, братцы,
солдат -  по-русски сказать,  по-нашему -  ратник.  Наше, братцы, солдатское
житье в Сумерском погосте -  хошь живи, хошь сдохни! Начальники, братцы, над
нами немцы ратные.  Во псы так псы!  Чистые собаки!  - продолжал солдат. - А
услышав,  братцы,  что вы на бояр и на немцев,  и мы с вами станем стоять до
последнего,  насмерть!  А  письмо ваше мы  не по разу чли.  А  ружье у  нас,
братцы,  во  всем исправно.  С  тем и  шел к  вам...  Ан  тут осада!  Насилу
пробрался.  День в овраге лежал. Стрельцы московские ладят острожек, у самой
дороги лес рубят. Береза упала, чуть меня не зашибла. Ан все же, братцы...
     - А чего на тебе кафтан короток?  Ты,  часом,  не немец?  - перебил его
кто-то.
     - Да  что вы!  Какой же я,  братцы,  немец!  -  даже в  каком-то испуге
воскликнул солдат.
     - Сам сказываешь, немцы у вас головами ходят.
     - Да какой же я, прости господи, голова!
     - А тебя не немец ли к нам подослал? - раздался второй голос.
     - Буде брехать,  псковитяне! - остановил Коза. - Слышь, человече... как
ты зовешься - запамятовал!
     - Солдат.
     - Ну, солдат, а много ль вас будет?
     - Два ста фузей нас в Сумерском погосте.
     - А в каждой фузее сколь? - не поняв нового слова, спросил Прохор.
     - Фузея,   братцы,  ружье,  сказать  по-нашему,  будет  пищаль,  только
полегче,  чем  у  стрельцов.  Два  ста солдат -  два ста и  фузей,  и  палят
исправно. На том меня и послали.
     - Слышали, господа? - обратился к толпе Томила. - День за днем пристают
города и  ратные силы.  Наш город силен и  в  измену не дастся.  Сомутителям
срам!  Свести их в тюрьму за измену городу.  Да прочие, братцы, идите все по
домам.  А что до острожка,  про кой говорил солдат, и об том острожке ратные
люди рассудят,  как быть,  и  бог не допустит худа.  А уличанские да сотские
старосты скорым делом в Земскую избу, не мешкав, к совету спешите.
     И  народ подчинился призыву Томилы.  Толпа полилась с  площади в улицы.
Стрельцы  новых  приказов  повели  в  тюрьму  смутьянов-челобитчиков  и  для
бережения земских старост заняли караул у Всегородней избы, где собрались на
совет выборные.
     - Господа горожане псковские!  -  крикнул Томила. - Изменщики Никифорка
Снякин, Тимошка Ефимов и Федька Коновал скручены.


     Сон города в эту ночь был недолог: часа через два после схода позывщики
прошли под окнами без барабанов и колокольного звона,  будя горожан и сзывая
на сборные площади по местам.
     К  рассвету  толпы  стрельцов  и  посадских  стояли  под  стенами  и  у
Петровских ворот,  готовясь к  вылазке.  Отдаленный стук топоров и скрипенье
пил доносились до стен из поля.
     Лазутчики,  высланные Максимом Ягой,  узнали, что возле Гдовской дороги
Хованский строит острожек.
     В  Земской избе Устинов,  Русинов,  осторожный Мошницын и  призванные к
совету дворяне были против того,  чтобы идти на вылазку и первыми вступать в
бой. На них восстали меньшие с хлебником во главе.


     - Своей головы блюдете,  заводчики,  и в неравную битву ведете людей...
Сколь душ напрасно загубишь,  Гаврила!  Не грех ли? - говорил Устинов, когда
обсуждали дело в Земской избе.
     - А кто тебя за попа поставил грехи указывать! - огрызнулся Максим Яга.
     - Я  души  людские губить жалею.  Легче  мне  к  боярину нынче  выйти с
веревкой на шее да и сказать:  "Казни,  боярин,  меня.  Я в Земской избе был
выборным".  Пусть меня город пошлет к  нему -  я  пойду,  а народ на вылазку
посылать не стану, - шумел дворянин Чиркин.
     - Пущай нас показнят,  своей башки не хочу блюсти,  - сказал Устинов. -
Крови русской жалею. Усобицу бог не простит нам. Надо с боярином миром...
     - Ты что молчишь? - спросил Яга кузнеца.
     - И  я  жалею людей.  Серчай не серчай,  брат Гаврила,  а я не повел бы
людей из стен.
     - Идите из Земской избы домой под перины! - воскликнул Гаврила. - На то
ли  пороховые ключи всем  городом народ отымал,  на  то  ли  снаряд и  стены
чинили,  чтобы воевод хлебом-солью стречать?!  Хотите полгорода на  терзание
палачам выдать?!  -  Хлебник гордо выпрямился и отчеканил:  -  Меня не вы, а
народ обрал земским старостой,  чтобы за  город свой кровью,  и  головой,  и
спасеньем души стоял.  То и стану. А кто, посадские люди, страшитесь - идите
домой!.. Идите домой... - повторил он.
     Робкие умолкли.
     Земские выборные решились на  вылазку,  чтобы  разрушить и  сжечь новый
острожек Хованского, не допустив окончательно отрезать дороги из города.
     Тою же ночью в  поздний час позывщики прошли под окнами,  без шума будя
горожан и  созывая улицами сойтись на  сборные площади по  местам,  захватив
оружие.
     В  мутных  сумерках  пасмурного рассвета  толпа  стрельцов и  посадских
стояла  у  Варламских ворот,  готовясь  к  вылазке.  По-прежнему со  стороны
боярского войска стучали топоры. Хованский спешил возвести свое укрепление.
     Их собралось человек пятьсот у Варламских ворот - конных и пеших.
     Первой должна была идти сотня молодых стрельцов с  Прохором Козой.  Они
несли с собой сухой хворост,  пропитанную смолой паклю,  огнива и труты.  Их
дело было подкрасться под стены и запалить острожек.
     Сзади них  приготовился отряд в  три сотни пеших стрельцов Максима Яги,
которые должны были подобраться поближе,  залечь и  стрелять из пищалей,  не
давая московским людям гасить подожженный острожек.
     Из  рассветного тумана верхом выехал хлебник Гаврила.  С  ним  рядом  в
кольчуге и с саблей в руках прискакал и Томила Слепой.
     - С богом, пошли! - сказал хлебник. - Воротные, отпирай.
     С толпой молодых стрельцов псковитяне рванулись вперед,  за распахнутые
ворота. Пригибаясь к земле, хоронясь за кусты и в бурьян, они подвигались на
стук топоров.  Якуня услышал,  как за  спиной клацнул запор городских ворот,
город замкнулся от них,  и робкому не было больше возврата - путь открыт был
только вперед,  на  врага.  На мгновение замерло сердце,  но Иванка над ухом
шепнул:
     - Бежим!..
     Они побежали вперед. Оглядываясь по сторонам, Якуня видел, как в тумане
мелькают люди,  припадают к земле и снова бегут...  У каждого за спиной была
ноша: вязанка хвороста, смоленая пакля, солома, а в кармане - огниво и трут.
Бежать было трудно и жарко. Все тело покрылось потом, а во рту пересохло...
     Стук топоров раздавался теперь совсем близко...  Вот  насыпь земли,  за
насыпью ров,  а  за  рвом деревянный сруб,  как большая изба...  Наступающие
остановились,  припали за  свежую,  влажную глину,  выброшенную лопатами изо
рва, и несколько мгновений никто не решался первым ступить на насыпь. Иванка
взглянул на  Якуню.  Сняв шапку и  сунув ее  за  пазуху,  Якуня крестился...
Иванка  последовал его  примеру  и  сунул  шапку  за  пазуху,  но  не  успел
перекреститься,  как Якуня скакнул на насыпь и спрыгнул в ров... Иванка - за
ним. В этот же миг подоспели и другие псковитяне.
     - Кто тут?!  Кто там?!  - испуганно заорал от острожка задремавший было
караульщик.
     Он  поднял  пищаль,  но  псковский десятник прыгнул  к  нему  и  ударил
прикладом по голове...
     Топоры и пилы внезапно замолкли:  строители острожка прислушивались.  В
наступившей тишине  псковитяне,  отчаянно торопясь,  карабкались изо  рва  к
бревенчатому срубу острожка.
     Иванка взобрался первым и  подал руку Якуне.  Они подскочили к срубу из
толстых бревен. Вокруг затрещали выстрелы, раздались крики и стоны...
     - Зажигай!
     Московские стрельцы,  засевшие за  недостроенными стенами,  старательно
били из пищалей, но пальба их почти никому не вредила, и псковичи заняли уже
часть  деревянных  стен,  накладывали хворост,  стружку,  смоленую  паклю  и
зажигали костры под стенами постройки...
     Якуня,  снискавший себе  боевую славу еще  в  первый день  осады,  стал
неугомонным воякой:  он  подбегал ближе  других  к  врагу,  просовывал ствол
пищали через бойницы и  бил внутрь острожка.  И,  как в  первый раз,  он все
время сам себе улыбался.
     Псковитяне увлеклись. За дымом от смолы и пакли они не заметили, как со
стороны Снетогорского монастыря на них неслась конница, а хворост, казалось,
не разжигал, а только коптил толстые свежие бревна.
     Якуня схватил у  кого-то  из  рук  охапку хвороста и  кинулся снова под
стену.  Он разжег хворост и  следил за разгорающимся огнем,  пока не увидал,
что  его товарищи бегут,  преследуемые дворянами Хованского.  Вот один упал,
двое, еще, еще... Тогда, бросив все, он подхватил пищаль и помчался вдогонку
своим...
     Иванка,  убегая, оглянулся... Он увидел, как сквозь кусты мчится Якуня,
как,  выскочив из-за  стен острожка,  уже  не  боясь никого,  москвичи палят
вдогонку ему  из  пищалей...  Страх за  друга,  за  брата Аленки,  остановил
Иванку.
     - Назад!  Якушка отстал!  -  крикнул он своим и  сам повернул навстречу
дворянам.
     Весь псковский отряд задержался.
     - Назад!  -  крикнул кто-то еще, и десятка два храбрецов побежали вслед
за Иванкой обратно.
     Не ожидавшие отпора дворяне сдержали коней и столпились в кучку...
     Иванка бежал к  Якуне.  Он понял,  что пули московских стрельцов уже не
настигнут друга...  Якуня  уже  близко...  Как  вдруг с  поднятой саблей сам
голова дворян пустил коня на Якуню.
     - Якунька, держись! - крикнул Иванка.
     Он  видел,  как  Якуня,  спасаясь от  всадника,  скользнул в  овражек и
выстрелил.  Князь,  пораженный пулей,  выронил саблю  и  повалился с  седла.
Дворяне кинулись мстить за начальника и  окружали Якуню,  как зверя в  норе.
"Убьют,  растерзают!" -  подумал Иванка.  С громким криком он припустился на
помощь... И вместе с товарищами уже добрался до овражка. Из кустов скатились
они к  Якуне в овражек и щетиною выставили копья и дула пищалей.  Дворяне не
смогли ворваться в  овраг,  боясь,  что между кустарником и  деревьями будет
труднее биться...
     Но  внезапно от  Любятинского монастыря,  где стоял князь Мещерский,  к
овражку  примчалось еще  два  десятка  всадников.  Бородатые,  в  странной и
допотопной какой-то сбруе,  с  палицами и дедовскими мечами,  в деревянных и
кожаных панцирях,  они спешились и ворвались в овражек...  Дворяне Путятина,
опасаясь  задеть  их  пулями,   прекратили  пальбу.  Как  вдруг  весь  отряд
примчавшихся богатырей выскочил из  кустарника.  Посажав псковских стрельцов
на своих коней,  они сами вскочили в седла и по двое на каждом коне с другой
стороны оврага выскочили ко псковским стенам...  Дворяне Путятина опомнились
поздно...


     Начальником странных воинов,  въехавшим в  Варламские ворота с  молодым
раненым псковским стрельцом впереди, оказался Кузя. Остальные были крестьяне
новгородских погостов и  деревень,  разодетые в  самодельные доспехи.  Кузя,
высланный,  как и Иванка,  из города для возмущения крестьян,  спасся от рук
Хованского,  набрал по уезду крестьян и  теперь с ними,  вырвавшись из тылов
Хованского, отважно вмешался в битву...
     Иванка спрыгнул с  седла и бережно снял с коня Кузи раненого Якуню.  Со
псковских стен в  это время шла перестрелка с  зарвавшейся и  подскакавшей к
самым воротам дворянской сотней.
     Когда Иванка понес на руках Якуню, тот приоткрыл глаза и улыбнулся.
     - Горит острожек-то... А Кузька, Кузька-то! Дворя-ни-ин! - сказал он и,
скривясь от боли, снова закрыл глаза.
     Иванка с  Кузей перевязали рану на животе Якуни и бережно перенесли его
в сторожку Истомы - нести домой в Завеличье было бы тяжело для раненого...
     Груня и бабка с радостью бросились навстречу живому и здоровому Иванке,
но,   увидев  бесчувственного  Якуню,  они  с  испугом  захлопотали,  готовя
постель...  Якуня не приходил в  сознание,  и Иванка послал Федю разыскивать
кузнеца...


        "7"

     Якуня лежал без сознания на скамье.  Михайла стоял против него и  долго
глядел, как бы силясь угадать по лицу, будет ли он в живых. Наконец, оставив
его с Аленкой и бабкой Аришей,  кузнец вышел на крыльцо,  где Иванка шепотом
разговаривал с Кузей.
     - Спасибо,  Кузьма,  и тебе,  Иван,  - тихо сказал кузнец, - за Якуньку
спасибо.  Сказывают стрельцы -  кабы не ты,  не видали б,  что он отстал,  -
сказал он Иванке.
     - Кузя со своими мужиками выручил нас,  - ответил Иванка. - Кабы не они
- мы бы все пропали...
     И,  пользуясь тем,  что кузнец обратился с  каким-то  вопросом к  Кузе,
Иванка ушел от них...  Он не мог забыть,  как Михайла его обвинил в том, что
он ищет близости с земским старостой.
     "Еще и  сейчас помыслит,  что  я  Якуньку к  себе принес ради него!"  -
подумал Иванка и  решил,  раз  Якуня лежит здесь,  и  кузнец и  Аленка будут
сидеть в  сторожке,  а ему надо тотчас же возвращаться в лесной стан к Павлу
Печеренину.
     Иванка  побрел вдоль  улицы  к  Петровским воротам.  Навстречу попалась
телега.  Сидя над мертвым телом стрельца,  причитала стрельчиха.  С телеги в
дорожную  пыль  капала  кровь...  Пес  подбежал,  понюхал  кровавый след  и,
взъерошив шерсть,  неожиданно зарычал... Двое стрельцов, товарищей мертвого,
без шапок шли обок дороги.
     - На вылазке, что ли, убили стрельца? - спросил Иванка.
     - На  стене  его  пулей достали.  Подкрались,  с  десяток людей побили.
Томилу Слепого тоже...
     - Томилу?! - воскликнул Иванка, всплеснув руками.
     - Ты что, не сынок ему будешь?! Не бойся, не насмерть, поранили только,
- утешил стрелец, увидав его горе...
     Забыв  о  раненом  Якуне,  о  возвращении  Кузи  и  о  своем  намерении
возвратиться к Павлу, Иванка пустился бегом к Земской избе.
     - Томила Иваныч поранен! - воскликнул он, увидав Прохора.
     - С неба свалился! - ответил Коза. - Час уже как дома лежит.
     Иванка помчался к дому Томилы...
     Подьячий лежал один на скамье. При входе Иванки Томила открыл глаза...
     - Рыбак... Воды... - прошептал он. - Как там с Якуней?
     - В живот, - ответил Иванка.
     - Помрет молодой. А я в левую грудь... выше сердца...
     На губах Томилы появился кровавый пузырь.
     - Молчи! - с испугом воскликнул Иванка.
     Томила слабо махнул рукой и замолк...


        "8"

     Якуня перестал метаться и  спал спокойно,  без жара,  бледный и  тихий.
Волосы на  лбу у  него прилипли от  пота.  Кузнец,  Аленка и  Федя сидели во
дворе,  в ожидании,  когда он проснется. Возле больного, спавшего первый раз
за трое суток, была лишь бабка Ариша.
     Бабка приотворила дверь и молча пальцем поманила Михайлу.  Аленка вошла
в избу вместе с ним.
     Якуня очнулся.  Он  оглядел всех спокойными глазами,  ставшими от  боли
чернее и шире.
     - Батя, - сказал он, - я... - и запнулся.
     Все молчали, боясь помешать ему говорить.
     - Я не помру... погоди, поправлюсь... - сказал Якуня с трудом.
     - И  что  ты?  Кто  ж  помирает в  твои года!..  Что  ты,  что ты!..  -
забормотала бабка Ариша. - Да не болтай, болтун!.. Экий бедовый! Молчи...
     Якуня улыбнулся.
     - Молчу, молчу! - прошептал он и закрыл глаза.
     И  все тихо стояли вокруг него,  и  все в  этот миг почувствовали,  что
Якуня в самом деле умрет.
     - А Груня где?  -  спросил Якуня,  обведя всех взглядом и не найдя ее в
избе.
     - Сейчас придет,  Якуша,  -  глухо сказал кузнец, шагнул к сыну и вдруг
круто повернулся и отошел к окну...
     Все молчали.
     - Ну...  ладно...  пускай придет...  -  с закрытыми глазами едва слышно
сказал Якуня...
     С  первого  дня,   как  Томила  был  ранен,   Груня  вместе  с  Иванкой
переселилась к нему. Войдя в избу, она вытерла пыль, привела все в порядок и
теперь сидела у изголовья спящего летописца на смену с Иванкой.
     Вдруг в избу Томилы вбежала Аленка.
     - Груня,  тебя он зовет,  тебя!..  - заикаясь, прокричала она, словно в
испуге.
     - Тише,  шальная!  -  со злостью прошептала Груня. - Кто там меня? Чего
надо?!
     - Якуня очнулся, кличет тебя.
     - Как я кину?! - кивнула Груня на спящего Томилу.
     - Ступай,  ступай, - не открывая глаз, тихо сказал летописец. - Я тут с
Иванкой... Малому там-то нужнее, иди... Слыхала - ведь любит тебя!..
     - Я живо вернусь, Томила Иванович, - пообещала Груня.
     Но она не возвратилась ни в этот день, ни назавтра...
     Кузнец сидел день и  ночь во  Всегородней избе.  Дела не  позволяли ему
отдавать время раненому сыну.
     Якуня,  очнувшись,  мучился раной,  все  время пил.  Груня сидела днями
возле его изголовья и напевала.
     В первый раз она запела ему, когда ее оставили вдвоем о ним в избе, как
только Аленка ее  привела от  Томилы.  Запела,  тихонько положив на  лоб ему
руку.
     Якуня тогда мучился болью и лежал молча,  а под ее песню вдруг боль его
успокоилась,  и  он снова тихо заснул.  Но едва захотела она уйти,  он сразу
проснулся...  С этой поры в ее песнях он словно искал умиротворения, покоя и
уверенности в том, что она не ушла от него.
     Подав ему пить, однажды Груня сказала:
     - Тише, сынок, не облейся...
     Якуня улыбнулся и, откинувшись к изголовью, ответил:
     - Спасибо... маманя...
     И Груня,  которой он был до сих пор чужим, вдруг почему-то заплакала, а
Якуня погладил ее по руке.
     Аленка и  бабка Ариша все выполняли так,  как велела знахарка,  но рана
чернела, гноилась и дурно пахла.
     - Знаешь,  -  шепнул Якуня,  когда считал,  что,  кроме Груни, никто не
слышит, - только не сказывай, плакать станут... Я ведь помру...
     Груня не смела сказать ему "нет" -  она, как и все, чувствовала, что он
умирает,  и неподвижно глядела ему в глаза,  боясь,  чтобы он не прочел в ее
взгляде правды, а он добавил:
     - Ох как не хочу! Я жениться хотел... на тебе...
     Груня молчала.
     - А ты бы пошла?
     - Пошла бы, сынок, пошла... Ты помолчи, нельзя тебе говорить, - сказала
она.
     - А  что  не  говорить?  Все одно помру.  Говорить -  помру,  молчать -
помру...
     В  эти дни забыла она о Томиле.  Материнская нежность к Якуне заняла ее
сердце,  и  она  ревниво перехватывала на  пути  к  нему каждую чужую ласку,
каждое движение и  слово.  Она  часами сидела без  сна,  глядя на  его лицо,
казалось,  считая его дыхание.  И  вот он впал в забытье и забормотал пустые
слова.
     - Кончается, царство небесно, - сказала бабка. - Позвать попа.
     И, чтобы не звать чужого попа, который вменит Якуне во грех его участие
в бою против Хованского, бабка послала Федюньку за попом Яковом, выборным от
попов во Всегороднюю избу.
     "Земский" поп прикатил в дом Истомы вместе с кузнецом. Когда они вошли,
Якуня снова пришел в сознание, посмотрел на попа и заплакал.
     - Батюшка,  не хочу помирать... - пролепетал он, всхлипывая. - Помолись
ты, што ль, богу, чтобы я не помер. Может ведь чудо такое!..
     - Помолимся вместе, Якуша, - сказал поп.
     И все в избе молились, упав на колени.
     Молитва не  принесла облегчения.  Якуня плакал от  боли и  от  сознания
конца,  много пил,  и  голос его стал вовсе неслышным.  Он попросил отворить
окно,  и  в  окно  налетели сотни мух,  которые мучили и  тревожили его  еще
больше. Под окном стояли чужие женщины и вздыхали...
     Так он и умер.


        "9"

     В  городе  знали  наперечет те  дома,  где  лежали  раненные  в  бою  с
Хованским,  где  были  убитые,  и  все  проявляли заботу  к  защитникам,  не
пожалевшим ни крови,  ни жизни.  Им несли от достатков все, что могли: хлеб,
сало,  сметану,  яйца;  рыбаки  приносили свежую  рыбу,  соседки тащили кур,
молока,   приносили  домашних  снадобий  для  исцеленья.   Одних  просвирок,
"вынутых" в  церкви  за  упокой  убитого,  в  первые  дни  хватало  на  корм
осиротелой семье...
     Иванка  едва  успевал  подбегать  к  воротам  на  стук  справлявшихся о
здоровье Томилы. А к вечеру второго дня уже не стал принимать приносимых ему
кувшинов с молоком и сала.
     - Вишь,  любят тебя,  Иваныч!  Гляди,  сколь несут да  все про здоровье
спрашивают, - говорил Иванка, стараясь порадовать летописца.
     - Не мне приносят, Ванюша... То правду любят... Правде несут те дары...
И в том