- прервал поп. - Постой,
помолчи -  я скажу...  Поповское дело такое:  поп ведает столько грехов, что
кабы люди то знали все брат про брата,  то и  в  правду б  господню никто не
верил и бога бы не боялись... И церковь наша христова недаром велит те грехи
таить...  И я,  Иваныч,  смиренный поп,  тайну людскую свято хранил,  а ныне
завет нарушу...
     - Как можно! Господь упаси! - возразил летописец.
     - А слушай, сынок: вот тут сейчас помер колесник Микола... - поп указал
на ворота, над которыми вместо вывески были прилажены два тележных колеса. -
Помер от раны во чрево...  И исповедуясь,  шепчет,  что просили, мол, у него
под повинное челобитье припись.  Он  приписи не  дал,  да  и  на  то земским
старостам не донес,  кто сговаривал дать,  а что грешнее -  не знает...  Ну,
мне-то  про  все  он  сказал,  а  сам помер...  Я  дать ему отпущенье поспел
кое-как,  а  теперь в  Земску избу пойду,  объявлю про  измену:  повинщик-то
главный -  Ивашка Чиркин!  Сам -  выборным в Земской избе,  да и сам же -  с
изменой!..
     - Ух,  кобель проклятущий!  А  я  ему  "Правду" читал,  он  поддакивал,
падаль! Вот кому сечь башку!.. - воскликнул Томила. - Сам в Земской избе...
     - Вот вишь,  сам ты молвил -  башку сечь,  и я так-то мыслю!  - прервал
священник.  -  Пускай меня  сана  лишит  владыка Макарий,  а  правда дороже!
Идем-ка  на  площадь,  Иваныч...  Неладно тебе уходить в  такой час:  народу
сумленье...
     Когда поп и  Томила подходили к Рыбницким воротам,  им навстречу хлынул
шумный, крикливый поток людей.
     У  дощанов на  рогатинах,  кольях  и  копьях  торчали десять дворянских
голов...


     Вечером,  сидя дома,  летописец хотел заняться делами,  захваченными из
Земской избы домой.  Он взял верхнюю из вороха приготовленных бумаг. Это был
извет  земским  старостам от  какой-то  посадской вдовы  на  соседа-мясника,
который  "намедни Подрезовой Ивана  женке  Серафимке послал  говядины добрую
заднюю ногу да Менщикову в дом посылал, а в своей лавке одну вонючую требуху
на  ларь  выложил  и  меньшим  толковал  на  торгу:  скоро  говядиной,  мол,
объедитесь,  как станет скотина по улицам с голоду дохнуть,  а кормов-де вам
негде взять будет,  когда город в осаде.  И тот вор Степанка большим во всем
норовит:  дары по дворам посылает, а меньшим и за деньги доброго не продаст,
да его б указали старосты на дощане расспросить при народе,  кто ему лучше -
изменщики или весь город".
     Целыми днями Томила сидел, разбирая жалобы и мелкие склочные тяжбы. Шел
третий месяц осады.  В городе глохла торговля,  скудели промыслы. На рынке с
рыбных ларей исчезала рыба,  без привоза из  сел не  хватало ни  редьки,  ни
лука,  ни  огурцов,  и  во  всех  недостачах  горожане  искали  виновников в
городских стенах.
     "Да,  надо  скорее в  городе "Уложение" ввести,  да  и  жить  народу по
"Уложению".  Тогда сила будет и беззаконной неправды не станет",  -  подумал
Томила.
     Он придвинул к себе другую стопку бумаги - "Уложение Белого царства".
     Тяжелое размышление охватило его.  Образ  "Белого царства" был  омрачен
расправой с  дворянами.  Он  понимал,  что  нельзя  было  поступить иначе  с
изменниками,  но  ясная легкая мысль уже  не  могла парить -  кровавые пятна
отяжеляли ее крылья...
     Клямка калитки загремела.  Томила непривычно отягощенным шагом вышел во
двор.
     - Кто там? - спросил он, уже отпирая ворота и ожидая увидеть Иванку или
попа.
     - Вечер добрый, пане! - неожиданно приветствовал его пан Юрка, домашний
переводчик Ордина-Нащекина.
     - Здравствуй,  папе!  -  отозвался Томила.  Он  был даже обрадован этим
неожиданным посещением.  -  Заходи в избу.  Сумерничаю, один сижу. Заходи! -
приветливо позвал он поляка.
     С  паном Юркой Томила был знаком несколько лет.  В первые годы жизни во
Пскове он  тосковал по  латыни,  греческому и  польскому языкам:  Томила был
отравлен  любовью  к  книжному  чтению  и,   познакомившись  с  переводчиком
Приказной избы, как-то зашел за книгой к нему и встретил у него пана Юрку. С
тех пор,  без ведома стольника,  по разу в неделю и в две заходил он во двор
Ордина-Нащекина, чтобы взять у его переводчика новую книжку... Изредка, если
сам дворянин случался в  отъезде,  Томила захаживал к  пану Юрке и вел с ним
длинные книжные споры о греках и римлянах,  о разных известиях из зарубежных
стран, о древних философах и святых отцах церкви...
     С  первых  дней  восстания во  Пскове,  когда  стольник оказался врагом
горожан,  Томила Слепой по неприязни к дому не заходил к пану Юрке,  а там и
просто о нем забыл за массою новых, кипучих дел...
     - Давно не бывал, пан Томила, - сказал поляк.
     - Ранен был,  а потом недосуг.  Сам знаешь:  в Земской избе сижу и дела
заели.
     - Кто  же  не  ведает,  пане  Томила,  что  ты  голова всей  республики
Псковской!
     - Голова в нашем городе все горожане -  вот то и сила! - сказал Томила.
- Народ - голова!
     - Народ-то народ,  -  возразил пан Юрка,  - а мыслю, что в Земской избе
один пан Томила постиг науки.  Гляжу и дивлюсь,  сколь все в городе складно.
Вот  список книжицы новой тебе  принес -  Фомы  Кампанеллы "Civitas Solis"*.
Мудрая книжка.  Сама невелика,  а философии сколь в ней -  диву даешься!  Ты
сказывал,  Томаса Моруса книга тебе любезна.  Сия не  плоше "Утопии" Моруса.
Хочешь?
     ______________
     *    "Civitas   Solis"    ("Город-Солнце")   -    книга    итальянского
утописта-социалиста Кампанеллы (1568-1639).

     - Вот то мне и кстати,  братец!  - оживился Томила. - Ты словно чуял: я
тут, покуда ранен лежал, написал "Уложение Белого царства"...
     - То есть, я так разумею, трактат о державстве?
     - Трактат, - подтвердил Томила. - Хошь послушать?
     - Слухам, пане. То бендзе велька честь! - суетливо воскликнул пан Юрка,
разжигая лестью авторское желание поделиться написанным.
     Томила зажег свечу.  Прочесть свое "Уложение" о Белом царстве пану Юрке
- это   значило  взвесить  свой   труд  на   беспристрастных  весах  разума,
искушенного книжностью. Этого не хватало Томиле.
     Он с увлечением стал читать свое "Уложение".
     Поляк слушал, кивая головой, поддакивая, щелкая языком от удовольствия.
     - Ты,  пане, великий философ! Як пана бога кохам, то есть бардзо мудро!
А ты,  пане,  мувил -  "народ"!  Народ не составит такого трактата.  Я много
сказал бы,  пане,  о  вашем трактате,  да  прежде,  пшепрашам,  поведай:  ты
мыслишь, в едином городе Пскове будет все Бяло царство? - спросил поляк.
     - По всей Руси, мыслю.
     - Пшепрашам,  ты  что  же,  в  Боярскую думу поедешь читать в  поучение
Борису Морозову экую грамоту?  -  с насмешкою продолжал пан Юрка. - Такой ли
державец на  сем столпе мудрости царство поставит!  Альбо пан мысли -  бояре
сто правду примут?
     - А ты,  пан, считаешь - не мочно и жить без бояр! - усмехнулся Томила.
- Полгода уж скоро живем - не скучаем!
     - То так,  пане милый.  Я  страшусь -  пан боярин Хованский ждет нового
войска в подмогу.
     - Войска ждет?  Ну,  и мы тоже ждем.  К кому раньше приспеет, увидим! -
сказал Томила.
     - То дело иное,  пане!  -  с  одобрением воскликнул Юрка.  -  Я слышал,
конное войско царевич наймует на помощь Пскову, - тихо добавил он.
     - Чего-то ты бредишь! Какой царевич? - не понял и удивился Томила.
     - Пшепрашам, царевич Иван, я мыслю...
     - Что за Иван? Что за войско? - опять не понял Томила.
     - Сын царя Василия Шуйского,  мыслил я так,  пане Томила.  Я слышал, он
книжный муж, разумом ясен, риторику, диалектику и философию много читал...
     - Тьфу ты,  бес!  Да отколь он взялся?  Где твой царевич? - нетерпеливо
спросил летописец.
     - Не ведаю, пане, ты лучше знаешь - в Варшаве иль в Полоцке ныне...
     - Поляк? - с недоверием переспросил Томила.
     - Царь Василий был русский. Отколе же сын - поляк?
     - Коль  в  Полоцке рати наймует,  так,  стало быть,  лях!  На  черта он
сдался... Ну, вы и народ! - покачал головой летописец. - То Дмитрия сляпали,
ныне Ивана...
     - Я  сам,  пане,  русский,  я  двадцать пять лет уже живу в государстве
Российском! Я сам есть холоп государя, каков же и ты! - обиделся Юрка.
     - Эх  ты,  пан!  Ну  что нам в  Иване Шуйском!  Да будь он хоть вправду
царевич...  Как  наши  письма  дойдут  изо  Пскова во  все  города,  да  все
российские города и уезды заедино повстанут, да земское ополчение сложат, да
как придут на бояр,  тогда и  боярин Борис Морозов не будет мочен правду мою
отринуть...  Вот в  чем,  пане,  народная сила!  Философ един,  без народа -
мудрец, а с народом он богатырь...
     - Пан,  стало,  ждет  всей земли повстанья?  -  спросил с  любопытством
поляк.
     - В  том и  сила!  -  сказал летописец.  -  А  ляхов из Полоцка в город
впускати не  стать.  Коль  город  изменным станет,  то  все  города от  него
отшатнутся. Русскую правду и русским мечом добывать, а не панским!
     - Слухай,  пане,  -  сказал поляк,  -  я смею мыслить,  что пан царевич
згодися* с  таким трактатем.  Нех  пан Томила пишет лист до  царевича шибко.
Царевич пошле свое войско до  Пскова.  Боярин Хованский ускаче от стяны,  як
пайка бялый.
     ______________
     * Согласится (пол.).

     - Все врешь! Не наш то царевич, а панский, как Гришка Отрепьев... И все
воровство! - возмутился Томила.
     После разговора с  Захаркой о  вестях из  Литвы Томила успел поверить в
пребывание царя в  Литве.  Слова поляка о  каком-то  неведомом миру царевиче
привели его  в  смущение:  если  в  Литве был  не  царь  Алексей,  а  пустой
самозванец, кому же и куда посылать "Уложение"?
     - Воровство! - повторил подьячий. - Никакого Ивана-царевича нету... Вор
лезет на Русь, чтобы снова отдать нас панам... Шиш возьмут!..
     - Пане милый,  пшепрашам,  никто не пшимуси!* - воскликнул поляк. - Пан
чел мне трактата.  То есть велика честь - слухать такую мудрость. Пан Томила
читал Платона, Овидия и Плутарха{364}. Пан ве, что царь повинен быть разумом
ясен и книжен...  Я вем,  пане милый,  Иван-царевич есть монж**,  искусный в
риторике и диалектике, мудрый...
     ______________
     * Не принудит (пол.).
     ** Муж (пол.).

     - А ты, пане, польский лазутчик! - внезапно сказал Томила. - Ты есть...
вор!
     - То есть политичность руссийска!  -  вскочив,  с  возмущением и злобой
выкрикнул Юрка.  -  То вежество русское,  пане Томила!  Я есть гость в вашем
доме, вельможный пане! - ядовито напомнил он.
     - Гость-то  ты гость.  Да иди подобру покуда,  а  боле не лезь со своим
воровством.  Не то попадешь в Земску избу к расспросу...  Иди! - раздраженно
сказал Томила.
     И пан Юрка вышел с надутым достоинством и обидой.


        "ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ"


        "1"

     Весь город с утра говорил о том, что Гаврила покинул Всегороднюю избу и
заперся с кучкой людей в Гремячей башне. Кто-то сказал, что пушкарь Антропка
с Гремячей башни направил пушку жерлом на Всегороднюю избу.
     Красный луч закатного солнца еще светил в  высокое окно Гремячей башни,
но на столе перед Гаврилой уже горела свеча.
     Кузя сидел против хлебника,  низко склонясь над листом бумаги и  выводя
имена.
     - Пиши Уланку, кузнеца, сына Неволина, - продиктовал Гаврила.
     - Поранен он. Глаз, никак, выбит, - сказал Кузя.
     - Знаю.  Лицо  рассекли,  обвязан,  да  ходит.  Пиши  его...  Еще  пиши
соборного троицкого звонаря Агафошу...
     Кузя  писал,  скрипя  пером  и  разбрызгивая чернила вокруг  неказистых
букв...
     Громыхнув железной дверью, Гурка Кострома вошел в каземат.
     - К тебе, хозяин, - сказал он, кланяясь в пояс, отчего золотистые кудри
его упали, закрыв лицо.
     - Чего?
     - Деньги плати!
     - Какие деньги? За что? - удивился Гаврила.
     - Вот те на!  А дворянски башки кто рубил?  - дерзко сказал Гурка. - Ты
мыслишь,  я так об дворянах "любя" забочусь?..  Ты тоже их любишь, ан сам-то
не сек!..
     - Почем же тебе платить?  Я за экое дело не плачивал сроду,  -  ответил
Гаврила.
     - И  я в палачах не служил.  Пес их знает!  Плати хоть почем -  жамкать
надо! - пояснил скоморох.
     - Недорог товар.  По  алтыну хошь?  Только деньги-то  не  у  меня.  Вся
градская казна у Михаилы.
     - Не  беда  -  ты  велишь,  и  Михайла заплатит,  да  ты  сильно  скуп.
Сумороцкий один стоит гривны!..  Ин  ладно,  уж  для почину на  круг плати -
пятак с головы! - выкрикнул Гурка, торгуясь, как на базаре.
     - Для почину?  -  переспросил Гаврила с мрачной усмешкой.  - Ну что же,
заплатит Мошницын...
     - Пиши и его, - указал он Кузе на Гурку. - Как те звать-то?
     - Поп крестил давно, не упомню... Люди Гуркой зовут...
     - Пиши Гурку, - сказал Гаврила.
     - Хозяин,  возьми-ка.  Может,  сгодится.  Не больно я грамоту знаю... -
хитро подмигнув, сказал скоморох.
     Он вынул из пазухи свернутый лист.
     Хлебник поднес  бумагу к  свече,  поглядел на  нее,  быстро взглянул на
Гурку и снова впился в бумагу глазами.
     - Отколе ты взял? - спросил он, не глядя на скомороха.
     - Чаял,  дворяне мне сами заплатят, тогда бы к тебе не пошел. Пошарил в
пазухах, за опоясками - всюду. У Сумороцкого за сапогом нашел... Лихо?!
     - Лихо,  -  кивнув головой, согласился Гаврила и продолжал читать лист.
Дочитав, он хлопнул по нему широкой ладонью.
     - Вот те владыка, святой отче Макарий!.. - воскликнул он.
     - Чего? - спросил Кузя.
     - Отписка к Хованскому от владыки.  Стало,  так... Стало, так... Стало,
та-ак!.. - нараспев сказал хлебник.
     Он задумался...
     - Сколь человек-то писал? - спросил он у Кузи.
     Кузя считал кончиком пера по строчкам.
     - Двенадцать, - сказал он.
     - Пиши еще:  стрелецкий сотник Прохор Коза,  чеботарь Артемий Безруков,
шапошник Яша.
     Кузя усердно скрипел по бумаге пером и свирепо сопел от старанья.
     - Можно идти к Михайле? - спросил скоморох.
     - Сядь, помолчи пока, - приказал Гаврила.
     Он опустил голову и что-то соображал.
     - Ну,  давай пиши далее:  Харлампий-зелейщик,  стригун Серега, колесник
Микола, - перечислял Гаврила.
     - Микола поранен лежит, - сказал Кузя.
     - Жалко! Мужик-то хорош.
     - Из кустов пырнули...  И всех-то так -  все в черева да в сердце, а то
кого - в глотку... Им снизу сподручно стремянных копьем поддевать...
     Гаврила вздохнул.
     В   башню  вошел,   громыхнув  железной  дверью,   стрелецкий  десятник
Яков-шапошник, ставший вместо Максима земским стрелецким сотником.
     - Чего звал, Левонтьич? - спросил он.
     - Своей  сотни  пришли ко  мне  самых надежных стрельцов два  десятка с
пищальми...
     - Сюды прислать али в Земскую избу?..
     - Я  тут сидеть стану:  для ратного дела -  к  стенам и  к  снаряду тут
ближе, а в Земской избе пусть иные... - сказал Гаврила.
     Яша понимающе усмехнулся и качнул головой.
     - Стало, две всегородних избы во Пскове, - сказал он. - Ну ладно. Нам с
теми идти не попутно: с тобой пойдем, Левонтьич. Стрельцов-то сейчас слать?
     - Самых верных, смотри! - крикнул вслед ему хлебник.


        "2"

     Ночью, с дружиною в три десятка стрельцов и меньших, Гаврила ворвался в
Троицкий дом, схватил самого Макария и несколько человек скрывавшихся у него
дворян,  попов и  больших торговых людей и  всех проводил на  подворье,  где
сидели дворяне.
     В  хлебной  очереди,  с  вечера  скопившейся возле  лавки  невдалеке от
Троицкого двора,  горожане видели,  как проскакал на  конях отряд хлебника к
архиепископу,  и  потом на  рассвете видели,  как  тот же  отряд возвращался
назад,  окружив  архиепископскую колымагу  и  еще  две  телеги  с  какими-то
связанными людьми...
     - Выводит измену! - одобряли одни.
     - Как схватят тебя самого,  то узнаешь,  какую "измену"!  Слыхать - сам
Хованский к Гавриле шлет письма... - шептали другие.
     Все ждали сполошного звона от Рыбницкой башни.
     Земские  выборные  спешили  с  утра  во  Всегороднюю  избу,  косясь  на
дворянские головы, выставленные в ряд у дощанов. Дворянин Иван Чиркин вошел,
когда уж многие были в сборе.
     - Кого земских выборных не  схватил еще  наш  "воевода"?  Все  целы?  -
развязно спросил он, обращаясь к Мошницыну. - И ты цел?
     Кузнец переглянулся с попом Яковом и Томилой и подошел к дворянину:
     - Деваться некуда:  покуда Гаврила тебя не схватил,  от греха, дворянин
Иван, давай-ка скорее сюда повинное челобитье.
     Кузнец стоял  возле него,  протянув руку  и  ожидая.  Чиркин растерянно
вынул из-за пазухи лист. Михайла взял его.
     - Что же ты народ мутишь, Чиркин? - с укором сказал он.
     - А  то,  что  измену затеяли в  Земской избе.  Втай  от  мира пишете к
литовскому королю!  -  сказал запальчиво Чиркин. - Я правду сказываю народу:
лучше свой государь, чем ляхи наскочут. Видали уж прежде ляхов!..
     - Да кто же писал им? - удивленно спросил кузнец.
     - Гаврила Левонтьич да ты, я чаю.
     - Когда ж то было? - спросил кузнец.
     - Спроси людей.  Весь город бает,  что  ляхов конных наймуют в  Полоцке
именем Пскова. Да что замыкаться?!
     - Врешь,  дворянин,  -  возразил кузнец.  -  Статочно ли  лист за рубеж
посылать,  чтобы мир не ведал?  Вот,  Чиркин,  и бякнул ты зря!  -  дружески
укорил кузнец. - Не чужой человек - прежде меня спрошал бы!..
     Кузнец протянул челобитье Захарке.
     - Читай, Захар, - велел он.
     Захарка бойко  читал повинное челобитье,  в  котором клялись повинщики,
что  они,  "люди  всяких  чинов  большие и  малые  в  гиль  и  мятеж  попали
насильством заводчиков Гаврилки Демидова,  Мишки Мошницына,  Томилки Слепого
да  Прошки Козы  да  с  ними  георгиевского с  Болота попа  Якова  Заплевы".
Челобитье молило о  пощаде и  обещало помочь боярину выловить главных воров,
требуя  полного окружения города  войском...  Пока  Захарка читал,  подьячий
Земской избы  Варнавка подсунул Михайле листок  для  отпуска хлеба.  Михайла
зажег свечу,  закоптил печать и,  забыв притиснуть ее к листу,  молча слушал
слова челобитья.
     - "К  сему  челобитью приписи  дали..."  -  прочел  Захарка.  И  вдруг,
повернувшись к столу Гаврилы,  Захарка быстро поднес бумагу к огню свечи.  -
Вот повинная - на! - воскликнул он. - Совратить на повинство чаял, нечистый!
Дворянское отродье, изменщик!
     Захарка сунул кулак в рожу Чиркина.
     Чиркин кинулся на него. Захарка бросился вокруг стола с горящей бумагой
в руках.
     - Стой!  Стой!  - закричал кузнец. - Стой! Подай! - повелительно зыкнул
он и хотел схватить лист, но обжегся и выронил к Захарке на стол...
     Словно  в  испуге за  свои  бумаги,  Захарка поспешно смахнул со  стола
челобитье и стал на полу тереть и топтать сапогом...
     - Захарка!  Захар!  Что творишь!  -  зарычал кузнец и кинулся подбирать
остатки.
     - Чего тут теперь разберешь!  - крикнул он, сунув Захарке в лицо горсть
пепла.
     - А я и с первого раза упомнил все -  хошь,  спишу наизусть! - успокоил
его Захар. - Ух, я помнить горазд - слово в слово!
     - Да приписи, приписи! Рукоприкладство чье было?! Ты сам ведь не чел!
     - Ох,  приписи?!  Нет,  я само челобитье...  - с наивной растерянностью
словно спохватился Захар.
     Кузнец отмахнулся со злостью:
     - А ну тебя, олух подьячий! Разума, что ли, тебе не хватает?.. Да ладно
уж... помолчи!..
     Дворянин опасливо покосился на земского старосту.
     - Ладно,  Чиркин,  что ты  не  вчера попался:  попал бы одиннадцатым на
плаху... - сказал кузнец.
     - Я выборный земский, как ты! - возразил дворянин.
     - Вчера бы не разбирались:  народ распалился.  Ты с площади убежал,  не
видел, чего там творилось...
     - Не  место мне было там.  Я  сам дворянин,  а  тут...  -  оправдывался
Чиркин.
     - Да я разумею...  - успокоил его Мошницын. - Тут вот письмо от дворян,
что сидят заперты на подворье,  -  сказал он, выбрав одну из кипы бумажек, -
плачутся,  что корма им худы.  Пойду проведать,  да брюхо мое не дворянское:
мужику хорошо,  а дворянину и в гло