тку не лезет!  Пойдем-ка вместе,  Чиркин,
отведай, ладны ль корма для дворян.
     Чиркин вышел вместе с Михайлой из Земской избы.  Михайла пошел с ним на
подворье, зашел в палату к дворянам.
     - Сказывали, пища худа? - спросил он.
     - Голодно, - ответил один из дворян.
     - Ну,  ин  Чиркин отведает,  как она,  -  пообещал Михайла и  шагнул за
порог. Чиркин - за ним.
     - Ты куда?! - остановил кузнец.
     У Чиркина замерло сердце, он не мог сказать слова от неожиданности.
     - Отведай кормов дворянских,  - усмехнулся кузнец, загородив ему выход.
- Ден через пять я зайду, скажи каковы.
     - Хитер ты, кузнец, - сказал Чиркин.
     - Не хитрее тебя.  Ишь ты,  сколь народу собрал к челобитью. Боюсь, еще
жиже харчи у вас станут, - отозвался кузнец.
     - Ну, смотри - хитри, да хвост береги! - произнес дворянин с угрозой.
     - Была бы  голова цела,  а  на  хвост нам не  наступишь!  -  огрызнулся
кузнец. - Ну, сиди покуда. Прощай. - И Мошницын вышел.


        "3"

     Во  Всегородней избе все вскочили и  бросились к  окнам,  когда загудел
сполох.
     На дощане у Рыбницкой башни среди кучки народа стоял Гаврила.  Люди уже
бежали на площадь из разных улиц...
     Площадь  наполнялась  народом.   Из   Земской  избы  подошли  выборные.
Взбирались на дощан, витались за руку с хлебником.
     - Ну,  Михайла,  взялись мы  с  тобой  за  дела:  я  -  Макария,  ты  -
дворянина...  Так-то  дружно пойдет -  всю  измену прикончим,  -  дружелюбно
сказал Гаврила.
     Мошницын что-то пробормотал невнятно и неуверенно...
     - Пошто  звонить  велел?!  -  громче  нужного  спросил  Томила  Слепой,
стараясь  держаться  так,   словно  меж  ним  и   хлебником  все  оставалось
по-старому.
     Но  хлебник,  словно не  слыша его,  шагнул вперед,  на край дощана,  и
обратился к толпе, наполнившей площадь:
     - Господа псковитяне! Меньшие и большие, попы и стрельцы и всех званий!
     Шиканье и шепот промчались по площади от передних рядов до самых лавок.
Все стихло, и в полной тиши хлебник внятно сказал:
     - Господа, у нас нова измена!
     - Выводи, Левонтьич! - крикнули снизу.
     - И  то,  мы с  Мошницыным двое ее выводим!  -  ответил Гаврила.  -  Во
Всегородней избе сидел в выборных главный повинщик,  Чиркин. Его Мошницын за
караул посадил. Да еще измена была в Троицком доме: владыка Макарий к боярам
писал отписку да чаял ее с Сумороцким послать. Владыку мы взяли за караул...
     - На чепь его, Левонтьич!
     - На чепь Макарку! - закричали в толпе.
     - Сидит,  -  успокоил Гаврила и продолжал: - А в Троицком доме нашли мы
от земского сыска сокрытых изменных и воровских людей -  подьячего Шемшакова
да  отставного  всегороднего старосту  Подреза,  стрелецкого голову  Степана
Чалеева да четверых дворян: Тучкова, Бутова, Сицкого и Балдина, а кой-то еще
человек убег по задам, и неведомо, кто был.
     - Всем городом станем ловить -  поймаем! - выкрикнул рыбник Егорушка из
толпы.
     Народ зашумел, но Гаврила остановил шум.
     - И в-третьих,  измена, господа, наипущая! - крикнул Гаврила. - Владыка
боярам писал и повинщик Чиркин тоже сказывал во Всегородней избе, что именем
вашим,  господа  псковитяне,  в  Полоцке,  граде  литовском,  наймуют конных
литовцев на Русское государство,  а  деньги-де к найму от Всегородней избы и
от вас...
     - Когда ж мы те деньги давали?!
     - Кто деньги слал?! Не статочно дело!..
     - К ответу измену!
     - Сыскивай  корень,  Гаврила  Левонтьич!  -  разноголосо  и  возмущенно
кричали вокруг.
     - И  я,  господа,  при  вас,  при народе,  выборных ваших спрашиваю,  -
заглушая говор и шум,  сказал хлебник.  -  Коли мы станем искать да найдутся
литовщики в городе пашем - и что с ними делать?
     Хлебник  полуобернулся на  дощане  и  стоял  выжидательно,  обратясь  к
земским выборным.
     - Смертью казнить за измену! - крикнул первым поп Яков.
     - В Москву на расправу послать в государевом деле, - сказал Мошницын. -
Литву поднимать -  не на Псков,  а  на все государство измена,  и  мы в  той
измене с Москвой не розним...
     - Чего там  -  в  Москву?!  И  тут найдем сук да  веревку!  -  сплюнув,
воскликнул Прохор Коза.
     - А  вы  как  мыслите,  господа  земские выборные?  -  спросил хлебник,
обращаясь к Томиле и Леванисову.
     - Ишь как -  с почтением спрошает! - подмигнув Слепому и весело тряхнув
головой,  отозвался Леванисов и  заключил:  -  По  мне,  один бес  -  тут ли
повесить, к царю ли послать с веревкой!
     Томила молчал. Язык не поворачивался у него произнести приговор.
     - Как, Иваныч? - спросил Гаврила в упор, словно знал, что Томила что-то
слыхал про литовское дело...
     Летописец молчал.
     И Томила услышал,  как,  не дождавшись его ответа, обратился хлебник ко
всей толпе:
     - А вы, господа горожане?
     Площадь вся вдруг всколыхнулась криками:
     - Не устрашимся, Левонтьич! Казнить по людским и по божьим законам!
     - Казнить!
     - Повесить!
     - А мало повесить - рубить на куски!
     - Побить,  как собак,  камнями!  Всем городом бить!  -  кричали со всех
сторон.
     Летописец стоял, опустив глаза.
     - Сердцем ты нежен, Иваныч, - дружелюбно и тихо сказал Гаврила.
     Он  поднял руку,  и  сполошник по этому знаку дважды ударил в  колокол,
призывая площадь к молчанию.
     - Еще,  господа,  -  сказал хлебник,  обращаясь к народу, - людей у нас
много побито и кровь вопиет... Нам в осаде сидеть тяжко, ан надо боярам дать
баню,  да с мятным квасом,  чтобы жарко стало...  А для того,  господа,  две
тысячи  крестьян,  обученных ратному делу,  стоят  готовы  за  Пантелеевским
монастырем... - Гаврила замялся, испытующе, взвешивая, оглядел всех вокруг и
решительно заключил:  - И вы, господа, укажите крестьян тех в стены пустить,
чтобы с боярами биться...
     - Впустить-то  ладно,  да  чем кормить?  -  крикнул пятидесятник Неволя
Сидоров, перебив хлебника.
     - И так хлеба мало, - поддержал его какой-то стрелец из толпы.
     - Сами голодом пухнем,  а тут и гостей принимать!  - закричали с другой
стороны.
     - В две тысячи глоток сколь хлеба влезет!
     - Размыслим получше, где б хлебца добыть, и найдем, - возразил Гаврила.
     - Ты б, Левонтьич, раньше размыслил, чем нас, горожан, накормить.
     - Где  бы  нам,   горожанам,  хлебушка  взять!  -  кричали  стрельцы  и
посадские.
     Гаврила не ждал такого отпора... Он понимал, что городу без крестьян не
вынести  долгой  осады,  чувствовал,  что  крестьяне могут  удесятерить силы
города,  но  убеждать и  доказывать он  не  умел...  Он  растерялся и  молча
слушал...
     И  вдруг ему под ноги плюхнулся снизу тяжелый и  мягкий куль,  а за ним
ловко вспрыгнул Гурка.  Это  был  не  суровый земский палач,  который казнил
дворян, а веселый базарный шут в ярком платье с гремящими бубенцами. В руках
его было полено, на заду болталась волынка.
     - Ты чего? - спросил хлебник.
     - А дело есть, отойди! - отмахнулся Гурка.
     Он сел на мешок,  повернувшись к Гавриле спиной, отодрал от полена коры
и, сунув ее за скулу, стал жевать.
     Скоморох отвлекал внимание народа. Все вокруг засмеялись.
     Хлебник не  мог говорить и  досадливо,  с  силой пнул скомороха под зад
ногой;  он  попал  по  пузырю волынки,  которая дико  взревела.  Хохот толпы
усилился.  Гурка  оглянулся,  словно удивленный,  на  хлебника,  молча пожал
плечами и продолжал равнодушно и деловито жевать.
     Гаврила  нахмурился.  Вступать  в  пререканья со  скоморохом -  значило
унижать себя и  становиться участником глума...  Он оглянулся,  ища у народа
поддержки,  но  скоморох уже овладел толпой.  Он сидел на мешке,  словно был
один на всей площади, и жевал кору.
     - Эй, Гурка, что деешь?! - громко спросил из толпы Иванка.
     - Сам видишь - хлеб стерегу! - хлопнув по кулю, откликнулся скоморох.
     - Чего же ты березу грызешь? - спросил Иванка, вскочив к нему на дощан.
     - Ись хочу,  то и грызу!  На,  пожуй,  - предложил скоморох, отодрав от
полена кусок коры и подавая ему.
     - Ты бы хлебушком лучше меня угостил,  -  сказал Иванка,  ткнув ногою в
мешок.
     - Вон хозяин-то.  Он тебе даст!  - указал скоморох на Мошницына. - Нече
ржать, дураки, хоть и сами спрошайте - даст? - обратился он ко всему народу.
     - Спрошали, брат, не дает! - откликнулись из толпы.
     - И то - корье в муку-то мешаем!
     Кузнец раздраженно шагнул к скомороху.
     - Пшел вон с дощана! - крикнул он.
     - Ты хозяин. На то и обрали. Велишь голодать - голодуем. Велишь уходить
- уйду! - сказал Гурка и под общий смех скакнул вниз.
     Мошницын со злостью,  сжав кулаки,  подступил к  Иванке,  но тот стоял,
вызывающе глядя в глаза всегороднего старосты... Несколько мгновений они оба
почти касались грудями и лицами,  ощущая дыханье друг друга...  Вдруг кузнец
отвернулся,  ударом ноги  сбросил вслед скомороху его  мешок,  снял  шапку и
внятно сказал, обратясь к замолчавшей толпе:
     - На мне ответ,  господа!  Царских житниц не отворю и царского хлеба не
дам.  Ведется еще  в  городе хлеб.  Сколь ведется,  отоль ешьте!  Я  сам  не
боярским столом живу: по два дни не бывает хлеба - не плачу...
     - У  бояр,  что  ли,  милости хошь  заслужить?  -  выкрикнул пуговочник
Агапка.
     - Дайте, братцы, дорожку голодному скоморошку! - взревел на всю площадь
Гурка, проталкиваясь через толпу.
     Вокруг  смеялись,  хлопали  его  по  шапке  с  бубенцами,  притискивали
волынку, и она издавала протяжный нескладный рев, заглушая слова кузнеца.
     - Так что же,  господа,  мне ль говорить, аль скомороху глумиться? Кого
слушать станете? - нетерпеливо спросил Мошницын.
     - А  тебе  разумнее Гурки  не  молвить!  -  дерзко крикнул Иванка,  уже
оказавшийся рядом со скоморохом.
     Гурка пронзительно свистнул в три пальца,  притопнул так,  что звякнули
бубенцы на шапке и на загнутых вверх носках ярких козьих сапожков.
     Толпа расступилась, и Гурка пустился в пляс...

                Я на хлебушке сижу,
                Хлеб боярский сторожу.
                Ой, дид-ладо, ой, дид-ладо,
                Хлеб боярский сторожу...

     Иванка  приплясывал  рядом  со  скоморохом,  и  толпа  легко  увлеклась
пестротой скоморошьей пляски, ловкостью насмешливых "коленец" и песней.
     - Еще! Еще! - поощряли в толпе, забыв, что староста всегородний стоит в
ожиданье на дощане.
     Иванка огляделся кругом, звонко хлопнул над головой в ладони и запел:

                - Помир-ра-айте, женки, дети,
                Не отдам ключей от клети...

     Гурка   выхватил  из-за   пазухи  связку  больших,   тяжелых  ключей  и
призванивал  ими  в  такт  пляске.  Народ  расступился,  давая  дорогу,  все
подпевали,  притоптывали, прихлопывали в ладоши и повторяли вслед за Иванкой
и скоморохом озорной глумливый припев:

                Тега-тега, тега-тега,
                Не отдам ключей от клети...


        "4"

     Из  рыбной лавки с  дальнего края площади Аленка видела и  слышала все,
что происходит. Когда Гаврила умолк, уступив свое место на дощане Гурке, она
со стыдом увидела Иванку в  паре со скоморохом,  но тотчас же стыд уступил в
ней  место гордости при  виде  отца,  который решительно оборвал недостойный
глум и сказал всему городу твердое веское слово. С радостным самодовольством
обернулась она на стоявших вокруг псковитянок,  ища их сочувствия и  желая в
их взглядах прочесть восхищение своим отцом.
     - Глянь-ка, глянь - кузнечиха! - услыхала она женский шепот.
     Внимание польстило ей.  Она опустила глаза,  и к ее щекам теплой волной
прихлынула кровь.
     - Подумаешь - старосты дочка, велика птица! - послышался голос рядом.
     - А мнит!  Столь мнит о себе,  что сурьмы на бровях, ни белил, ни румян
знать не хочет!
     - И так красна-то, что свекла!..
     Аленка забыла отца,  всегородний сход и дощан.  Уши ее загорелись.  Она
слушала женские голоса  и  твердо  решила не  оглянуться,  но  непослушный и
любопытный глаз исподтишка покосился сам.  Она  увидела,  что взоры стоявших
поблизости  женщин  и   девушек  обращены  на  нее.   Стройная  нарумяненная
темно-русая  щеголиха,  в  зеленом  шелковом летнике с  собольей опушкой,  с
жемчужной повязкой на волосах, насмешливо смерила взглядом Аленку.
     - Словно не  чует,  что про нее речь,  -  не  стесняясь,  сказала она и
щелкнула орехом...
     Аленка и  прежде знала о  таких перепалках,  случавшихся среди женщин и
девушек,  но ей самой никогда не приходилось даже слышать их,  не только что
быть участницей.
     В городе с первых же дней восстания повелось,  что во все те дни, когда
сполох  созывал  горожан на  сходы,  молодые женщины и  девицы,  стыдившиеся
толкаться в  толпе,  с  кошелками набивались в  лавки на  Рыбницкой площади,
словно бы что-то купить,  и  от лавочных дверей слушали и смотрели все,  что
происходит.
     Из  сумятицы схода сюда  пробирались переглянуться с  зазнобами молодые
парни.  Другие,  разодетые в  богатые  атласные  зипуны,  сходились сюда  же
похвалиться козырями,  позубоскалить,  поприставать к  незнакомым  девушкам,
которые целым пернатым хором давали отпор слишком смелым и  самоуверенным из
парней...
     Строгость нравов  в  доме  Мошницына не  позволяла Аленке  толкаться на
площади.  После того как Собакин схватил ее с  улицы,  она никогда не ходила
одна.  Но в последнее время, после смерти Якуни, единственным отвлечением от
горя ей стало хозяйство:  она хлопотала с утра до ночи,  чтобы угодить отцу,
помрачневшему, озабоченному, ставшему еще суровее прежнего... В рыбной лавке
застряла она и  сегодня лишь потому,  что созванная сполохом толпа запрудила
площадь...
     От  внезапного нападения  скорая  на  язык  Аленка  только  смутилась и
растерялась.  Она не  знала этой красивой,  щеголеватой,  задорной девчонки,
которая так на нее нападала, и не понимала причины ее вражды...
     Отец  стоял на  дощане,  комкая шапку,  потупив глаза,  всем  существом
порываясь сказать народу какое-то  нужное слово,  но на площади шла потеха -
визжала волынка,  гремели скоморошьи бубенчики,  и голос Иванки сквозь плеск
ладоней под шумный говор и общий смех выкрикивал озорную побаску...
     Аленка видела, как Михайла в гневе с размаху ударил о доски шапкой, как
он вскочил в  седло и мелькнул в воротах...  И вдруг из толпы прямо к рыбной
лавке вырвался бойкий кудрявый плясун Иванка и с ним - скоморох.
     Песня  победила,  и  всегородний староста исчез  с  дощана.  Скоморохам
оставалось нырнуть меж ларей и убраться, но здесь, у ларей и в дверях мясных
лавок, сбилась толпа псковитянок. Они, весело скалясь, глядели на скоморошью
потеху  и  тоже  хлопали в  такт  плясунам.  Гурка  им  подмигнул и,  широко
распахнув объятия,  в которых,  кажется,  поместились бы разом все псковские
девушки, лихо запел:

                Девки скачут на сполох.
                Ан у Земской - скоморох.
                Тега, тега, вот так малый!
                Расцелуй нас, скоморох!

     Женщины  и  девушки громко  закричали,  грозя  ему  кулаками,  какая-то
озорница запустила в Гурку рыбешкой.
     - Не замай девиц - пригодится воды напиться! - крикнула другая.
     А  третья,  самая смелая и  задорная,  в зеленом летнике,  спрыгнула со
ступеньки крыльца, взмахнула платком и, не смущаясь, пропела:

                Во сполох аль без сполоха -
                Не целуем скомороха,
                Тега-тега, тега-тега,
                Не целуем скомороха!

     Девушки и женщины звонко, визгливо захохотали, защебетали. Тогда Гурка,
подскочив к озорнице,  тем же движением, как оскорбленный Мошницын, сорвал с
головы шапку,  обнажив кудреватую копну темно-русых волос,  и хлопнул шапкой
оземь.
     Крикливые голоса девиц  заверещали сильней.  Гурка наклонился за  своей
шапкой,  но девица в зеленом летнике на нее наступила ногой, и в то же время
в обоих плясунов полетели раскисшие огурцы,  рыбьи головы, луковицы, зеленые
мелкие яблочки.  Под хохот окружающих,  отбиваясь от девичьей толпы, плясуны
ускользнули меж лавок.
     Аленка негодовала на Иванку:  уличный шут, глумец! Он никогда не станет
степенным посадским,  не заведется ни домом, ни кузней... Позорить кого же?!
Ее отца!
     В первый миг,  когда увидала Иванку на дощане, - у нее сжалось радостью
сердце:  она тосковала по нем. Разрыв между ним и отцом не давал ей покоя, и
она ждала, что судьба им пошлет внезапную примиряющую встречу...
     После казни дворян кузнец возвратился домой озабоченней,  чем всегда, и
вдруг схватил ее голову в обе ладони.
     - Сиротка моя! - сказал он.
     - Пошто ж я сиротка?
     - Завяз коготок -  и всей птичке пропасть!..  Казнили дворян - ныне нет
уже спасенья...  Каб ты мне была не дочь, то счастлива была бы, а ныне - мне
плаха, а что тебе?..
     Он помолчал, задумавшись, и вдруг, словно надумав, сказал:
     - Куды ни  кинь -  не  минуешь Захара!  Пойдешь за него -  и  от батьки
отречься мочно... Меня на плаху сведут, а тебя оставят...
     - Я, бачка, с тобой куды хошь. Не пойду за Захарку!..
     - Куды ж ты со мной - под топор? - с грустной усмешкой сказал кузнец.
     И тогда Аленке подумалось, что Иванка сумеет устроить что-нибудь такое,
что сразу всех выручит из беды...
     "Мало ли?  Можно бежать в  далекие земли,  чтоб сыск не нашел...  А там
наладить кузню да жить...  Хотел ведь Иванка в казачьи края..." - размышляла
Аленка тогда.
     Теперь она  не  могла простить себе простодушной радости и  доверия,  с
которыми думала об Иванке. Гнев охватил ее.
     Дерзко кричать всегороднему старосте, что он не скажет умней скомороха,
которого никто из посадских никогда не почел бы наравне с хорошей собакой!..
Плясать перед всей толпой для бесстыдной девки,  глядеть на нее и не видеть,
что  рядом  стоит  оскорбленная  этой  же  девкой  Аленка!..  "Пусть  только
встретится!  Пусть  попадет на  глаза -  отвернусь и  отплюнусь...  Пойду за
Захарку..." - думала в гневе Аленка.
     По следам плясунов в толпе пробирался Кузя.
     - Куды скоморохи ушли? - спросил он у стоявших в задних рядах толпы.
     Ему указали.  Кузя скользнул по толпе безразличным взглядом, встретился
глазами с Аленкой и вежливо приподнял шапку.
     - Ей,  козленок!  -  раздался в  тот же миг повелительный и насмешливый
возглас девчонки в зеленом летнике.
     Кузя  взглянул на  нее  и  расплылся смущенно-блаженной улыбкой.  Забыв
надеть шапку, уже не видя Аленки, стоял он, глядя на щеголиху и глупо открыв
рот.
     "Как  есть  дурак!"   -   подумала  про  него  Аленка  и   презрительно
отвернулась.
     - Поди догони скоморошка да  скажи,  чтоб ужотко повинную голову нес за
шапку.  - И, обернувшись к Аленке, не стыдясь всех стоявших, она добавила: -
Придет за шапкой ужо ко мне - скажу, чтоб велел Иванке тебя пожалеть...
     - Пусть уж тебя пожалеет -  тебе нужней:  а я парней не маню на шапки и
чести своей не теряю! - оборвала Аленка.
     - Да  что  тебе  терять?  Чего  Васька  Собакин остатки покинул?..  Вот
страшна потеря!..
     Подружки обидчицы фыркнули, закрывшись широкими рукавами.
     Обида сдавила Аленке горло.
     - Ату!   Ату!  -  разжигая  ссору,  шутливо  покрикивали  двое  веселых
рыбников. - Возьми ее! Ешь живьем!..
     Глаза  Аленки заблестели слезами,  но  ни  одна  не  скатилась.  Полная
достоинства, собрав все спокойствие, она заключила:
     - Мне  скоморохи не  надобны:  для  потехи  есть  пес  ученый да  птица
скворка.  А надо тебе,  ты обоих бери скоморохов -  один сбежит, так, может,
другого удержишь!
     Она вышла из лавки, не слушая никого.
     Площадь дрожала от криков и  споров.  Стрелецкий пятидесятник Неволька,
стараясь перекричать народ, спорил на дощане с Гаврилой.
     Аленка протолкалась по краю площади, вырвалась из толпы и направилась в
Завеличье. Только тут она дала волю слезам.
     Слезы туманили ей глаза. Она не видела встречных. Уж за плавучим мостом
окли