ки с большим
медведем.  При этом медведь, не поспевая за ним, так сердито рычал с досады,
что  испугал окружающих,  и  толпа  попятилась на  Иванку.  Аленка вместе со
спутником оказались возле  него,  совсем рядом.  Чтобы обратить на  себя  ее
взоры, Иванка вдруг заорал во все горло:
     - Седла от недуга,  от задней боли,  чтобы от качель не нажить мозолей!
Седла дешевы, седла заморские для качель!
     Аленка оглянулась. Оглянулся и спутник ее - это оказался ее родной брат
Якуня. Он так нарядился, что было его не узнать... Якуня обрадованно замахал
Иванке.  Они подошли.  Иванка дал им сиденье для качелей и  с  удовольствием
долго глядел, как они высоко взлетали над шумной и пестрой толпой...
     Когда  они,  накатавшись вдоволь,  пришли  возвратить  сиденье,  Иванка
позвал  Аленку опять  на  качели вместе с  собой,  научив Якуню  кричать про
"заморские седла".
     - Ладно,  ступай себе,  -  согласился Якуня и вдруг,  как взаправдашний
торговец, звонко, заливисто закричал, предлагая седла...
     Весело рассмеявшись, Иванка с дочерью кузнеца пошли на качели.
     Иванка раскачивал стоя.  Крепкие руки  его  туго натягивали веревку,  и
качели взлетали все выше и выше, и Аленка ахала, замирая на высоте.
     - Не  бойсь,   не  бойсь,   ничего!  -  с  довольной  улыбкой  мужского
превосходства бодрил Иванка.
     И уже их качель взлетала выше других,  и все, кто собирался на площади,
подымали головы и кричали:
     - Буде! Уж буде! Сорвешься, пострел окаянный!
     Иванке казалось,  что  он  летит выше  всего мира  со  своей прекрасной
царевной и под ним не простая базарная качель,  а ковер-самолет, под которым
внизу и моря, и леса, и горы...
     Гудели литавры, визжали волынки, пели рожки.
     Веселый спустился Иванка на  площадь,  и  внизу все еще его большой рот
расплывался в улыбку.
     Вдруг  в  пестрой  толпе  мелькнуло встревоженное лицо  Томилы.  Иванка
встретился  взглядом  с   его  озабоченными  глазами,   и  какое-то  смутное
предчувствие беды охватило его холодком, а лоб под шапкой покрылся мгновенно
выступившей испариной.
     Подьячий глазами позвал его в сторону, и Иванка шагнул к нему.
     - Идем  живей,  -  сказал  Томила.  -  Отца  на  торг  провезли  кнутом
казнить...
     Эти слова донеслись до Иванки словно откуда-то из колодца,  в одно и то
же время и  отдаленные и повторяющиеся неумолкающим отзвуком,  будто гром...
Непонимающим взглядом,  растерянно посмотрел Иванка на летописца, на Якуню и
на  Аленку.  Словно в  тумане увидел он,  как скривились в  жалобную гримасу
сочувствия улыбающиеся губы Якуни и как в расширенных,  округлившихся глазах
Аленки скопилась теплая влага.
     Иванка  вдруг  повернулся и,  не  сказав никому ни  слова,  помчался по
площади к месту казней...
     Ожесточенно  расталкивал он  локтями  базарную  толпу.  От  волнения  и
быстрого бега больно колотилось сердце...
     У   места   казни  тесной  кучкой  сгрудился  разный  народ  -   зеваки
всевозможных чинов и званий.
     Кнут уже сделал свое жестокое дело. На рогоже, на рыжем, словно ржавом,
снегу,  у  позорного столба  лежали  два  окровавленных неподвижных тела.  В
большом истерзанном человеке Иванка бы  не  признал отца:  сплошные лоскутья
кровавого рваного мяса  покрыли его  обнаженную спину.  У  Иванки затряслись
губы и побелело лицо.  Вид запоротого отца его испугал, особенно потому, что
после пыток Иванка уже  не  ждал  для  него еще  нового наказания...  Сквозь
скопище ротозеев протолкался Иванка к столбу.
     - Убили его? - спросил он сдавленным голосом.
     - Живуч! Очнется! - пренебрежительно ответил приказный. - А ты ему кто?
     - Сын.
     - Веди поручных*.  Государев указ -  "выбить дурь кнутом да  пустить на
поруки".
     ______________
     * То есть поручителей.

     - Куда? - в замешательстве переспросил Иванка.
     В это время к ним подоспел Томила.
     - Ты, Иван, лошадь скорей ряди. Я тут улажу, - сказал он.
     Когда  Иванка  привел  лошадь и  вместе с  Томилой поднял отца,  Истома
очнулся.
     - Тише,  сыпок,  побито все у меня,  окалечено... - запекшимися губами,
без голоса, пролепетал он.
     Бабка Ариша охнула горько и  больно,  увидев Истому.  Она сроднилась со
всей семьей, и суровый Истома был ей дорог и близок, как сын.
     Иванка крепился.  Когда же  бабка послала его за костоправом,  выйдя из
дому, он не сумел сдержать слез.


        "3"

     Когда  после  пасхи  пришло  по  обычаю переизбирать старшину площадных
подьячих,  воевода вызвал из  них четверых и  наказал,  чтобы Томиле Слепому
больше в старшинах не быть.
     - Не серчай,  Томила Иваныч,  -  доброжелательно шепнули ему, - тебя не
велит выбирать воевода...
     И,  освобожденный от старшинских обязанностей, Томила опять возвратился
к столбцам своей "Правды".
     "Благо,  лето настало, - писал он, - пишу без свечи. Ныне свечи - дорог
товар на торгу...
     И войны нет ныне, и урожай дался, а нет никому достатка. Кой черт перед
богом за то ответчик?
     Я  человечишко малый,  подьячишко на торгу мычусь,  и что вижу?  Каково
житье людям?  На хлеб,  на сало, на масло, на мед и на все съестное надорожь
впятеры.  А  кто животы хочет продать для прокорма,  тому горе:  рухлядь,  и
сбрую, и юфть, и скотину - никто не берет.
     А лавки в мясном ряду от недосола пыхают смрадом,  и рыба стухла. А как
вешня оттепель стала,  то  резь  пошла в  животах у  людей и  стали мереть и
купцам грозиться,  и  те,  устрашаясь пожара и  разорения,  бочек до два ста
свезли солонины говяжьей и  бараньей,  да  с  полста бочек свинины,  да рыбы
соленой,  щучины и лещины бочек с три ста в ямы зарыли за Псковой-рекой,  за
Любятинским монастырем.  Да,  сказывают,  волки,  - а иные мыслят - голодные
люди,  -  те ямы ночью разрыли,  и  так трижды,  покуда кладбищенским камнем
заклали,  сняв его с дедних могил.  А новых могил прибыток в сии дни на всех
кладбищах...
     А ходят к соседу моему,  попу Якову, хворые люди от бессольного недуга,
что у  меньших и  худых людей по городу завелся:  зубы собой выпадают,  а от
десен смрад и гной с кровью,  а ноги и руки пухнут, и очи ресниц лишились. И
лечит поп Яков луком и чесноком -  мелко толченый класть за щеку, а кому - с
крепким вином пить.  Да  все же многие мрут.  Не тем лечишь,  поп!  Толченое
сердце  воеводское  пользовать  над  хворым  да   настой  из  печени  Федора
Емельянова -  тогда город здрав будет.  А  ныне тот  изверг назад воротился.
Молвят,  что палачом бит,  а  шкура толста и  сала много -  не прошибешь,  и
здрав, и богат.
     Сказывают еще попы,  что по грехам господь наказует.  Стало, мыслю, что
без греха у  нас воевода,  да  гость Федор,  да  еще не  более троих больших
посадских...  Не тем ли винны мы, что терпим столь долго надругательства! Не
за то ли казнишь нас, господи!"
     Это были душистые,  ясные весенние дни. Луга по берегу Великой сверкали
золотом одуванчиков и курослепа.  Томила нередко выходил со своими писаниями
на  берег  Великой,  где  год  назад  так  нежданно на  его  удочку  попался
налим-великан.
     Здесь он снова встретил Иванку.  Но теперь парень не отвлекал его своей
болтовней,  а, ревниво оберегая покой летописца, сам следил за его удочками,
и  если клевала рыба,  он  подходил на цыпочках,  широко и  осторожно шагая,
молча  выдергивал удочку,  снимал с  нее  скромный улов  и,  насадив наживу,
закидывал снова...
     Когда усталый Томила спрятал столбец, Иванка несмело спросил:
     - Ныне про что писал? Прочитаешь? А?
     Он  спросил без надежды на  согласие со  стороны подьячего,  но  Томила
вдруг согласился. При дрожащем свете ночного костра он прочел:
     - "Услыши мя,  государь великий,  сердцем зову, услыши. Не мои то речи,
царю российский,  -  речи те из темниц кричат языки заточенных,  с  мужицких
нивок стоном летят они над землею скудной,  из  могилок сирых да  с  лобного
места плачем и скрежетом, кровь и слезы к тебе вопиют: смилуйся, царь! Бояре
взор твой затмили лживыми лицезрениями,  слух твой запнули прелестной речью,
- отринь,  государь,  льстивую лжу,  услышь  правду искреннюю усердного раба
твоего!  Ей,  царю,  свет мудрости, устрояй землю по образу благу: холопам и
скудным -  волю,  богатым -  суд,  сирым  отцом стань.  Сказано в  иноземных
писаниях Фомы Моруса{179}*,  премудрого мужа,  об островах праведных. Правду
чти,  государь, укажи толмачам своим преложить с латинского языка на русский
дивное  сказанье сие  о  государстве Утопском,  где  всякий всякому ровен  и
правда божья  между  горожан.  Сотвори по  тому  сказанию землю  Российскую,
возвеличи правдою велико  имя  свое!..  Не  отринь молений холопишка твоего,
умножь радость людскую и славу божью во человецех, страждут бо люди и мрут и
плачут в боярщине и в темницах, по площадям под плетьми и в домишках скудных
своих, голодом пропадая без хлеба насущна!.."
     ______________
     * Томаса Мора.

     Подьячий умолк.
     - Мыслишь, допустят? - спросил Иванка, глядя в огонь костра.
     - Куды допустят, кого?
     - Грамоту до царя допустят бояре? Ты сам понесешь?
     - Не допустят, рыбак, - грустно сказал подьячий. - Кабы сам понес, то в
тюрьме б насиделся и к пытке попал.
     - А давай я снесу!
     Томила сложил и спрятал листок.
     - Молод ты,  Ваня. Младости бог светлый разум дает, как денежка нова, а
лета протекут - и разом поблекнет...
     - Не  допустят,  стало?  Боятся они...  -  задумчиво проговорил Иванка,
кутаясь в полушубок от весенней ночной сырости.
     Он  лег  на  спину,  но  сон не  сходил к  нему.  Сквозь туманную мглу,
витавшую над рекой, он глядел в далекие звезды.
     - А про что та книга? - спросил он. - Ты сам ее чел?
     Подьячий вздохнул.
     - Не по разу,  -  сказал он. - Великая книга: сказывает, "остров есть в
окияне. На том острове все по правде. Живут без бояр...".
     - Знаю  -  остров Буян.  Бабка сказывала ту  басню:  живут люди никаким
князьям не подвластные, окроме лишь бога! А кто на том острове был?
     - Заморский был грамотей.
     - Иван Скоробогатый,  заморский купец!.. Да ты слышь, Томила Иваныч, он
верно на свете, тот остров, есть? Взаправду есть?
     - Коли помыслы людские о том зародились,  то,  стало, взаправду. Первое
дело - людские помыслы, Ваня. От помысла стался весь мир; он всему начало...
     - И то,  -  согласился Иванка,  - чего умыслил, то сотворил!.. Я всегда
так - чего умыслю, то вынь да положь!..
     Неожиданный оборот Иванкиной мысли смутил Томилу. Он промолчал.
     - Томила  Иваныч,  ты  спишь?  -  окликнул Иванка,  когда  подьячий уже
задремал.
     - Что, рыбак?
     - А  давай мы  с  тобой умыслим тот остров да  в  мысли с  собой учиним
еще... ну... кого бы?
     - Кого же, рыбак?
     - А  кого?  Перво дядю Гаврилу да Кузьку,  Прохора Козу,  а  там и иных
приберем...
     - Ну что же, давай умыслим, - согласился с улыбкой Томила.
     - Только, чур, уж потом не отречься! Что умыслим, на том и стоять!
     - Постоим, постоим... Сон долит меня, Ваня, давай-ка спать...
     Они замолчали.
     - Томила Иваныч,  ты  спишь?  -  окликнул Иванка,  но  подьячий уже  не
ответил...
     Утром  проснулись они  от  дождя,  убирались поспешно,  и  разговор про
чудесный остров уже не возобновлялся меж ними...
     Несколько дней  подряд Иванка ходил  сюда  в  надежде встретить Томилу.
Мысль  о  чудесном острове,  который прежде был  только бабкиной сказкой,  а
теперь превращался в какую-то хоть и брезжущую в тумане,  но явь,  не давала
ему  покоя.  Ему  уже  представлялись величавые  очертания зубчатых  стен  с
пушками на широких раскатах, блещущие золотом купола звонниц и грозные башни
городских ворот, оберегающих город от нашествия бояр и злодеев.
     Встретив Томилу  в  городе,  Иванка  спросил его,  почему он  давно  не
приходил, и летописец ему обещал, что придет.
     Иванка нетерпеливо ждал встречи и заранее обдумывал разговор про остров
Буян.  Он  пришел сюда  спозаранку,  надеясь к  приходу друга  уже  наловить
рыбешки,  чтобы сразу попотчевать летописца горячей ухой. Рыба с утра хорошо
клевала,  и  Иванка успел  в  своем  замысле.  Он  разжег постер и  подвесил
котелок.  Было около полудня.  В  этот час  рыба клевала нехотя,  и  Иванка,
мурлыча себе под нос какую-то песенку, не обращал внимания на свои удочки...
     Уха  сварилась и  распространяла душистый пар,  вкусно  смешивавшийся с
горьковатым дымом  костра.  Иванка вытащил из  узелка кусок хлеба,  чеснок и
соль в тряпице, которую он развернул, чтобы посолить уху.
     - Рыбачок,  угости ушицей!  -  внезапно прозвенел над  ухом его веселый
девичий голос.
     Иванка от неожиданности выронил соль.  Позади него,  держа полный подол
свежего щавеля, стояла, смеясь, Аленка.
     - Несоленой по твоей милости садись похлебай!  - проворчал он, вдруг по
неведомой причине залившись румянцем.
     - Здравствоваться надо, невежа! - укорила Аленка.
     - Христос воскресе!  -  нашелся Иванка и,  чтоб скрыть смущение, быстро
вскочил, готовый поцеловать ее.
     - Постой,   постой,   ведь  пасха{181}  прошла!   -  закричала  Аленка,
увернувшись со смехом.
     - Пасха прошла,  да вознесенья{181} не было.  Спроси у попа - можно еще
целоваться...
     - Ну!  И  вбыль?!  А  я  думала,  целоваться  повсядни  зароку  нет,  -
поддразнила она. - Да ты дубровишься попусту, а сам и не смеешь!
     - Что ж  я,  живодавом целоваться полезу?  Люб насильно не  станешь!  -
Иванка повернулся к горшку с ухой.
     - Ты тут пошто? - спросил он Аленку, оправившись от смущенья.
     - Щавель собираю.
     - Ты тут одна? - спросил Иванка.
     - С тобой.
     Аленка присела рядом.  Он  снял  котелок с  огня.  Свою ложку он  отдал
Аленке.  Пока она ела уху, Иванка глядел на нее, не скрывая восторга: раз от
разу,  встреча от  встречи она хорошела все больше и  теперь была еще лучше,
так,  что если глядеть на нее долго,  то теплая волна приливала к  груди и к
голове...
     Аленка  потупилась,  заметив его  взгляд,  и  темный,  вишневый румянец
выступил на ее щеках...
     Она отдала ложку,  и  он  был счастлив тем,  что это ложка,  с  которой
только что ела она...  Уха казалась ему оттого во  сто крат вкуснее,  хоть и
была несоленой.
     Аленка,  не встречаясь глазами с ним,  срывала вокруг себя одуванчики и
плела золотой венок.
     - Кому? - спросил Иванка, чтобы не молчать.
     - Тебе, Ивушка...
     "Что за имя придумала!  -  про себя удивился он.  -  Век бы слушал. Все
кличут Иванка, Ивашка, а так - никто!"
     Она доплела и надела на голову ему венок.
     - Какой ты... - сказала она. - Как Иван-царевич.
     - А ты - как... как... - он не нашел слова, но она поняла без слов, что
хотел он сказать.
     - Ивушка,  ты б порядился к кому к кузнецам в работу.  Время пройдет, и
бачка тебя снова примет.  Он баит,  ты важным станешь кузнецом,  а будешь во
всем справно работать,  придет пора,  бачка меня за тебя отдаст...  - просто
сказала она, словно оба давно разумели, что это общее их желание.
     - Он отдаст, а ты-то пойдешь? - спросил Иванка.
     Она опустила глаза,  только тут подумав, что, может быть, и обмолвилась
лишним.
     - Пойду, - тихо призналась она.
     - Ни за кого не пойдешь за другого? - спросил Иванка.
     - А ты не посватаешься к другой? - лукаво спросила она.
     - Мне пошто? Али милее да краше сыщу!
     - Не сыщешь?!
     Иванка взял ее за руку.
     - Яснее солнышка чего искать в небе!  -  ответил он,  сжав ее пальцы, и
голос его  и  сами слова закружили Аленке голову.  Сладкое томление охватило
ее.
     - И не станешь искать?  - переспросила она, близко заглядывая ему снизу
в глаза.
     Ее  лицо  оказалось так  близко,  а  взгляд засветился такой теплотой и
нежностью, что Иванка только и мог прошептать ее имя.
     - Аленушка! - выдохнул он и привлек ее ближе к себе.
     Она прильнула щекою к его плечу и забылась, закрыв глаза.
     Они  сидели молча  и  недвижно,  будто боясь нарушить полуденную тишину
душистых лугов или спугнуть разрезвившихся возле самого берега рыбок...
     Вдруг они услыхали шаги.  К  знакомому месту Иванкиной ловли шел Томила
Иваныч...  Аленка вскочила,  зардевшись румянцем стыда, и скрылась в высокой
траве, пока летописец ее не заметил...
     И в первый раз был Иванка не рад встретить своего странного друга...


        "ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ"


        "1"

     Стряпуха  Траханиотова давала  Первушке  пить  наговорной воды.  Мясник
Терешка дробил между обухами двух топоров какую-то  кость на  лунном свете и
бормотал про железные зубы,  но ничто не помогло. Первушка маялся дни и ночи
зубной болью.  Наконец он заснул и  поутру проснулся с  опухшими глазами,  с
разбухшей щекой.  Он все же исправно оделся,  чтобы сопровождать господина в
приказ, но окольничий громко расхохотался, взглянув на него.
     - Пугало!  -  громко воскликнул он. - Куды я с таким поеду! На смех - с
кривой рожей...
     Он приказал Первушке остаться и взял с собою других холопов.
     С  завязанными зубами,  Первушка остался дома.  Он  ревновал господина:
когда был при нем,  знал,  что он первый среди всех слуг.  Но теперь,  когда
господин уехал с другими,  Первушка встревожился: а вдруг с одного раза Петр
Тихонович станет считать не Первушку своим самым ближним слугой... И Первому
представилось,  как  зазнается второй конюх  Траханиотова,  взятый за  женой
окольничего, Сергушка, если окольничий приблизит его, и как он будет шпынять
Первушку, отплачивая за все толчки, тумаки и насмешки.
     "И трус он, - думал Первушка, - как защитит Петра Тихоныча? Стрелять из
пистоля не  может,  а  саблю и  вытащить не посмеет,  коли что,  не дай бог,
стрясется".
     Что  стрясется,  Первушка толком не  знал.  За  эти несколько лет ему и
самому не пришлось ни от кого защищать господина, но в последнее время много
шло слухов о том,  что беды не миновать. Пушкари, приходившие к Траханиотову
по разным своим делам, громко грозились, что бездельный корыстник окольничий
скоро получит расплату.
     Пушкарский  голова{184} из  Ростова,  которому  выдал  Траханиотов лишь
половину жалованья,  заставив его расписаться за полное,  уходя из приказа и
не смея грозить самому окольничему,  сорвал злость на Первушке. "Быть тебе с
господином всем миром побиту", - сказал он.
     Тверской затинный голова{184} десять дней назад выскочил из  приказа на
улицу с  воплями:  "Грабят!  Режут!"  А когда сбежался народ,  голова громко
кричал,  что окольничий требует себе четверть жалованья тверских затинщиков.
Траханиотов выслал к нему Первушку сказать, что отдаст все жалованье сполна,
чтобы  пришел  он  к  нему  домой.  Голова пришел,  и  окольничий угощал его
подобру,  как родного отца, до самой ночи. Траханиотов выложил перед ним все
недоданные деньги и взял расписку.  А когда голова расписался,  окольничий в
руки ему самому, пьяному, денег не дал, послав с ним для бережения Первушку.
Голова упал в корчах с пеной у рта,  еще не дойдя до дома,  и Первушка бежал
от него в страхе,  конечно с собой захватив и все деньги. На беду, поутру на
улице мертвого поднял один из  тех самых посадских,  которые были на площади
накануне.  И  когда  Первушка еще  с  четверыми людьми  провожал господина в
приказ,   толпа   стрельцов  и   посадских  кричала,   называя  Траханиотова
погубителем и убийцей,  и грозилась скорой управой на всех: на Траханиотова,
на  Левонтия Плещеева -  Земского приказа судью,  на  думного дьяка  Назария
Чистого,  на боярина Бориса Морозова и на больших торговых гостей, начиная с
Василия Шорина...
     Первушка знал окольничего Плещеева, который не раз бывал на пирах у его
господина и  вместе  с  ним  выезжал  на  охоту...  Верховный земский  судья
Левонтий  Плещеев  славился  меж  народа  тем,  что  умел  невинного сделать
виновным  в  страшных,  неслыханных винах  и  заставлял  его  откупиться  от
обвинения по дорогой цене.
     Назарий Чист