- Сказывай,  вор,  кто воровские письма писал ко всем городам и кто сей
мстивец великий, кой в твоих воровских листах писан?
     И в первый раз за весь вечер псковский звонарь произнес какое-то слово.
Все  напряглось.  Голос пыточного прозвучал неясно,  едва  слышно от  муки и
слабости.
     - Внятно  сказывай!  -  поощрительно произнес дьяк.  Подьячие торопливо
макнули перья в чернила, готовясь писать.
     Все  затаили дыхание,  чтобы  лучше  слышать слабый  предсмертный лепет
запекшихся губ.
     - Пить просит, - сказал палач.
     - Дай ему пить, - приказал дьяк.
     В  тишине  послышалось бульканье наливаемой воды.  Многие  из  сидевших
облизнули сухие губы и завистливо вздохнули,  пока помощник палача поднес ко
рту Истомы кружку с водой.
     - Ну, сказывай, - приказал дьяк.
     - И скажу... Все скажу... - произнес Истома.
     Голос  его  после воды  окреп,  но  был  не  громче сонного бессвязного
бормотанья больного ребенка.
     - Ребра вот  поломали...  щипцами...  -  прерывисто и  тяжело дыша,  не
произносил,  а  надсадно выдыхал каждое  слово  псковский звонарь,  -  ногти
сорвали с мякоти...  Шкуру содрали кнутьем...  сыромятным... Руки из мыщелок
повырывали...  Мыслите,  внове мне муки такие?.. Ан мы обыкли... Мы, простой
народ,  веки так-то живем...  и ногти повырываны,  и кости поломаны, и огнем
нас палите вы, и на дыбу вздынаете... с колыбели...
     - К делу сказывай,  вор! Снова на дыбу хошь?! - пригрозил, прервав его,
дьяк.
     - Не  стращай...  нельзя больше...  на дыбу...  сдохну...  шиш ты тогда
узнаешь!  -  сказал Истома.  -  Я все к делу веду...  Ты слухай... и вы там,
большие шапки, слухайте тоже... Я всю жизнь волочился без шкуры, аж жилы все
кровяные сквозят наружу... По всем городам и уездам так-то... И весь народ -
хоть жги,  хоть мучай,  а хуже не мочно сделать... За то и встаем!.. - Голос
Истомы стал громче, слова ясней.
     - Ну-ну, сказывай к делу! - снова прервал его дьяк.
     - К делу?  Ладно. Кого великого мстивца знаю? - с неожиданной кротостью
согласился звонарь.  -  Аль сединою разума не  скопил,  дурак ты приказной?!
Весь  народ  его  знает,  окроме  вас...  Вон  холопья  стоят  у  крыльца...
Потягните...  на  дыбу  покрепче -  спросите...  И  того не  надобе...  сами
скажут...  Постой день,  два,  три,  а  много  -  неделю...  Придет он...  в
Москву... С большой ратью придет... Воевать... вас!..
     - Имя как его? Где рати наймует? Отколе придет? - спросил дьяк.
     - А  рати наймует по  всем городам...  да придет из дворов боярских,  с
городов и  уездов -  со всей Руси.  А письма я нес от него...  -  прерывисто
говорил замученный звонарь.  -  Придет и  ударит в  сполох,  и  вздынет он и
Москву и  все  города,  и  с  уездами вздынет...  А  звать  его  Тимофеем...
Кудекушей... звать...
     Взгляд  умирающего горел,  он  с  усилием  поднял  искалеченную голову,
озирая выпученными от удушья глазами собрание бояр.
     - Что врешь,  какой пес Кудекуша!  -  воскликнул дьяк.  -  Одурел ты от
пыток!
     - Кудекуша Тимофей трепец...  аль,  может,  сапожник... али мясник... -
снова  слабея,  сказал Истома,  -  вас  воевать придет...  воевода с  драною
шкурой...  В  опочивальнях вас  резать  и  жечь...  Как  ударит сполох...  в
приказах не  упасетесь...  В  самом  дворце...  у  царя  вам...  спасенья не
станет... от меньших людей... от крестьян да от ваших холопьев...
     Истома умолк,  задыхаясь, и в напряженной тишине все явственно услышали
звон сполоха, доносившийся с улицы тонким, возвещающим бедствие воем.
     - Сполох! - крикнул вдруг кто-то.
     Все затаились слушая.
     Непонятный  звук,   похожий  на  смех  и  кашель,   вырвался  из  груди
пыточного...
     Все разом вскочили с мест и смятенно кинулись к выходу.  Морозов гневно
поднялся со скамьи, заслонив собою дверь.
     - Срам, господа! Лето ныне, и каждую ночь где-нигде загорится. Сухо!..
     - Дьяче, давай спрошать дале, - обратился Морозов к дьяку.
     В смущенье опускались собравшиеся по своим местам...
     - Сказывай к делу, вор, отколе ты взял... - дрожащим от стыда, волненья
и гнева голосом начал дьяк,  но, увидев, что голова Истомы повисла над лужею
крови вниз, сурово и нарочито грубо спросил палача: - Помер, что ли?
     - И  то  крепок был,  дьяче!  -  ответил палач,  взглянув снизу в  лицо
пыточного.
     Мертвого звонаря положили на лавку.
     Алмаз Иванов первый шагнул за дверь.  Из Замоскворечья доносились звуки
набата.  После душной избы июльская ночь показалась прохладной и свежей. Над
приказом небо было глубокое,  синее,  с  яркими звездами.  На фоне звездного
неба рисовалась Спасская башня Кремля, а за Москвой-рекой поднималось желтое
зарево загоревшегося пожара...
     - Где  горит?  -  спросил у  стрельца,  выходя вслед за  думным дьяком,
Морозов.
     - С башни кричали воротники - лавки горят на Болоте, - ответил стрелец.
     Толпой выходили из духоты приказа бояре, окольничие, дворяне.
     Среди  холопов,  вскочивших с  земли,  поднялась суматоха.  Отпрукивали
коней,  побрякивала сбруя,  выкрикивали имена и  звания.  В  темноте на  зов
отзывались люди,  заржали  заждавшиеся и  встревоженные кони...  Ночь  ожила
голосами людей, торопившихся выкриком, окриком и грубой шуткой рассеять гнет
пережитых часов и  вдохнуть всей грудью непыльный прохладный воздух ночной и
пустынной площади.
     Алмаз Иванов заметил,  что Морозов хочет поехать с ним вместе,  и в нем
шевельнулась какая-то ему самому непонятная неприязнь к боярину.
     - Домой ко двору, Алмаз? - окликнул Морозов.
     - Недосуг домой.  С  соборными-то делами свои посольские позапустил,  -
возразил думный дьяк, - надо в приказ ворочаться.
     - Ин завтра с утра ко мне заезжай, Иваныч, кой-что рассудим.
     - Заеду, боярин. Спокойно тебе почивать!
     Морозов коснулся шапки и, окруженный свитой, скрылся в ночной мгле.
     "Размыслить раз да размыслить два, прежде чем лезти на приступ, - думал
Алмаз Иванов,  возвратясь неожиданно для себя в Посольский приказ,  - спешит
боярин Борис Иваныч.  Пожар-то пожар,  ан как все от сполоха вскочили!..  Не
зря! Семь раз примерь, один раз отрежь..."
     Думный  дьяк  отворил  опечатанный  сундук  и  вынул  расспросные  речи
псковских челобитчиков,  писанные ранее в  Посольском приказе.  Он  разыскал
расспросный лист  звонаря Истомы.  К  нему  пришита была взятая у  покойника
воровская мятежная грамота.
     "А  вставати купно всем  городам,  чтобы порознь бояре не  задавили.  А
вместе встанем -  и  силы нет против нас -  мы силой бояр задавим.  А стояти
крепко,  до смерти. И страшнее смерти не буде. Да и так от неправды боярской
смерть", - прочел думный дьяк.
     - Спешит боярин Борис Иваныч! - убежденно сказал он сам себе вслух.


        "3"

     Козловский  воевода,   окольничий  Иван  Алферьев,   прискакал  в  стан
Хованского,  вошел в просторную "гостевую" келью,  занятую Хованским. Боярин
поцеловался с богоданным племянником.
     - С чем бог прислал,  сказывай без чинов.  Что ново в Москве?  -  сразу
нетерпеливо спросил Хованский.
     - Жара  в  Москве.  Мух  развелось...  По  ночам  все  пожары,  боле  в
Замоскворечье, - дразня боярина, усмехнулся Алферьев.
     - И ты, вижу, с жары одурел, али муха вредная укусила, что ум пропал, -
раздраженно сказал Хованский.
     - Не  серчай,  боярин.  Велика новость:  Земский собор  царь  в  Москве
собрал.
     - Слышал, что созывают. Ты был на Соборе?
     - Сподобился чести.
     - Чего там?
     - Выборных всей земли шлют ко  Пскову,  лучших людей:  епископа Рафаила
коломенского -  едет,  а позади песок сгребают;  андроньевского архимандрита
Селивестра,  черниговского протопопа отца Михаила, посадских, стрельцов, и я
тоже с ними, да медлить, вишь, не могу - обогнал.
     - Какой же наказ от Собора?
     - На приступ тебе,  боярин, не лезти, крови не лить, а сговариваться по
добру...
     - Чего-о-о?..   -   покраснев,  с  налившимися  на  лбу  жилами  грозно
переспросил Хованский. - Ты жарт* мне брось!..
     ______________
     * Жарт - (от пол.) шутка.

     - Кой там жарт! Что ты, право, Иван Никитич! За тем и к тебе прискакал,
торопился:  был на Соборе.  В Москве непокой, по городам, вишь, слухи худые,
из  Смоленска  намедни  вести  да,   слышь,  от  Литвы...  Сказывают,  Литва
самозванца готовит,  - прошептал Алферьев, склонясь к уху Хованского. - Мол,
псковичи на рожон не полезут, а тебе бы заставы поставить, дороги отнять, не
пускать псковитян по иным городам с  вестями,  а выборные приедут и сговорят
их к добру.
     - А коли псковитяне да сами полезут?!
     - Патриарх Иосиф да князь Черкасский сказывали Собору:  мол, не полезут
воры сами на  драку,  а  крови прольем,  то  и  сами полезут и  худо будет -
прослышат паны, что смута крепка, и придут на подмогу ворам...
     Хованский вскочил со скамьи и ходил по келье.
     - А  коль все же  полезут на  драку да  не схотят уговоров слушать?!  -
спросил он.
     - Знать,  надо  будет  снова  в  Москву  писать к  государю,  -  сказал
Алферьев, - а ныне крепок наказ - на приступ не лезти.
     - С дороги ты,  чаю, устал, тезка. Иди, там монахи найдут тебе келейку.
Скажешь, мол, свойственник мне. Утре придешь мне еще расскажешь.
     Отпустив Алферьева,  боярин вызвал к  себе  Ордина-Нащекина,  бывшего в
стане.
     - Я сам к тебе шел,  боярин,  -  сказал окольничий, - вести изо Пскова:
прибег ко  мне верный мой человек,  псковский стрелец.  Сказывает -  шатость
между  воров.  В  Земской  избе  раздоры.  Пущий  заводчик Гаврилка с  иными
вздорит.  Гаврилка-вор мнит крестьян подымать да поместья жечь.  Стрельцов с
полета из города выслать мутить мужиков на дворян да дороги у нас отымать...
Первушка, боярина Милославского человек, вести шлет, что большие посадские и
дворяне к повинному челобитью приписи в Земской избе тайно собирают и там-де
заводчикам невдомек искать.  А  приписей набралось с  пятьдесят разных чинов
людей.  А  старого приказу стрельцы и  дворяне,  коль ты,  боярин,  на стены
полезешь, сильно стоять не станут и на стены пустят...
     - Молчал бы лучше уж мне!.. - досадливо оборвал боярин.
     Ордин-Нащекин удивленно умолк.
     - Чего же я неладно сказал? - спросил он.
     - Все  ладно...  Да  на  стены  не  велит  лезть Москва.  Вишь,  перины
устрашились загадить,  коли мы  тут  из  пушек пальнем...  Литовского рубежа
страшатся да позапрошлого года в  Москве никак не забудут -  Траханиотова да
Назарья Чистого...
     - А коли сами на нас псковитяне полезут? - спросил Афанасий Лаврентьич.
     - Сами полезут,  то нам не стоять без дела. В три дня гиль задавили бы,
а  там с  мужиками короткое дело,  покуда они из деревенек в большой скоп не
сошлись,  -  горячо ответил Ордин-Нащекин.  -  Не то пойдут,  как с Богданом
Хмельницким против польской-то шляхты{501}... Экое море, гляди, разбушуется,
и в год не уймешь!
     - По ухватке видать -  Гаврилка и метит в Богданы:  города и уезды чает
поднять на дворян. Тут такое пойдет, что Болотникова Ивашку припомним. Тогда
и в Москве бояре натерпятся страху.
     - Им из Москвы далече:  на Ивана Великого влезут,  глядят -  не видать.
Стало,  мыслят,  и нет ничего,  дескать,  уладим! Ты, мол, боярин, под стены
пришел,  стой болваном. Попы приедут - уймут!.. - возмущался Хованский. - То
холопья боярские,  то попы бунтовщиков унимают,  а  боярин Хованский с целою
ратью невесть для чего пришел!..  Срамно мне, Афанасий Лаврентьич! А все ты,
все ты меня зазывал!  Мол, Гаврилки-Томилки сидеть на коне не могут и саблю,
вишь, на смех берут. Ан на деле-то их бояре страшатся. Нам бы их, как клопов
на стене, пальцем мять, а к ним Земский собор архиереев в послах посылает...
Ты, мол, боярин, им шапку скинь, поклонись! Такой срамотищи во веки веков не
бывало...
     - Да я, боярин... - начал Ордин-Нащекин.
     - Бя-бя-бя!..  -  перебил со  злостью Хованский.  -  "Туды в  монастырь
войска,  сюды в монастырь войска, посередке дорожки поставим острожки..." Эх
ты!..  Вот тебе и  в  три дня задавили!..  Хвастун!  Кабы не ты,  я бы сраму
такого не знал, сидел бы в Москве, честный род не порочил...
     - Слышь,  боярин,  я на медведя ходить горазд.  Страсть каков я охоч до
медвежьей забавы. В берлогу не лазил, а в жизни своей двадцать двух медведей
заколол. Что зима, то медведь либо два! - сказал вдруг окольничий.
     - Ты к чему?
     - Он сам из берлоги вылазит да на рогатину брюхом...  Пропорется и  без
хлопот - из берлоги тащить не надо...
     - Мыслишь, сами полезут? - с надеждой спросил боярин.
     - Есть у меня человек надежен.  Во Псков пошлю его назад воротиться.  В
стенах и еще есть люди:  в Земской избе у заводчиков свой человек - дворянин
Иван Чиркин; дворяне, из больших посадских верные люди, владыка Макарий...
     - Постой,  -  перебил боярин,  -  а  когда  бы  нам  стало ведомо,  что
псковитяне ладят с Литвой сговориться,  как ты мыслишь, нам лезти б тогда на
стены?
     - Такому,  боярин,  и быть невозможно!  -  воскликнул Ордин-Нащекин.  -
Сколь ни мутятся,  а ныне случись, что литва или шведы нагрянут, то Псков их
не впустит:  старух и детей на стены поставят. Покуда всех не побьют, станут
биться...
     - Ну-ну,  не в обиду тебе слово молвил про город ваш...  -  спохватился
боярин.  -  А заводчики мятежу, те в Литву могут письма писать? Хоть Гаврила
Демидов, да Мишка, да... как его там...
     - Мыслю, боярин, и те не могут, - возразил дворянин.
     - А коли нынче нам скажет лазутчик, что Гаврила Демидов письмо писал за
рубеж об приходе литовского войска, как мыслишь - тогда добывати нам стен? -
выпытывал у дворянина Хованский.
     - Тогда добывать,  боярин,  и  нечего ждать из Москвы указа,  -  сдался
Ордин-Нащекин.  -  Надо тогда поспешать,  пока изменщики не поспели в  стены
литовское войско впустить.
     - И  я  так-то  мыслю.  Зови своего лазутчика,  -  с  живостью заключил
Хованский.


        "4"

     Рано утром,  объехав все  городские ворота и  разузнав,  что  творилось
ночью и  на  рассвете вокруг города,  Гаврила возвращался домой,  чтобы хоть
ненадолго остаться наедине с собою самим. Он знал, что дела Всегородней избы
опять не дадут ему ни минуты покоя:  с  утра пойдут крики и споры,  укоры за
самочинную посылку стрельцов и  оружья  на  помощь крестьянам,  допрос двоих
перебежчиков,  пойманных ночью,  когда  хотели они  спуститься за  городскую
стену, слезы стрельчих, овдовевших за эту ночь, когда трое стрельцов погибли
в разведке...
     У ворот своего дома он кинул сынишке повод коня и взошел на крыльцо.  В
дверях столкнулся с  женой,  обнял ее,  взял на руки дочку,  провел рукой по
льняным волосенкам двух средних детей,  заметил,  что на столе против места,
где он  постоянно сидел,  лежит ложка,  подумал:  "Все ждут каждый раз,  что
приду,  чай,  голодом терпят, а есть не садятся". Он снова молча обнял жену.
Вошел сынишка. Жена, смутясь, отстранилась от ласки мужа...
     - Блины горячи даю, садитесь, - засуетившись, сказала она.
     - Умыться бы! - попросил Гаврила.
     Уже начиналась жара. Медвяный запах золотых одуванчиков дышал во дворе.
Скинув рубаху,  хлебник вышел к колодцу.  Сын качнул коромысло,  повиснув на
нем  всей тяжестью тельца,  подпрыгнув,  снова повис,  еще и  еще,  и  вдруг
ледяная струя окатила разом всю спину хлебника,  голову, руки, шею... Фыркая
и покрякивая, наслаждался Гаврила прохладной водой, блеском росинок в траве,
мирным хрюканьем поросят у корытца и веселым кудахтаньем кур...
     Жена стояла уже с  полотенцем среди двора.  Он  с  удовольствием растер
жесткой холстиной шею и грудь...
     - Извелся! Погляди на себя - и щеки ввалились, и бел, как мертвец... Да
кушай-ка,  кушай горячих!  -  проговорила жена за  столом,  словно желая ему
возместить в это утро все силы, потраченные за много недель.
     Ему не хотелось есть,  но,  чтобы доставить ей малую радость, он, густо
полив сметаной, усердно откусывал свернутый трубкой блин за блином...
     - Поспишь? Чай, ночь ведь не спал? - заботливо спросила она.
     - Посплю, - согласился хлебник.
     Он знал,  что сон не придет, но молчание и тишина - было все, за чем он
приехал.
     Он лег. С улицы брякнул ставень, и полумрак опустился в комнате...
     Гаврила закрыл глаза. Мирная жизнь царила кругом.
     Он  слышал шелест ножа  по  рыбьей чешуе,  плеск воды в  лохани,  скрип
колодезного коромысла, крик петуха, смех дочурки и гуденье пчелы, залетевшей
случайно в горницу...
     - Спит он, батюшка, спит, - вполголоса торопливо сказала жена во дворе.
     Хлебник понял -  она испугалась,  что он не успел заснуть и  услышит ее
слова.
     - Ну, Христос с ним. Я тут погожу, - скромно ответил поп Яков.
     - Батя! Войди, войди! - крикнул хлебник.
     Священник вошел в горницу.
     - Сокрылся еси!  - шутливо сказал он. - Слышь, Левонтьич, беда на тебя:
Устинов бушует -  кричит,  чтоб  отставить из  старост за  то,  что  намедни
стрельцов послал за стены, пушку, пищали из города отдал...
     - Врет, не отставит! - с уверенностью ответил Гаврила. - Я ныне для них
защита:  чают -  расправа придет от  бояр,  так было б  с  кого искать!  Вор
Гаврилка,  скажут,  во  всем повинен -  он  староста всегородний!..  Зови-ка
Устинова в старосты - сядет?!
     Поп усмехнулся.
     - Хитро рассудил, Левонтьич! - одобрил он.
     - Я нынче пуще начну своеволить,  -  сказал Гаврила. - Слышал ты, батя,
повинное челобитье по городу ходит?
     - Слыхал.
     - Дознаюсь, отколе идет, и повинщиков к пытке поставлю...
     Поп качнул головой.
     - Не велика хитрость! Страхом и воеводы мир держат, - сказал он, - ты б
иное придумал. Моя бы мочь - я б дознаваться не стал, кто повинщик...
     - А что же ты делал бы?
     Поп выразительно тряхнул головой:
     - Народ не камень, Левонтьич: на месте не может лежать. Народ - он жив,
как вода - течет... Вперед ли, назад ли, абы не стоять!..
     - Стало, мыслишь, самим на Хованского лезти? - спросил хлебник.
     - За стеной сидеть тошно народу.  Не ты с ружьем поведешь, то дворяне с
хлеб-солью туда же поведут.  Да ладно -  хлеб-соль,  а  не то -  и  с  твоей
головой на блюде...
     - Не стращай!  Хоть поп,  а старый дурак:  жена,  дети рядом! - шепотом
остановил Гаврила.  -  Я мыслил и сам, что надо народ подымать, да чаял, что
лучше б не мы на бояр починали, а боярин - на нас, то дружней бы мы стали...
     - Бояре веками народом правят - все тайности знают, - ответил поп Яков.
- Хованский вперед не полезет. Он станет стоять да тебя ждать...
     - Тебе бы, поп, в воеводы! - с усмешкой сказал Гаврила.
     - И в попах умны головы надобны, - возразил священник.
     Внезапно раздался стук в ставень.
     - Гаврила Левонтьич! Гонец от стрельцов! - крикнул Захарка с улицы.
     - Входи, Захар, - позвал хлебник.
     Подьячий вошел.
     - Гаврила Левонтьич, гонец от стрельцов, что намедни ушли с мужиками! -
воскликнул Захар.
     - Где гонец?
     - Ждет в Земской избе.  Боярская грамота с ним.  Окроме тебя,  не хочет
давать никому.
     Гаврила живо вскочил...
     Устинов и  с  ним несколько человек из больших и  средних разом умолкли
при входе во Всегороднюю избу Гаврилы Демидова. Они расступились почтительно
и враждебно...
     Чернявый,  угрюмого вида стрелец встал навстречу хлебнику. Из-за пазухи
он вынул запечатанный свиток, испачканный кровью и грязью.
     - Вот... У гонца вынял... на... - прохрипел он, подавая свиток Гавриле,
и снова тяжело сел на скамью.
     Он был покрыт потом и пылью.  Стрельцы -  Коза и Неволя - расспрашивали
его,  как было дело,  и он рассказал, как караулили они у дороги, как напали
на  дворянина и  как  товарищи послали  его  во  Псков,  а  его  заметили из
московского дозора и стали ловить...
     Земские выборные слушали его, обступив тесной гурьбой.
     Гаврила читал  письмо  от  боярина Хованского к  государю...  Хованский
писал,