ой  смоковнице,  вспомнил
раба,  закопавшего в  землю талант,  и  "Летопись" -  дело всей жизни его  -
показалась ему ненужной и мертвой.
     "И печатны дворы обличающу слову тесны,  -  раздумывал он. - Кабы слова
мои о народной нужде дошли к государю и он преклонил бы слух, то польза была
бы! Да как дойдешь? Высоко до бога, а до царева сердца еще того дальше..."
     Эти внезапные беспокойные мысли мучили его,  не давали заснуть, и он до
рассвета ворочался с боку на бок на лавке...
     На рассвете он встал и,  накинув сукман, позабыв надеть шапку, вышел на
улицу...
     Из  пыточной  башни  ему  навстречу везли  в  тюрьму  на  телеге  двоих
колодников,  прикрытых кровавой и мокрой рогожей.  Стрельцы вереницей прошли
на  смену ночных караулов.  Звонили утренние колокола.  Просыпался город для
новых неправд, раздоров и мук...
     У  соляного подвала Федора Емельянова,  на углу возле рыночной площади,
стояла очередь за покупкой соли. "Сердца у обоих мохнаты, и совесть как тень
вчерашняя",  -  подумал Томила,  по  привычке на  ходу  про  себя  исправляя
написанное накануне про Емельянова и воеводу.
     Из очереди слышались споры и крики;  все сбились в кучу, теряя порядок.
Томила всегда спешил на любые крики в  толпу.  Он знал,  что крики рождаются
страстью,  и ему казалось, что "в крике душа человека рвется наружу, и тогда
всем ее видно".
     - Эй, Слепой! - закричали ему из толпы. - Томила Иваныч, иди сюда! Всем
городом просим - пиши челобитье!..
     В очереди стояло человек пятьдесят мужчин и женщин.
     - Слышь,  Томила Иваныч, пиши в Москву, к самому государю! - воскликнул
хлебник Гаврила Демидов,  здороваясь с  ним и возбужденно тряся его руку.  -
Всем городом припись дадим к челобитной.
     - Все имяны поставим! - крикнули из толпы.
     Кто-то  подтолкнул Томилу за пустовавший ларь,  кто-то готовно подсунул
скамью.
     - Доставай бумагу!  Пиши:  "Смилуйся,  государь великий,  пожалуй, уйми
лиходея-мздоимца Федора Омельянова и твоего воеводу князь Алексея!" - внятно
сказал хлебник Гаврила.
     - "Как мурзы татарские, городом правят", - подсказывали Томиле.
     - Да не забудь написать:  "Подручный того Омельянова площадной подьячий
Филипка с  ними  вместе  стоит  в  воровстве!"  -  кричали из  задних  рядов
окружавшей Томилу толпы.
     - Пиши: "Ты бы, государь, повелел их схватить и казнить их смертью..."
     Но  Томила не  слушал подсказок.  Перед его глазами столбец за столбцом
развертывалась "Правда искренняя".
     Особое вдохновение рождалось в его душе от сознания того,  что он писал
не "в сундук",  а к самому царю,  в которого верил Томила,  как верил и весь
народ.
     Все   ночные  сердечные  муки,   рожденные  от   сознания  бесплодности
собственных мыслей,  вырвались из души. Писавшая рука дрожала от волнения, и
ему  казалось,  что  вот-вот от  пламени слов задымится бумага и  вспыхнет в
руках перо.
     Пока он писал, вокруг собралось еще человек полтораста прохожих. Узнав,
что тут составляется челобитье к царю на Емельянова, они задержались, бросив
свои дела.
     - Читай, чтобы ведали все, - сказал хлебник. И Томила, вскочив на ларь,
звучным голосом,  как  молитву,  стал  читать вслух.  Толпа застыла,  словно
захлебнулась молчанием,  боясь проронить слово.  Когда Томила кончил читать,
общий вздох заключил его чтение.
     - Аминь! - в тишине произнес поп Яков.
     - Приписи ставьте. Кто первый? - вызвал Гаврила.
     Толпа  замялась и  подалась назад.  Все  вдохновенно слушали обличающие
слова челобитья,  но  словно только теперь ощутили,  что от  каждого из  них
требуется подпись.
     - Что же вы? - поощрил Томила.
     - Под эко писанье припись не шутка! - заметил один из посадских.
     - Да ты сам меня звал писать.  Кричали:  "Всем городом"!  -  подзадорил
Томила.
     - А что ты писал?!  Что писал?!  -  напал на Томилу мясник Леванисов. -
Тебе одно бают,  а  ты  свое ладишь...  Про  воеводу ишь слов насказал,  что
вымолвить страх!..
     - Предерзко писал, а лепо. Так и надо, - отозвался поп Яков.
     - Пишись, коль, батюшка, первым, - с поклоном сказал Гаврила Демидов.
     - Я  поп,  а  тут мирские дела.  Мне владыка за  экую припись все ребра
жезлом сокрушит и башку своротит. Пишись-ка, Гаврила, сам.
     - Я напишу -  помыслят,  что из корысти: я побил приказчика за обвес, -
возразил хлебник. - Иной бы кто, а я - во вторых.
     Томила обвел толпу взглядом. Он увидел, как двое посадских, подталкивая
друг друга локтями, прячутся и отступают.
     "Двое уйдут,  а за ними и все растекутся!" -  подумал он в страхе,  что
все  вдохновенные строки его  загинут даром.  Он  обмакнул перо и,  стоя над
толпой на ларе у  всех на виду,  внизу челобитной первый вписал:  "Составлял
челобитье старшина площадных подьячих Томилка Слепой". И он протянул Гавриле
перо.
     - "Гаврилка Демидов",  - вторым вписал хлебник и тем же движением молча
подал перо попу.
     Поп  Яков  махнул рукой,  решительно подписался и  сунул перо  старшине
кузнецов Михайле Мошницыну.
     Так  начались  сборы  подписей  под  всенародное  челобитье  на  Федора
Емельянова и воеводу князя Алексея Лыкова.


        "ГЛАВА ДЕСЯТАЯ"


        "1"

     Псковское челобитье на  Федора  Емельянова и  воеводу  Лыкова  повез  в
Москву тайный посланец посадского Пскова сапожник Тереша. Не раз уже с сыном
он  уходил в  Москву к  празднику чеботарить по  большим торгам.  Возвратясь
домой,  они  приносили с  собой столько денег,  что целый месяц семья была с
хлебом и мясом...
     Тереша и сын его,  сидя в Москве на широком торгу, ковыряя шилом убогую
обувь,  пока  заказчик стоял на  одной ноге,  прислонясь к  ларю или  лавке,
говорили с  ним о московских делах и порядках,  узнавали,  кто нынче силен в
Москве,  кто в чести у царя, кто из бояр принимает беглых посадских в заклад
и какой из московских купцов богаче торгует.
     Придя в Москву в этот раз,  чеботарь не спешил сбыть свое челобитье. Он
узнавал и  щупал,  кто  всех сильней в  соляных делах,  чтоб зря не  сгубить
деньги,  принесенные в посул. Четыре имени называл московский народ: боярина
Бориса  Морозова,  думного  дьяка  Назария  Чистого,  окольничих Плещеева  и
Траханиотова. "Четыре кита, на коих земля стоит", - горько шутили в народе.
     Чеботарь  чинил   обувь   малым   посадским  людям,   мелким  подьячим,
псаломщикам и  стрельцам.  Работа была  грошовой:  подбить каблук,  наложить
заплатку на  валенок -  все,  что ему доставалось;  по полденьги,  по деньге
стоил каждый заказ.  Никогда не  случалось Тереше,  чтобы к  нему  подошел с
заказом богатый посадский,  приходский поп или стрелецкий десятник{158}... И
вдруг однажды,  чуть-чуть не  смяв его и  заказчика добрым конем,  перед ним
соскочил молодец дворянского вида.
     - Чеботарик,  живо! - воскликнул он, сдернув с ноги сапог с болтавшейся
попусту шпорой.  -  Мне  дале скакать,  ан  скакальная снасть изломалась,  -
весело объяснил он. - Изладь в сей миг!..
     Бросив валенок,  который держал до того в руках, Тереша поспешно взялся
прилаживать шпору.
     Красавец молодчик кинул ему алтын за  работу,  лихо вскочил на  коня и,
гаркнув, пропал в толпе.
     - Вот ирод!  Силен на Москве человек!  -  вслед ему с почтением заметил
старичок пушкарь, снова стягивая с ноги свой недочиненный валенок.
     - Большой дворянин? - спросил чеботарь, зажав во рту кончик дратвы.
     - Дворянский холоп Первушка,  псковитин.  Лих человек на деньги.  Какое
хошь челобитье за деньги отдаст, хоть самому государю.
     - Ой ли?!  -  подхватил чеботарь.  -  А сам псковитин?  Чего же ты ране
молчал!
     - Аль тебе нужда?  Как я ведал!  А ты иди к нему, он к нам до Пушкарска
приказа всегда поутру с господином скачет, народ разгоняет с дороги...
     Наутро сапожник Тереша, пересчитав "мирские" псковские деньги и оставив
сына  чеботарить на  торгу,  чуть  свет  сам  пришел  к  воротам Пушкарского
приказа. Ему пришлось дожидаться часа четыре, пока, разгоняя народ, с криком
и свистом влетела на площадь ватага холопов.
     К крыльцу подъехал начальник приказа окольничий Траханиотов.
     Вчерашний  красавец  холоп,   ловко  спрыгнув  с  коня,  придержал  ему
стремя...
     Когда окольничий скрылся в  дверях приказа,  сапожник решился шагнуть к
Первушке...


        "2"

     Траханиотов с  загадочным видом  протянул  свернутый столбец  вошедшему
Собакину.
     - Читай,  Никифор Сергеич,  - многозначительно сказал он, - да рассуди,
как тут быть.
     Собакин развернул столбец и  погрузился в  чтение.  Это  было челобитье
псковских посадских людей -  стрельцов, пушкарей и попов - на своего воеводу
и на торгового гостя Федора.
     Собакин читал и понимал только одно:  что ему надо найти самый мудрый и
государственный выход. Он вдумчиво прочитал все до конца и на обороте прочел
добрую половину подписей,  прежде чем  вымолвить слово,  боясь показать себя
недостаточно мудрым.
     - Как мыслишь?  -  подбодрил Траханиотов,  и в голосе его была какая-то
скрытая хитрость. Он словно хотел испытать приятеля.
     - Мыслю,  что  надо  изветчиков к  пытке  взять...  -  наконец  надумал
Собакин.  -  Как его...  Томилку Слепого да первых десятерых, чьи приписи на
заду челобитья.  Да  в  город бы  сыск послать крепкий,  сыскать,  по  чьему
научению мужики встают на своего воеводу!
     Сказав так,  Собакин с  гордостью поглядел на  приятеля и  вытер со лба
пот, проступивший от напряжения.
     Траханиотов захохотал.
     - Огрешился,  Никифор!  -  весело воскликнул он.  -  Кабы ты  там сидел
воеводой,  и  я бы так учинил,  а там князь Лыков,  боярина Никиты Ивановича
Романова друг.  Стало,  мы сыск-то по челобитью на него самого и  пошлем,  а
после праздников собирайся ты на кормленье во Псков, обещал мне тебя послать
боярин Борис Иванович...
     Собакин вскочил с места. У него захватило дыхание.
     - Неужто во Псков воеводой?! - воскликнул он, не веря ушам.
     Псковское воеводство было  одно  из  самых богатых,  и  получить его  -
значило стать на виду у самых больших людей государства.
     Никифор Собакин полез обниматься с приятелем...
     И  вот вместо того,  чтобы писать во Псков воеводе о  том,  что у  него
творится неладное и посадские мужики подали на него челобитье,  вместо того,
чтобы заранее дать  возможность все  привести в  порядок,  как  делалось это
почти всегда,  когда по  мирским челобитьям приходилось назначить розыск,  -
Борис  Иванович Морозов,  по  просьбе  Петра  Траханиотова,  указал  послать
внезапный и скорый сыск во Псков, не отсрочивая до после праздников.


        "3"

     Стоял  мороз.  То  и  дело  трескались бревна  избы.  По  пузырю окошка
сверкали блестки пушистого инея. Когда Якуня вошел со двора, из-под ног его,
словно  кудлатый пес,  в  избу  бросилось низкое  облако  пара  и,  клубясь,
прокатилось от двери до самой печки.
     С  веселым грохотом кинул Якуня у  печи охапку промерзших поленьев,  и,
пока он тер красные уши колючей варежкой, Аленка успела разжечь дрова.
     - Возле месяца ажно круги, - воскликнул Якуня.
     - На то и святки! - степенно ответил кузнец.
     - А я помню, в святки шел дождь, - возразил Уланка лишь для того, чтобы
сказать что-то против хозяина.
     - Покоса на святках не помнишь? - спросила его Аленка.
     И все засмеялись.
     Живой,  безудержный шум  огня,  оживление,  болтовня и  смех  заглушили
морозный треск бревен.
     - Я чаю, в экую лють не придут женихи-то, - простодушно заметил Якуня.
     - По мне б,  хоть медова невеста - и то б не пошел экий холод! - сказал
Уланка.
     - Ты б и в жару не пошел.  Тебе бы все на печи,  то и сладко!  -  ворча
оборвал кузнец,  недовольный тем, что Якуня с Уланкой так попросту говорят о
гостях "женихи".
     Михайла и сам опасался,  что не придут, боясь мороза. Вообще в этот год
почти  не  бывало гостей,  потому что  жилось не  сладко.  Торговля,  как  и
ремесла,  шла худо:  замена всех сборов,  налогов и  пошлин одним налогом на
соль,  которая  вначале  так  радовала  народ,  оказалась тяжелым  бременем.
Ссылаясь на  дороговизну соли,  подняли цены рыбники,  мясники,  огородники,
хлебники,  а за ними - кожевники, шорники и железоторговцы. Все ссылались на
дороговизну соли...  Люди жались во  всем -  не  шили лишней одежи,  держали
нековаными коней,  вместо валенок и сапог все чаще ходили в лаптях и, разбив
горшок или  блюдо,  не  спешили на  торг за  новым...  Не  раз и  у  Михаилы
случались дни,  когда незачем было даже разжечь огня в  кузнице и,  придя на
работу, жгли уголь в горне лишь для того, чтобы возле погреться.
     - Бачка,  пошто не  железны гроба у  мертвых?  -  спросил в  такой день
Якуня.
     - Что брешешь, - сурово одернул кузнец.
     - То бы работы нам было.  Ишь, гробовщик Федоска стучит да стучит, а мы
дураками в кузне.
     - Иди домой, - отпустил Якуню Михайла.
     Аккуратный во  всем,  домовитый,  зажиточный,  даже  и  он  в  этот год
пошатнулся:  он бы ковал кой-что впрок,  на продажу,  -  придет свой час,  и
раскупят все:  топоры и косы, подковы, серпы и скобы, - но ковать было не из
чего. На железо не было денег, и железоторговцы отказывались давать в долг.
     И  случилось так,  что в  один из воскресных дней,  в первый раз за всю
жизнь Михаилы,  в доме его не пекли пирогов.  Это было начало,  а там пошло;
корова не  стала доить,  и  не было денег купить молока;  наконец появился в
доме и хлеб с колючей мякиной,  и горький,  тяжелый хлеб из подмокшей муки с
лебедой,  и  в  каше не  было меду,  и  лук покупали уже не длинной плетеной
вязанкой, а по десятку луковиц...
     Всем в городе было не до забавы, не до гостей...
     По городу не хватало работы...
     - От безделья и хворь!  -  жаловались посадские работяги,  привыкшие из
года в  год  трудиться,  не  разгибая спины,  и  никогда не  знавшие никаких
болезней,  пока вслед за старостью не являлась спокойная смерть, приходившая
как желанный и нужный отдых.
     В  железную  лавку  всегороднего земского  старосты  Менщикова Мошницын
заехал дней за десять до рождества.  По пути через город он захватил с собою
в  санях Аленку,  которая ехала к своей крестной,  стрельчихе,  в Запсковье.
Молодой сын  Менщикова с  привычной купеческой ухваткой отказал дать в  долг
железа,  но,  не  желая  отвадить  почтенного  кузнеца  от  своей  торговли,
отказывал "с вежеством" и сам проводил за дверь лавки.
     В  прежнее время Михайла помнил всегда о  своем старшинском достоинстве
первого псковского кузнеца. Он бы никогда не позволил себе еще раз повторять
свою  просьбу.  Но  нужда меняет людей.  Михайла снял  шапку перед сопливцем
Андрюшкой.
     - Андрей Семеныч, я вдвое отдам! - просящим и жалобным голосом вымолвил
он.
     - Бачка,  едем! - властно окликнула вдруг Аленка. - Нече там плакать! -
Она подобрала вожжи и,  гордая, румяная от мороза, стыда и злости, в платке,
покрывшемся инеем,  как жемчужинами,  сидела в  санях,  не глядя на молодого
Менщикова.
     И  тут  случилось,  чего Михайла не  ждал:  купчик взглянул на  Аленку,
смутился, сам вспыхнул нежным девичьим румянцем и неожиданно заключил:
     - А, была не была - бери пятьсот гривенок! Снимет бачка с меня башку!..
- И  он  засмеялся заискивающим смешком,  словно ища сочувствия -  но  не  у
Мошницына, а у Аленки.
     Когда  молодцы  наваливали в  сани  железо,  Андрюшка  вышел  из  лавки
проститься.
     - На святки к вам ряжены в гости нагрянем,  -  сказал он,  не по обычаю
напрашиваясь в дом.
     - Милости просим!.. Медку поставим, - сказал из вежливости Михайла.
     Он  взглянул на  Аленку.  Она  сидела в  санях,  словно не  слыша всего
разговора и глядя в другую сторону.
     Прошли три первых дня рождества,  и  вот уже два дня по улицам вечерами
шатались озорные ватаги ряженых с песнями, гамом и свистом... На третий день
трахнул мороз.  Улицы несколько приутихли,  но в доме Мошницына третий вечер
готовились ко встрече гостей...
     "Невеста уж  выросла!  -  ожидая гостей,  думал кузнец об Аленке.  -  С
таким-то зятем и можно дела поправить.  Сват свата в беде не кинет, - всегда
со своим железом... А там на немецкий лад и в торгу кумпанию учиним!"
     Но  вслух Михайла не  говорил всего.  Только раз-другой за  все  дни он
обмолвился словом "жених",  и хоть было оно произнесено без Аленки - Якуня и
Уланка  это  словцо подхватили...  Аленка будто  не  слышала,  словно ее  не
касалось и богатый жених хотел сватать совсем не ее, а Якуню или Уланку.
     Аленка не  мыслила о  замужестве даже и  втайне,  но "жених",  молодой,
разодетый,  богатый купеческий сын,  сын всегороднего земского старосты, был
ей занятен:  чужой, незнакомый, впервые встреченный, с кем не сказала слова,
- и вдруг в женихи! Гордость своей девичьей красой проснулась в Аленке.
     Однако "жених" не  шел.  В  первый день  его  ждали с  нетерпением и  с
болтливым любопытством,  во второй - с досадой, на третий - молча и каждый с
тайною злостью.
     Каждый раз,  когда  с  улицы  раздавалась песнь,  когда слышались звуки
бубна  и  смех  молодежи,  все  настораживались и  ждали,  и  только  Аленка
старалась  беспечно-непринужденно  запеть  или   вдруг  занималась  какой-то
работой... Но гурьба за гурьбой проходили по улице мимо...
     - Жених не  жених -  сатана нечистый!  -  не выдержав,  вдруг прорвался
Якуня.  -  Пришел так пришел,  а нет -  и не надо!  Без него пошел бы куда с
другими, а тут просидишь целы святки дома!..
     - А ты не сиди! Тебя, что ли, сватать! - зло огрызнулась Аленка, словно
Якуня винил ее, и вдруг зарделась и замолчала, прислушиваясь.
     Несколько пар  ног  обивали о  крыльцо избы  налипший снег.  За  дверью
слышались приглушенные голоса.
     - Тук-тук-тук! - раздался вместо стука шутливый выкрик.
     Разом оживший Якуня окликнул:
     - Кто тут?
     - Черные черных волокут! - отозвался чужой, незнакомый голос.
     Якуня  скинул с  двери крючок,  и  с  морозным паром в  избу  вломились
четверо ряженых.  Визг волынки и  звон бубна ворвались с ними.  В доме стало
тесно и  весело.  Отвернувшись от  ряженых,  Аленка схватила вдруг кочергу и
стала ворочать в  печи дрова,  от  чего еще веселее наполнили горницу беглые
отсветы пламени...
     Трех  бородатых  седых  монахов  в  глиняных  "харях",  связанных общей
веревкой,  вел страшный рогатый черт. Черт играл на волынке, монахи плясали,
тряся бородами и подобрав над лаптишками длинные черные подолы.
     - Аленка, жених-то, знать, черт! - на ушко сестренке шепнул Якуня.
     Она отмахнулась.  Черт был самый стройный,  самый высокий из  всех,  он
задорно дергал веревку, подбадривая монахов плясать и голосисто им подпевая.
Уланка шутил над чернецами,  дергая то одного, то другого за ряски, стараясь
сорвать хари и  пеньковые бороды.  Якуня скрылся на  миг и  вылез девчонкой,
одетой в Аленкино платье.  Сама Аленка захлопотала, обнося гостей пряниками,
орехами, пьяным медом, припасенными к празднику из последнего...
     Кузнец сидел  в  уголку,  наблюдая веселье.  Он  умел  примечать людей.
Красавец Андрюшка Менщиков был сероглазый и  светло-русый,  а  из-под бычьих
рогов святочного черта над харей высовывалась черная прядь волос.  Черт - не
Андрюшка. Какой же из трех чернецов жених? - старался понять Мошницын.
     Двое монахов пели,  шутили,  выкрикивали озорные слова, третий держался
молча,  словно боясь, что услышат его голос. "Не тот ли Андрюшка?" - подумал
Михайла.  Он  присмотрелся еще  раз  к  монаху и  вдруг  разгадал:  творился
сплошной обман -  здесь не  было  и  помину жданного жениха.  Мошницын узнал
монаха и дернул его за ряску.
     - Постой-ка, отче святой, - негромко с усмешкой подозвал он.
     Монах задержался.
     - Обманул ты меня, Иван, - продолжал кузнец тихонько и добродушно. - Мы
ждали тут женихов,  ан ты прибрался!..  Ну,  пришел -  стало, гость! Мир так
мир!..
     - Женихов?!  -  воскликнул Иванка.  Эт