  "Государево слово и  дело" -  форма обвинения в преступлениях против
царя и родины.  Например:  обвинение в измене родине, в оскорблении царя или
его  родных,  в  сокрытии  того,  что  по  закону  принадлежит царю,  клада,
найденного в земле,  и т.д.  и т.п. Обвиненного по "слову государеву" обычно
допрашивали под пыткой.

     У дьяка затряслись руки и ноги.  Он стоял бледный,  как сам Истома.  Он
понимал лучше  других,  что,  если  Истома  крикнет "государево дело",  пока
разберутся, ему не избегнуть пыток, как и жене и сыну...
     - Сядь,  дьяче,  не торчи перед оком -  тошно! - с неожиданно взявшейся
смелостью приказал Истома.
     Дьяк,  растерянный, сел, нескладно вытянув длинные ноги, и вытер со лба
рукавом пот.
     - Все одно мне мука,  -  грозно сказал Истома,  -  вытерплю, чтобы тебя
загубить.
     - Дак...  Да чего ты мелешь?  - бормотал дьяк. - Не было у тебя письма,
так и сказывай "не было",  а то затеял - себе и другим на голову. Я ведь так
спросил: "Не бывало ли, дескать, писем?"
     Истома  решил  насесть  крепче,  пока  дьяк  не  оправился  от  испуга.
Забитого,  съеженного мужика как не  бывало:  перед дьяком стоял теперь иной
человек.
     - Ты спросил, я ответ держу на твой спрос. Другой кто спросит про то же
- и другому отвечу.  Хоть самому воеводе, хоть на Москву повезут и под пытку
поставят!..
     - Да постой,  постой,  дело сказываю:  хочешь тюрьмы избыть, замолчь! -
зашипел дьяк, боясь поднять голос.
     - Не отделаться тебе, дьяк! - зло усмехнулся Истома. - Либо пусти меня,
куда сам захочу,  словно бы такого и не было,  либо объявлю про письмо. Я не
грамотей:   что  писано  было,   не  знаю,   а   государю  то  письмо  могло
снадобиться!..
     - Тише,  не кричи!  Коли услышат,  и сам воевода тебя не сможет на волю
спустить.
     - Ладно, не стану, а ты, дьяк, мне волю подай, - заключил Истома.


        "4"

     Авдотья,  оставшись без лошади и  телеги,  без последней рухляди и  без
денег,  потеряв сына и  мужа,  едва держась на  ногах после родов,  бродила,
шатаясь от горя и слабости, по торговым площадям Великого Новгорода. Она сто
раз  на  дню  рассказывала свою  историю,  прося  подаяния,  и  сердобольные
горожанки  слушали  ее,  покачивая  головами.  Они  сочувствовали несчастной
перебежчице из-за  рубежа,  и  никому  не  пришло  даже  в  голову выдать ее
воеводе...
     Ей подавали гроши,  и она брала,  преодолев и быстро забыв стыд первого
принятого подаяния. Она становилась в толпу просящих, но нищие сгоняли ее со
своих  мест:  они  завидовали ее  свежей  беде,  о  которой  она  говорила с
подлинной болью,  с  той болью,  какую счастливые любят слушать и за которую
щедрей подают.
     Со слезами уходила Авдотья с паперти церкви и снова шла по торгам, таща
за собой Первушку.
     Они  ночевали под  городским мостом через  Волхов,  где  ютилось еще  с
десяток язвенных стариков,  хромых,  безруких и косноязычных. Иногда поздней
ночью сюда приходили воры делить награбленное добро, и Авдотья расспрашивала
у  них,  не  видали ли  они Федюньку.  Она жадно слушала их голоса,  надеясь
узнать в них своих обидчиков, но это были другие разбойники или воры. И даже
они,  сжалясь над горьким ее  рассказом,  уделяли ей от своего награбленного
добра.
     Пахло падалью,  было  сыро и  страшно,  но  некуда было деться в  чужом
городе...  Первунька здесь простудился и заливисто,  с болью кашлял, у самой
Авдотьи болела грудь,  она  страшилась,  что у  нее пропадет молоко и  тогда
погибнет от голода младший...
     Но мысли о Федюньке делали ее страдания еще страшнее и горше...
     Федюнька, задорный, лукавый, живой мальчишка, балованный матерью, - где
он теперь?..  На что он разбойникам?.. Убили и где-нибудь закопали в лесу...
Или,  хуже  того,  искалечили,  продали нищим,  чтобы жальче было  смотреть,
чтобы,  глядя  на  калеку-мальчишку,  прохожие больше подавали.  Искать его?
Где?.. Куда гнаться за ним?!
     Истома пропал...  Как его выручить? Пойти самой, упасть воеводе в ноги,
пусть шлют назад в немецкую землю, лишь бы вместе...
     И  в дождливую ночь под мостом до рассвета мучил Авдотью кошмар,  будто
умер маленький некрещеный сынишка и  нечего есть,  пуста грудь,  а  Первушка
просит  ее:   "Дай  есть!   Дай  есть!"  -   и  она  сует  ему  ссохшийся  и
растрескавшийся сосок, и Первушка впился в грудь зубами, словно волчонок...
     От боли с криком проснулась Авдотья...
     - Что ты?  Что ты,  Дуняша?!  Душа...  -  с заботливой лаской шептал ей
Истома...
     Не  поверив  себе,  приняв  Истому  за  продолжение кошмара,  спросонья
Авдотья вскрикнула еще  громче...  Потом  долго плакала,  дав  волю  слезам,
прижимаясь  к  груди  мужа,  жаловалась,  словно  скопившиеся  слова  жалобы
прорвали плотину и не могли уняться...
     Они решили не уходить никуда из Новгорода и искать Федюньку между нищих
толп и скоморошьих ватаг по площадям, у часовен и по папертям церквей.
     Поиски не привели ни к  чему.  Побродив по папертям и площадям,  Истома
услышал только одно:  что  какая-то  ватага скоморохов откочевала недавно от
города в сторону Пскова.
     "Может, у них Федюнька? Ведь скоморохи идут, как ордой в набег, - стоят
у сел,  городов,  может,  успеем настигнуть!  -  думал Истома.  - И не силой
отнять,  так  умолить  добром.  Может,  сжалятся  над  материнской  скорбью.
Разбойники,  скоморохи,  чай, те же люди, не хуже приказных и воевод, - и те
иной раз пожалеют да правдой судят!.."
     И они покинули город, принесший им так много горя.


        "ГЛАВА ВТОРАЯ"


        "1"

     После  отслуженной панихиды в  доме  остался  пряный,  нерассеивающийся
запах ладана.  От этого запаха душный июльский зной казался еще томительней,
хотя непомерно толстые стены дома и в лютый зной хранили прохладу.
     Только что  в  этот день схоронивший отца молодой псковский богач Федор
Емельянов перед сном спустился во  двор.  Он хотел показать челядинцам,  что
место отца не  пусто и  сын сохраняет во  всем прежние обычаи и  порядки.  В
белой  льняной рубахе,  ласкавшей холодком тело,  он  обошел  во  дворе  все
строения:  и  двери  по-отцовски потрогал,  и  потянул висевшие в  пробоинах
замки,   хозяйским  словом,   подражая  отцу,   строго  и  ласково  понукнул
караульщиков,  погладил цепных собак,  спущенных на ночь с  привязи,  и,  не
отцовской,  легкой походкой поднявшись по  узкой каменной лестнице,  вошел в
свою спальню.  Он  заметил,  что  жена была не  одна -  со  старухой мамкой.
"Призвала старуху, страшась упокойника, а я, дурак, не смекнул и одну ее тут
покинул!" - упрекнул себя Емельянов, ласково взглянув на жену.
     Он зевнул, потянувшись большим, сильным телом.
     - Не  могу спать на  перине.  Вели кинуть на  пол  сенца,  -  сказал он
старухе. - На дворе бы лег, да боюсь - комары окаянны замучат.
     Тишина царила в  большом доме.  В  каждой комнате горела перед  иконами
лампада,  напоминая о  только что  похороненном покойнике,  но  разноцветные
огоньки вместе  с  тем  создавали общее  чувство мира  и  отдыха после  трех
суетных похоронных суток.
     В бледном розовом блеске лампады одетая в белую сорочку жена, кормившая
грудью младенца,  показалась Емельянову умилительной, "словно божья матерь с
иконы".  Он  отогнал от  себя грешное сравнение,  но все же залюбовался ею и
почувствовал счастье человеческой теплоты и уюта.
     "Вот так бы и жизнь прожить тут,  - мелькнуло в его уме. - Жить бы жить
да не стариться!"
     Но тотчас беспокойные мысли о  завтрашнем дне заслонили ощущение мира и
благодати:  покойник старик Емельянов держал все  дела до  последнего дня  в
своих жилистых и костлявых руках.  Считая,  что будет жить еще много лет, он
не спешил передать сыну хозяйство.  Только тогда,  когда в воскресенье после
обедни,  за пирогом, почувствовал себя плохо и не мог сам выйти из-за стола,
он понял,  что просчитался и  смерть стоит в изголовье.  Он тотчас послал за
трезвым  попом,  отказавшись исповедаться у  случившегося тут  же  и  крепко
подвыпившего протопопа.  После  соборования он  призвал гробовщика,  заказал
себе гроб и только тогда обратился к сыну:
     - Вишь,  Федька,  как  житье-то  кончается...  Ехал,  ехал  да  вдруг с
небеси... слышу голос господень: "Тпру, сивый мерин!.. Приехали!" Тут тебе и
кресты...
     - Оправишься,  батя!  Еще сто лет жить,  -  дрогнувший голосом возразил
Федор.
     - Врешь...  приехали...  Ну,  Федор,  стало пора... там старуха ждет...
Поклон от тебя отдам.  Беда,  что тебя дураком оставил.  Чаял, еще поспею во
всем.  Мой завет тебе ныне... таков: Филипп Шемшаков тебя николи ни в чем не
омманет...  Ему и верь во всех справах. Ты над ним не гордись - он разумен и
прям в делах. Его совета слушай, как моего... Он свои алтыны роет, как крот,
а  на  чужие рубли у  него  взор  орлиный и  взлет соколий и  советы добры и
отважны.  С ним добра наживешь...  Ну,  прощай,  я сосну часок... Вишь, язык
ленив...  молвить  слово...  Христос  с  тобой.  Пуще  других  товаров  жита
держись... Жито не выдаст - без хлеба кто жив!
     С  этими словами старик повернулся к  стенке.  Федор вышел из спаленки,
стараясь не зашуметь. Но старик отец больше уже не проснулся.
     Внезапно неопытный двадцатипятилетний Федор остался один хозяином шести
хлебных лавок, лабазов да кое-какого добришка еще...
     Филипп  Шемшаков,   площадной  подьячий*,  подручный  отца,  был  нужен
немедля, но он был в поездке в Новгород и Москву за товаром...
     ______________
     * Площадные подьячие - частные писари, обслуживающие нужды населения по
составлению юридических документов,  как заемные письма, договоры о работах,
покупках и т.д.

     Десять  лет  знал  Федор  этого  маленького юркого  человечка с  сивыми
редкими волосами и  реденькой бороденкой,  одетого в  серый потертый сукман.
Федор привык,  что ни одно важное дело не делалось отцом без этого человека,
который всегда был полон хитросплетенных замыслов.  От отца Федор знал,  что
при любых неожиданных поворотах судьбы Филипп никогда не  терялся и  находил
из всех трудностей быстрый,  разумный выход. Корыстный, жадный с другими, он
был  верен  во  всем  Емельянову,  и  верность  его  была  проверена большим
испытанием.
     В те годы,  когда со шведами был подписан Столбовский мир, Шемшаков был
приказчиком  емельяновских  лавок  в  Ивань-городе  и  Яме.  Он  не  покинул
хозяйского добра шведам и не убежал. Когда все торопливо и за бесценок стали
распродавать добро,  Шемшаков на хозяйские деньги стал это добро скупать,  и
на него никто не был за это в обиде: никто не думал о том, что он наживается
на  чужой  беде.  Все  думали только о  том,  чтобы он  купил,  и  были  ему
благодарны за то,  что он выручает.  Старик Емельянов с  попутными шведскими
купцами не раз посылал ему письма. Описок не было.
     "Плакали денежки за рубежом!" - заключил старик Емельянов...
     И вдруг три года спустя Шемшаков явился, тайно перебежав границу. Придя
в  лохмотьях,  он под оборванным платьем принес несколько десятков иноземных
золотых -  все сполна хозяйские деньги,  ухитрившись продать шведским купцам
емельяновские товары да  еще получить со шведов и  наемную плату за каменные
лавки.
     Став  ближайшим помощником старика богача и  взяв на  себя все  ябедные
дела{26} емельяновского торга,  Филипка  честно  заботился о  восстановлении
того,  что было потеряно в  годы Смуты.  Сам он  обзавелся во Пскове домком,
взял за себя посадскую девушку лет на пятнадцать моложе его самого,  которая
народила ему за  десять лет кучу детей.  Филипп не  знал,  что такое убыток.
Удача сама давалась ему в руки,  но для себя он торговли не вел. Свои деньги
он  давал  в  рост  под  заклад,  осторожно  накапливая  богатство.  Он  был
богомолен, жертвовал на церковь, в своем приходе несколько лет был церковным
старостой, а бывая в Москве, каждый раз покупал за полтину свечу чудотворной
иконе Иверской божьей матери{26},  образок которой носил на  шее и  которая,
как он  говорил,  спасла его от шведских солдат,  когда он перебирался через
рубеж...
     Скупой и робкий в своих делах, не решавшийся ввериться большой торговой
удаче,  медлительный и  мелочной,  Филипка любил  глядеть,  не  рискуя своим
добром,  как удачный и смелый замысел множит чужие богатства. Широкий размах
емельяновских дел ею привлекал,  и он любил подзадоривать старика на решение
трудных и дерзких задач, потирая руки и радуясь кажд