уйти,
он  покрыл  бы  себя  бесчестьем...  Но  спас  всегородний староста Русинов,
намекнув, что уступка может быть меньшей.
     И, крестясь, Хованский промолвил:
     - Слава святей, единосущней и нераздельней троице!
     И  он  подумал при этом о  том,  что,  кроме небесной троицы,  есть еще
троица земная:  власть церковная,  бояре и богатые торговые гости.  И боярин
еще раз истово перекрестился.


        "7"

     Лихорадка свалила летописца. Бред путался с явью: то наполняли его избу
голуби с белыми бумажными крыльями, сложенными из листов "Правды искренней",
то  пан Юрка,  избитый,  искалеченный,  лежал перед ним на  столе между трех
горящих свечей,  то  выходил из  угла из-за печки Гаврила и  молча с  укором
глядел на  него,  заставляя его содрогаться от  взгляда.  Поп Яков,  сидя на
печке, кричал петухом, и огромные, как медведи, ползали по полу тараканы...
     И  вдруг все окончилось.  Томила проснулся глубокой ночью,  выпил воды,
поискал в  черепушках,  нашел  корки  хлеба,  чеснок и  кусок обветрившейся,
покрывшейся нежным пушком солонины.
     Он зажег свечу и взялся за лист "Правды". Слова на этот раз не лились с
пера, как бывало прежде. Летописец принес из сеней всю груду листков, сложил
на столе и  читал,  но слова казались ему холодными и пустыми.  Он взялся за
перо. "Лист последний", - пометил он сверху.
     "Видно,   конец  пришел  городу  Пскову.  Окружен  войском  боярским  и
воротится ныне в лоно неправедной жизни..." - начал Томила.
     "А в праведной был ли?  - перебил он себя вопросом. - А кто виною тому,
что, стряхнувши ярмо боярское, правдой не зажил город?"
     "Никто,  как я!  -  с  сокрушением и болью признался себе летописец.  -
Возгордился собой.  Я-де  чел  философию и  риторику -  мне  поучать,  а  не
слушать!  Хлебник, мол, человек не книжный - чему научит!.. Эх, пес ты, пес!
Не постиг ты,  что есть мудрость сердца! И плюнул бы, да не на кого: себе-то
в глаза как плюнешь!..  А куда теперь деть все писанья?  Кому они!  Чего под
конец напишешь?  Как городом отступили все от  Гаврилы да в  тюрьму его дали
вкинуть? Кого попрекнешь? Как сам горожанам-то в очи глянешь? Аль совесть-то
не свирепа - не съест!
     Ох,  ох,  безумия!  Писал,  блудя  разумом,  Белое  царство;  началивал
суемудренно и что сотворил!
     Заплутаец несчастный,  лбом о землю великому мужу тому,  кой дыбой тебя
унимал!  А  ты,  поганец,  дал вкинуть его в  тюрьму,  клыками не  вгрызся в
злодеев.  Аль зубки,  бедненький мой,  изломать боялся?!  А как теперь в очи
соседям глянешь?! Знать, совесть в тебе не свирепа!
     Не  бежал разведывать,  куда засадили Гаврилу,  голову ль тайно ссекли,
огнем ли  замучили насмерть...  Домой притащился,  сидишь в  тиши,  от  бури
укрыт,  да  сызнова лжеписанием труждаешься,  яко бы  свет человекам от него
воссияет... А что имеешь? Ум мрачен, душу темну, сердце блудно да очи слепы.
     С чем прожил житие земное?  Полный сундук наложил дерьма,  не в отхожее
место,  а  прибрал,  как узорочье многоценно!  Суторщину смердячью оберегал,
словно  надобна внукам!  Суемудрую риторику да  беспутную диалектику нянчил,
как мамка,  и  сердце и  ум тому отдал...  Суета!..  И  ни к чему след суеты
хранить - яко тень от облака пыли...
     Ох,  лицемерие и  злосмрадная лжа!  Сызнова воровство сердечно:  благо,
задницу бог даровал, сижу и пишу прежним блудом.
     Ан  пора настала пожечь мой  умет нечистый и  пепел развеять.  Горько в
безвестии сдохнуть и страшно: что жил, что нет! Брехал, как пес бестолковый,
ветру на радость. А дело пришло - ни шила, ни мыла!..
     Ну те к черту, не надобен ты никому, и писанья твои негодны!.."
     Томила  упал  головой на  последний лист  своей  "Правды".  Отречься от
всего, что писал и о чем радел, уничтожить все - было страшнее, чем наложить
на себя руки...
     Ударил сполох.
     Томила вскочил от  стола,  но,  вместо того чтобы выбежать из  избы,  в
ожесточении и ярости схватывал он со стола охапки бумажных листов и кидал их
в печь...
     Последний лист он зажег от огня свечи и засунул в бумажную кучу...
     В  тот же  миг охватило его желанье плеснуть водой и,  пока не сгорело,
залить,  что  успеет...  С  листами "Правды" сгорала вся  жизнь,  все мысли,
мечты...  Он бросился к  бадейке,  медным ковшом зачерпнул воды и...  залпом
выпил до дна...
     Огонь разгорался.  На  красном бумажном пепле,  пока он  не  остыл еще,
выступали белые буквы...
     Томила  загасил  свечу  и  лег  на  скамью,  следя  за  игрой  огня  на
бревенчатых стенах избы...


     Оставив свой дом,  Томила вышел к  берегу Псковы и  медленно брел вдоль
реки,  прислушиваясь к ее течению,  к тихим всплескам рыбешек.  Направился к
мельнице:  там  у  запруды был темный омут с  водоворотом.  Мрачный омут под
сенью склоненной столетней вербы казался Томиле прибежищем покоя.
     "Что был,  что не был. Помрешь и развеешься дымом!" - подумал подьячий,
глядя в  тихое водное зеркало у  плотины,  и  в  первый раз  в  жизни смерть
представилась ему не "тем светом", не раем, не адом, а пустотою небытия.
     "Боязливец,  бедненький,  хоронишься от  людей и  от  бога,  и  от себя
бежишь.  Ишь, совесть-то нечиста! - сказал он себе. - Люди на плаху лягут, а
ты себе бучило уготовил от страха.  А  дерзни-ка со всеми держать ответ!  Не
дерзаешь? Писаньями заниматься, то дело твое. А ты город вздыми! А ты не дай
городу целовать креста. А ты изгони архиреев... Ведь кругом измена творится.
Ты пойди в собор, обличи Макария..."
     И  Томиле вдруг  показалось,  что  слово его  по-прежнему тронет сердца
горожан, и если он призовет, то за ним восстанет весь город...
     Томила не заметил,  как настал день и вода посветлела,  отразив голубое
небо.
     Услыхав звуки соборного колокола,  созывавшего народ в Кром, он вскочил
и поспешно пустился в город.
     Идти  было  легко  и  почему-то  весело  и  спокойно.   Улицы  казались
просторными,  небо  стало  выше  и  светлее,  грудь  дышала легко прохладным
утренним воздухом.
     Томила вошел в собор.
     В духоте сбилась тесная, сдавленная толпа и раздавался глухой шепот.
     Вчера,  когда народ не  пошел на  благовест,  новые земские старосты со
всеми  выборными Всегородней избы  и  с  ними  поместные и  кормовые  казаки
все-таки принесли крестное целование. Потому сегодня, чтобы не дать целовать
крест вразбивку, народ повалил к собору всем городом. Прохора Козу, Русинова
и  Мошницына упрекали в  измене за  то,  что  они  согласились дать крестное
целование прежде отвода от города царского войска.
     Передвижение осадных войск от  Петровских к  Великим воротам заставляло
"пущих бунтовщиков" и  стрельцов не  покидать стены  и  не  идти  к  собору.
Духовенство  рассчитывало,  что  оторванный  от  стрельцов  посадский  Псков
наконец удастся сломить.
     Томила прошел на  самый перед к  алтарю и  стал слушать.  Он смотрел на
огни свечей,  не видя ни Макария,  ни Рафаила, ни их многочисленной свиты, и
слышал лишь тонкий, пронзительный голос, который читал слова крестоприводной
записи:
     - "...И  в том перед господом богом и животворящим крестом его винимся,
что нарушили мы крестное целование, данное тебе, великому государю нашему, и
во граде мятеж воровством учинили,  и Логинка-немчина били и пытали,  и домы
во граде пограбили.  И в том со слезами и скорбию вины свои приносим,  что в
уездах разоряли твоих, государь, дворян и детей боярских..."
     Томила  взглянул на  Макария,  стоявшего рядом  с  Рафаилом,  и  в  нем
закипела такая ненависть к этим людям,  которые разрушают крестом и молитвой
великую правду "Белого царства" и возвращают город к извечным неправдам.
     - Продажа! - крикнул Томила.
     Отгулом  отдалось это  слово  под  куполом и  прокатилось над  алтарем,
заглушив чтение.
     - Продажа! Продажники! - подхватили в толпе.
     Возглас Томилы, разрастаясь, неистовым гулом заполнил церковь.
     - Новые всегородние старосты в изменных статьях целовали крест!
     - Побить новых старост!
     - Выбить из города Рафаилку! - раздавались голоса.
     Рафаил  присел,  сжался и  стал  совсем маленьким,  а  Макарий зачем-то
метнулся в ризницу.
     - Безумные,  опомнитесь, бога ради! - воскликнул черниговский протопоп.
- Государя великого прогневите!
     - А  что государь!  И  государю голову посечем!  -  крикнул в ответ поп
Яков.
     - Пусть сам приезжает нас ко кресту приводить! - подхватили в толпе.
     - Со всем его семенем всех передавим!
     - Пошли из собору, братцы! - заорал во всю глотку Кузя.
     Иванка вложил в рот три пальца и свистнул.
     Рафаил и  Макарий были уверены,  что "святость" церкви сдержит народные
страсти и не позволит бесчинствовать. Столетиями вбивалась в народные головы
мысль о  том,  что бог поражает громом дерзкого оскорбителя святыни.  Тысячи
церковных преданий рассказывали о том,  как болезни,  дикие звери, подземный
огонь и молнии разили кощунцев.
     Но вот резкий свист разорвал воздух собора, мятежные слова раздались из
толпы, и все-таки не обрушился купол и не разверзлись каменные плиты пола, и
свечи теплились бледными желтыми пламешками, едва колышась в духоте.
     Топоча  сотнями ног,  толкаясь в  дверях у  паперти,  толпа  потекла из
церкви на площадь.
     - С ружьем! - крикнул Иванка.
     - С  ружьем!  -  подхватили поп  Яков,  Кузя,  крендельщица Хавронья  и
несколько человек посадских.


        "8"

     Но Макарий оправился от испуга.  Когда собор почти опустел и оставалось
уже немного народу, дрожащим голосом он обратился к тем, кто остался.
     - Братья!  -  сказал архиерей.  -  Целуйте крест,  добрые люди, которые
государева приказа и нас,  богомольцев государевых, слушают. Пошто по записи
сотнями целовать! Господь и в сердцах видит. Что ему запись!..
     Тогда кабацкий целовальник Совка и  двое  пушкарей подошли первыми;  за
ними,  не  толпясь,  чинно двинулись один по  одному тихие люди,  стоявшие у
притворов. Тут были и лавочники, и дворники, и ярыжные...
     А  в  городе кипело смятение.  Народ шел  снова плотной толпой,  как  в
первые дни мятежа.  Впереди всех без шапки,  легко и  уверенно шагал Томила.
Ветер трепал его пышные волосы, а глаза его светились огнем.
     - Томила Иваныч,  куда мы  теперь?  На Рыбницку,  что ли?  -  добивался
Иванка, поспевая за ним.
     Томила, словно не слыша его, шагал впереди толпы.
     - Слепой зрячих ведет! - крикнул Соснин, шедший навстречу.
     - Робята,  куда за  Слепым пошли!  -  подхватил его крик подьячий Сидор
Никитин.
     Томила по-прежнему не слыхал их, но люди в толпе спохватились.
     - И то,  куда мы?  -  спросил соседа Костенька Огурец, приказчик Федора
Емельянова.
     - С народом, куда народ, - отозвался тот.
     - А коли народ в омут?
     - И мы в омут! - засмеялся второй.
     - Пойдем, ворочайся к Троице.
     И  толпа почти неприметно стала редеть.  Навстречу той же  толпе попали
десятеро пушкарей.  Это  были  выборные,  которые шли  в  собор  с  повинным
челобитьем. Заметив в толпе других пушкарей, они увлекли их с собой.
     Но все еще большая толпа шла за Томилой.  Вот вышли они через Рыбницкие
ворота в  Середний город.  Томила свернул к  сполошному колоколу,  и тут все
увидели, что колокола уже нет.
     Когда и кто его снял, никто не знал, и вдруг всех обуяла растерянность.
Рыбницкий колокол стал в  эти  месяцы олицетворением единства народной воли.
Не стало колокола, и сраженная воля пала.
     - С  ружьем!  -  крикнул Кузя,  но крик его прозвучал в толпе жалобно и
смешна.
     - С ружьем!  - подхватили вразброд несколько голосов, и люди побежали к
домам  не  размашистым  и  стремительным  бегом,   как  бывало,   а  мелкой,
растерянной, неровной трусцой.
     Поп Яков глядел вслед бегущим.
     - Никто не воротится, - тихо сказал он и, сняв с головы своей шапку, со
вздохом перекрестился. - Буди, господи, воля твоя! - шепнул он еще тише.
     Федюнька стремглав побежал за башню,  где под большим, может быть сотни
лет пролежавшим на месте, камнем была у него припрятана настоящая сабля. Час
настал!  Он  мог  наконец,  как  взрослый,  выбежать с  саблей  на  площадь.
Непослушными от  волнения пальцами он  пристегнул ее  к  опояске,  вырвал из
ножен и, думая, что опоздал, побежал на площадь.
     - Куды ты,  разбойник,  куды!  -  закричала какая-то старуха. - Держите
пострела!.. Ловите!..
     Прохожий посадский схватил Федюньку сзади за обе руки.  Кучкой собрался
вокруг любопытный люд.
     - Покрал чего,  что ли?  -  спросил старуху посадский,  за  локти держа
Федюньку.
     - Не дай бог,  не покрал... Петуха посекчи хотел саблей... Ишь малых-то
разбаловали! - кричала старуха.
     И  тут  только понял  Федюнька,  что  в  самом деле  бежал впереди него
гребнястый петух.
     На площади не было больше оружных людей,  и сам Федюнька уже постыдился
сказать, что саблю готовил совсем не затем, чтобы сечь петухов.
     - Чья сабля? - строго спросил посадский.
     - Нашел.
     - Поди снеси батьке да боле не балуй! - сказал посадский.
     Троицкий колокол больше не  звал народ,  но  через Рыбницкие ворота уже
без звона тянулась вереница людей по Троицкой улице на Соборную площадь.
     - Петь-петь-петь-петь-петь!..  -  тонким голосом на  всю площадь манила
старуха напуганного петуха.


        "9"

     Отряды стрельцов в  красных кафтанах входили в  дома  смутьянов.  Целую
ночь  по  городу шли  тайные обыски.  Такой  отряд  ворвался в  дом  Гаврилы
Демидова. Хлебник успел задами бежать со двора... В Рыбницкой башне стрельцы
искали Иванку и  Кузю,  но не нашли,  однако похватали многих из тех,  кто в
последний раз выходил на дощан с речами на Рыбницкой площади. В доме Михаилы
Мошницына сидели двое  стрельцов.  Кузнеца не  вели  никуда,  но  зато и  не
выпускали из дома...
     - Слышь,  Иван,  Томила Иваныч, и дядя Гавря, и выборны всяки, а с ними
мой бачка пошли в сей час целовать креста,  - сообщил Кузя Иванке, найдя его
под мостом на Пскове.
     - И Гаврила Левонтьич тоже?!  Да врешь!..  -  с негодованием воскликнул
Иванка.
     - Чего мне врать!.. И они человеки - куды против ветру дуться! - сказал
Кузя.
     - Ин  что же,  иди и  ты  поцелуй воеводу в  ж...!  -  крикнул Иванка и
зашагал прочь.
     - Иван, стой! Стой, Иванка! Иванка, годи духовинку! - настойчиво кричал
Кузя, стараясь его нагнать.
     Иванка остановился...
     Они пошли на Болото к церкви Георгия, где за поповским домом раскинулся
густой сад, и просидели там до заката в беседе.
     Их одиночество было нарушено треском сучьев.  С удивлением увидели они,
что поп Яков, подобрав полы рясы, ползет на карачках в кусты смороды.
     - Батюшка, ты от кого? - осторожно спросил Кузя.
     Старик вздрогнул и оглянулся,  стоя на четвереньках.  Он не знал, что в
его саду кто-то есть.
     - От владыки пришли!  -  таинственно сообщил он.  -  Силой тащат креста
целовать...
     - А  ты  и  не хочешь?!  -  радостно и  удивленно воскликнул Иванка.  -
Гаврила, Томила, Коза - все, слышь, все целовали...
     - Бог им простит...  А  я  целовать не стану!  Владыка утре меня указал
привесть.   Я  сказал  -   после  кладбища  сам  приду...   А  теперь  опять
притащились...  Бают -  во всем городу один я  поп остался не приведенный ко
целованью...
     - Куды же тебе деться?!
     - А я убегу,  робята!  Ранее слеп был,  а ныне с древа Познанья добра и
зла вкусил, как Адам... и в кусты, как Адам, окарачь пополз! - с неожиданным
смехом закончил поп.
     - Батюшка,  благослови-ка нас с Кузей, - попросил Иванка, - умыслили мы
одно дело...
     - От чистого ль сердца умыслили? - спросил поп.
     - От чистого, бачка! - с уверенностью воскликнул Иванка.
     Поп Яков благословил их...
     Ночью в  трех  разных концах вспыхнули лавки Ивана Устинова и  Левонтия
Бочара да дом дворянина Чиркина...
     На рассвете Иванка с братом Федюнькой,  Кузя, а с ним поп Яков вышли из
Завеличья.
     Они добрались до ватаги Павла Печеренина.
     - А кто нас вставать на дворян звал? - разбушевался Павел. - Мы, дураки
мужики,  поверили,  встали. Небось за говядиной - к нам! За помогой - к нам!
Вишь,  и стрельцов нам прислали,  и пищалей,  и зелья,  и кузнецов -  ковать
копья!..  А как креста целовать,  так совета нашего не спрошали!..  Чего мне
теперь с вами деять?! Вешать всех на березы, изменщиков псковских!..
     - Спятил ты,  Павел! - воскликнул Гурка, который бежал из города и стал
уже своим в ватаге Печеренина. - Им горше тебя: пришлось дома кинуть, Кузе -
бачку и матку, попу - свою церковь... А ты на них же!..
     - Да я не на них, Гурий! - сказал Павел с досадой и тоской.
     Они остались все вместе у Павла.
     Взбушевавшийся крестьянский мир не хотел уняться, как море не унимается
после бури, когда уже не шелохнется лист на деревьях...


        "ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ"


        "1"

     На   просторах   крестьянских  земель   враждебными  крепостями  стояли
помещичьи дворы.  Их  жгли и  громили.  Где их не стало,  там,  как казалось
повстанцам,  навеки  установилась  своя  крестьянская власть.  Крестьяне  на
дворянских конях  вспахивали помещичьи нивы,  бороновали и  засевали  озимую
рожь.  Они доили дворянских коров,  вырубали лес,  и никто не мешал им. Если
являлся неосторожный помещик, на него устраивали облаву и убивали...
     В   глуши   уездов   безраздельно  властвовали   повстанческие  ватаги,
расстилалось крестьянское своевольное царство.
     Иногда  против них  воеводы высылали стрельцов,  которые подкарауливали
шишей, сцеплялись с ними в свалках и разъезжались. Преследовать их в лесах и
болотах стрельцы не могли решиться.
     Наступила зима.  Нельзя было  спать  под  кустом:  приходилось ходить и
ездить лишь по дорогам.
     Пользуясь зимним  временем,  псковский воевода  решил  пресечь свирепое
своевольство шишей и  разослал против них целый приказ стрельцов.  Многие из
крестьянских отрядов были ими перебиты,  переловлены или разбежались. Многих
крестьянских атаманов и вожаков стрельцы похватали и перевешали по дорогам -
для устрашения.
     Попался на ночлеге в  деревне с пятью удальцами и Павел Печеренин.  Его
повесили в поле у Псковских ворот.
     Иванка собрал людей из  ватаги Павла и  повел их  мстить за  казненного
атамана.  В  три  дня  он  разорил пять дворянских поместий и  повесил троих
дворян.  За  отвагу и  удаль его признали главарем,  хотя большинство ватаги
составляли крестьяне  и  лишь  с  десяток  людей  были  беглые  посадские  и
стрельцы, высланные во время восстания Гаврилой для возмущения крестьян.
     В отряде Иванки было всего с полсотни людей. Другие ватаги были и много
больше, но не было ни одной отважней и неуловимей...
     Здесь  можно  было  мстить  -  мстить  за  побитых  под  стенами Пскова
стрельцов и посадских,  за повешенных "уездных шишей" из крестьянских ватаг,
за  нищее горе бесправной бродяжной Руси и  за несбывшуюся сказку об острове
Буяне. Но сказка уже не казалась от этого ни возможней, ни ближе... И Иванка
всю  силу  выдумки  и  живого  юного  воображения  употребил  на  то,  чтобы
изобретать повседневно новые дерзостные проделки,  бесившие воеводу, который
скорее хотел  похвалиться царю,  что  мудрым правлением успокоил и  города и
уезды...


        "2"

     Ватага  Иванки  стояла  становищем  в   небольшой  деревеньке  Афанасия
Ордина-Нащекина. Деревня, затерянная среди лесов, не была приметна.
     Выезжавшие на базар с  товарами крестьяне всегда узнавали новости:  где
сколько видали стрельцов, какие проходят обозы и что творится во Пскове.
     Около  святок к  ватаге Иванки пристал чернобородый немолодой мужик,  с
глазами,  светившимися,  как угли,  Максим Рогоза. Иванка приметил его среди
крестьян еще  в  тот  день,  когда  в  Земской избе  хлебник пытался связать
посадский Псков единством с крестьянами.  Рогоза был тогда атаманом одной из
больших ватаг.  Его окруж