не впускают,  а  мне к  тебе надобно.
Гурка идет, шкуру медвежью тащит. Я и умыслил.
     - Ладно умыслил! - с усмешкой сказал Гаврила. - Чего сказать знаешь?
     - Литовски дела, - прошептал кузнец.
     - Вон чего!  - протянул Гаврила, подвинувшись ближе. - Сказывай, немец,
отколь чего вызнал?
     - Живу  на  Немецком дворе,  то  и  вызнал.  Литовски купцы  меж  собой
толковали,  что  на  их,  на  литовские деньги  в  Полоцке конных наймуют во
Псков...
     - А ты,  немец,  пошто же доводишь? Чего тебе, жалко литовских денег? -
перебил Гаврила.
     - Не денег мне жалко, а Русской земли! - сказал Иван Липкин. - Глумится
купец:  дал,  мол,  сотню червонцев,  а как его конные люди во Псков придут,
тогда он из царских-де житниц червонцы те хлебом воротит...
     - Как звать купца? - перебил Гаврила.
     - Есель Маркус.
     - А  ты  что  ж  -  в  раздоре  с  ним,  что  ли?  Какие  твои  дела  с
Еськой-литовцем?
     - Дела? - удивился Липкин. - А что за дела? Он - купец, я - коваль. Что
мне в нем?
     - Так чего ж ты в доводчики лезешь?! - в недоумении повторил Гаврила.
     - А пес его знает!..  Не ведаю сам,  -  в не меньшем недоумении ответил
Липкин.  -  Да вишь, как он стал глумиться, мне словно сердце дерут... Злоба
такая взяла меня.  Я и сказал ему:  брешешь, крамарь! Не едать тебе русского
хлеба!  Голодом люди сидят,  ключи в руках держат,  а хлеба того не берут, а
тебе его взять?! Шишку выкуси!
     - Так и сказал? - спросил хлебник.
     - И сказал, - подтвердил кузнец.
     - А он?
     - Посулил пять червонцев.
     Иван Липкин и  в  самом деле не мог понять чувства,  которое так зажгло
его против литовских купцов,  не мог понять сам, почему закипела в нем кровь
и рука потянулась схватить литовцев за глотку...
     - Посулил пять червонцев,  а  в руки и не дал?!  -  воскликнул хлебник,
силясь все же понять, что толкнуло Липкина донести.
     - В руки два совал, рыжая падаль! - воскликнул Липкин.
     - А ты сколь хотел?..
     Липкин пристально взглянул на Гаврилу.
     - Хоть староста ты  всегородний,  -  сказал он,  -  а  все же ты болван
дубовый!  Ей-богу -  болван!  Да  я  тебе что,  Июда-предатель?!  Я  что же,
литовцам,  что ль,  продался?!  Али я переметчик! Я?! Я, тульский кузнец! Ах
ты, всегородний! Мудрец без башки!
     - Постой ты, не лайся! - остановил Гаврила.
     - Хочешь,  поди да спроси у литовцев,  велики ли бычьи бодалки вскочили
на их литовских башках, как я их один об другого тряхнул!.. И навек запомнят
свои червонцы!..  -  не унимался Липкин. - А ты бы сколь взял за молчок, каб
тебе посулили червонцы? На чем бы сошелся ладом?! Почем продаешься?!
     - Да  постой,  окаянная прорва!..  Как  кляча с  горы,  право слово!  -
воскликнул хлебник. - Ты слушай меня: кабы я за червонцы им продался, то был
бы  анафема проклят,  слуга бесовский,  Июда...  Да  ты -  не псковитин,  не
русский!.. А немцу какой грех?
     И "немец" вдруг понял сам:
     - Дед мой немец был свейский и  батька был немец из самой Стекольны.  А
я,  слышь ты,  тульский кузнец.  Ведом тебе  Тула-город немецкий?!  -  хитро
подмигнув, спросил он.
     - Тула наша, - сказал Гаврила.
     - Вот то-то оно! Тула наша, и я, стало, наш! - заключил Иван Липкин.


        "8"

     - Левонтьич,  к  тебе старик Калиник,  с Немецкого двора караульщик,  -
сказал Прохор Коза.
     Хлебник живо припомнил Глухую Калину с  Рыжей Рябиной -  с  калиниковым
дурачком Петяйкой,  любителем иноземных денежек,  которого Кузя с  Иванкой в
детстве дразнили, чем огорчалась мать Кузи, которая почитала за грех обижать
дурачка.
     - Пошто он ко мне? - удивился Гаврила.
     - Мне не  сказывается,  а  просился свести к  тебе,  да,  лопочет,  "по
тайному делу".
     - Что за тайность,  папаша? - крикнул Гаврила на ухо старику, оставшись
с ним наедине.
     - А  ты не шуми.  Про тайности крику не надо,  я  и  так все услышу,  -
сказал дед Калина неожиданно тихо.  -  Только перво тебя упрежу - ты в мятеж
не путай меня.  Человек я царский,  и мне ваш мятеж ни к чему. А чего я тебе
открою,  то  пусть  с  тобой  и  помрет:  государева служба моя  за  немцами
дозирать.  Я все их языки разумею.  Мыслят люди,  что глух, ан глухота моя -
царская служба.  Надобно мне по субботам во всенощной час ходить к воеводе с
теми делами,  да воеводу ты ныне держишь в тюрьме.  К кому же?..  А дело мое
безотложно. Вот и пришел.
     - С чем же? - спросил удивленный Гаврила.
     - А  ты лучше слушай.  -  Старик зашептал:  -  Есель Маркус,  гданьский
купец,  литовец,  на неделе поедет домой за рубеж.  А  с ним изменная тайная
грамота,  чтобы в Полоцком граде наймовать тысячу конных литовцев,  а чья та
грамота, я не дознал. Ты дознавай. Разумеешь?
     - Прохора со стрельцами тотчас же пошлю на Немецкий двор за литовцем! -
загорелся Гаврила.
     Старик покачал головой:
     - А  ты не спеши -  не блоху ловить!  Как они ехать сберутся,  то велят
Петяйке коней посытнее кормить в  дорогу овсом.  Он  тогда прибежит к  тебе,
скажет. Тогда и хватай по пути, а в Немецкий двор чтобы стрельцы ни ногой...
Такого обычая нету, - строго сказал старик. - Разумеешь?


        "9"

     - Левонтьич,  чего ж ты творишь!  - воскликнул Томила, входя в Гремячую
башню и оглядевшись.
     В углу стоял горн с углями,  с потолка свисали дыбные кольца. Разбойник
Серега Пяст чинил одно из колец. Куча зеленой лозы лежала в углу...
     - Палачом ты стал, что ли? - сказал Томила. - В своем ты уме?! Хватаешь
кого попало, да палишь огнем, да хлещешь, да мучишь...
     Хлебник поглядел на него безразличным,  пустым взглядом,  отвел глаза и
сказал Пясту:
     - Вели Уланке огонь раздувать да  щипцы изготовить...  Да скажи Агафоше
литовска купца волочить.
     - Левонтьич! Ты что, как во сне?! Пьян ты, что ли?!
     - Пьян, пьян, - небрежно ответил хлебник.
     - Левонтьич, да что ты, оглох, что ли? Сядь! - требовательно вцепившись
в рукав, почти закричал Томила.
     - Ну, чего тебе надо, подсыльщик? - спросил хлебник.
     Он стоял среди башни,  сгорбленный, потяжелевший, вдруг ставший старым.
Открытая волосатая грудь его провалилась между плечами, рубаха висела на них
посконным мешком. Лицо его пожелтело, волосы слиплись, закрывая высокий лоб,
под глазами нависли мешки, и щеки запали.
     - Вишь, тебя скрючило как! - сказал летописец.
     - Как скрючило?
     - А душой ты не прям, а скрючен: сумненья в тебе на всех. Знать, тяжко?
     - Палачом не бывал доселе,  - ответил хлебник со вздохом. Он опустился,
вдруг присмирев, на скамью.
     - Серега! - окликнул он Пяста. - Погоди. Дай мы тут потолкуем. Потом...
     Он провел ладонью по потному лбу.
     - На тебя нет сомненья, Иваныч, я так зарычал, по злобе. Верю тебе... У
тебя  -  сердце  чисто...  Ты  не  от  Земской  избы  -  от  горячего сердца
подсыльщик.
     - А ты и палач от сердца,  Левонтьич!  Да слышь ты, уйми его жар, искры
летят от него, и пожар натворишь...
     - Пожар?  -  задумчиво  переспросил  Гаврила.  Он  прислонился к  стене
головой и вдруг весь обмяк и всхрапнул.
     В  первый миг Томила подумал,  что хлебник внезапно скончался.  Он даже
вскочил было с места,  но мерный храп раздавался в башне... Летописец глядел
на лицо Гаврилы.
     "Тяжел ему груз -  экий город тащить на спине, - думал он. - Надорвался
Гаврила,  вот то и к пыткам пристал. Сил не хватило, чтоб мудростью править,
он - страхом, а тут-то и ждет погибель!"
     Шли минуты...
     - Пожар?  -  как будто не  спал,  тем же  тоном,  внезапно проснувшись,
спросил Гаврила.  -  Он горит уж,  Иваныч, пожар-то... Слышь, Иваныч, не так
ты,  как надо,  мыслил. И я тебя перво-то слушал. Теперь слушай ты: нынче ко
мне из Земской избы присылали Устинов да Мишка Мошницын:  мол,  как я посмел
хватать земских выборных...  Я им сказал:  вас в измене найду,  то и вас под
пытку. Мошницына - под батожье, а Устинова разом на дыбу!.. Испужались!
     Гаврила внезапно захохотал...
     - Сколь измены,  Иваныч!  -  сказал,  вдруг утихнув, Гаврила. - Ты и не
ведаешь,  братец,  чего творится!  Повинщики живы и новое челобитье повинное
пишут.  Каб хлеба было довольно,  тогда бы держались,  а тут народ голодает,
они и пишут!..  Поповщики есть -  попов хотят в город пустить, что от Земска
собора скочут,  а там за попами -  и войско...  А ныне литовщики завелись. Я
чаял -  брехня:  мыслил -  большие зря поклепали,  чтоб рознь учинить...  Ан
дознался -  литовщики есть! Поймал на Немецком дворе... Ныне стану пытать...
А в Земской избе отыщу измену - то разом долой и башку!..
     - Чего же ты хочешь? - спросил Томила.
     - Единства хочу! - воскликнул хлебник.
     Он снова захохотал неожиданно, нескладно и громко.
     - Хочу единства,  Иваныч.  А ведаешь - что есть единство? Я есмь един -
то единство!  Вот оно где!  Кто против -  долой башку!  Вот единство!  Рознь
извести.  Повинщик?  -  казнить!  Поповщик?  -  клади под топор! Литовщик? -
замучу насмерть!..  Дворян изведу. У Мишки Мошницына царские житницы отниму,
хлеб раздам народу,  всю Земскую избу -  в  тюрьму!  Крестьян впущу в город.
Послал уж Иванку к ним с Кузей...  Напишу в Печоры монахам,  чтоб крестьянам
дать пушки и порох!..  Кудекуша, слышал ты, был?.. - спросил хлебник, забыв,
что он сам впервые услышал имя Кудекуши от летописца.
     - Слыхал, - ответил Томила.
     - Вот так-то и стану, как он, управляться... Ты Белый город писал?.. Ан
в Белый-то город дороги красны от крови...  По белой дороге пойдешь -  и век
не  дойти,  а  кровяна-то дорожка прямая...  Прямая душа-то по прямой дороге
идет. Не страшись замараться!..
     Хлебник  умолк.   Несколько  секунд  лицо  его   расползалось  опять  в
безвольный,  лишенный выражения блин,  веки дрожали, борясь с новым приливом
мгновенного сна. Он тряхнул головой, отгоняя дремоту, и резко закончил:
     - Дворян показню,  учиню все  новым урядом,  а  там призову и  тебя,  и
Мошницына, Прошку Козу, попа, да еще... Убили дворяне Ягу... Ну, еще кого...
Не  пойдете -  силой велю привести!  Вас  посажу у  расправных дел вместе со
мной.
     - Добром придем, сядем, - сказал Томила.
     - А кто не придет добром -  приволоку! - повторил Гаврила. - Ну, покуда
ступай,  ступай... В заплечных делах свояков не бывает. Уходи, еще дело есть
ныне... - решительно заключил Гаврила.
     - Серега,  давай!  - крикнул он, распахнув дверь и подталкивая к выходу
летописца.
     Томила шел через город.  Разговор с хлебником его взволновал. Он видел,
что Белый город растаял, как дым, что Белое царство осталось бредом, пустой,
несбыточной сказкой, что все мечты о единстве и мире сами собой пошатнулись,
и вовсе не главным виновником в этом был хлебник...
     Но  хлебник верил еще  в  справедливость,  в  новую,  но  боярскую,  не
дворянскую правду.  Хлебник боролся со  всеми,  кто  смел на  нее  восстать,
боролся нещадно, и бог знает что лежало еще впереди!..


        "ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ"


        "1"

     Угли в костре едва тлели. Казаки ели похлебку, сидя вокруг огня. Лесные
тени сгущались. Наступала сырая, прохладная ночь.
     - Степан,  клади ложку! - сказал один из казаков. - Как в прошлую ночь,
пузо набьешь - и заснешь в карауле...
     - Сколь ден уже идем,  а шишей не видать,  - возразил второй казак, - и
похлебка-то не густа, с нее не уснешь!
     - Братцы, ради Христа, - раздался голос из ближних кустов.
     Все пятеро казаков разом вскочили, схватившись за сабли и за пистоли.
     - Кто тут? - крикнул один из них, выступая вперед.
     - Православный,  братцы!  Спал  тут  в  кустах,  а  проснулся -  гляжу,
вечеряют люди. Я мыслил - шиши, лежу и дыхнуть не смею... А как услыхал, что
сами шишей опасаетесь, то и душой осмелел...
     - Выходи! - приказал казак.
     Молоденький малый в цветном кафтане, в собольей шапке вышел к костру.
     - Кто вы, оружные люди, не казаки ли?
     - Сам видишь.
     - Братцы мои!  Пособите мне господа ради!  Я  сын боярский,  на царскую
службу взят подо Псков,  а шиши теми днями крестьян всех моих увели и на дом
грозятся.  Приехал в деревню, гляжу - в дому моем люду чужого полно... Хотел
я к полку воротиться - шиши по дорогам.
     В голосе сына боярского слышались слезы.
     - А ну,  где твой дом?  -  спросил старший казак.  - На кони, братцы! -
позвал он всех остальных.
     Залив костер и вскочив по коням, пробирались они через лес.
     Когда под  копытами одного из  коней громко хрустел сук,  сын  боярский
пугался, хватал за рукав казака.
     - Сторожа у них. Зашумим - то и схватят! - шептал он.
     - Робок  ты,   робок,  боярский  сын!  -  подсмеивался  казак.  Впереди
мелькнули огни деревеньки.
     - То мой и домок,  -  прошептал сын боярский.  - Пойду вперед, догляжу.
Коня береги,  казак. А петух закричит - то ко мне поспешайте, - стало, время
напасть на шишей!..
     Он пошел вперед.  Казаки стояли,  не сходя с коней,  ожидая знака. Кони
чего-то страшились,  дергались, переступали... Одному из казаков показалось,
что рядом в кустах захрустел сучок.  Но тьма окутала все,  даже самих кустов
не было видно.
     - Кто тут? - дрогнувшим голосом робко спросил казак.
     - Я,  -  отозвался голос.  -  Чего стряслось-то, робята: кругом шиши по
кустам - никуда не уйти! Да, кажись, я и сам-то не сын боярский, а псковский
подсыльщик... Чего и делать - не знаю!.. Сдаваться вам, что ли?..
     - Не балуй! - крикнул казак, и во тьме лязгнула его сабля.
     - Дурак ты,  слушай,  - ответил голос из мрака. - Все ли тут, братцы? -
громко спросил он.
     - Все-е! - хором крикнули по сторонам сотни голосов.
     Кругом по лесу уже разгорались факелы.
     - Слазь,  казаки,  с  коней,  -  приказал Иванка.  -  Знать,  не  сын я
боярский, проклятый такой, обманул вас!..
     В  свете факелов по лесу и в кустах виднелись воины.  Медленно,  словно
раздумывая и колеблясь, казаки слезли с коней.
     - Вяжи их!  -  сказал дюжий мужик в  железных кованых латах и выехал из
кустов.
     Двое  подчиненных его,  одетых в  деревянные панцири,  но  в  поярковых
треухах и  лаптях,  вышли  вперед с  вожжами.  Казаки,  видя  огромную толпу
вокруг, уже не смели и думать о сопротивлении.
     - Куды скакали? - спросил крестьянский вожак Павел Печеренин.
     - Тебя искали, - ответил казак.
     - На ловца и зверь бежит!  -  ответил с насмешкой Павел.  -  Пошто ж вы
искали меня?
     - Дороги вызнать ко Пскову.
     - Отколе вы, из каких казаков?
     - Лужские.
     - Вон куды залетели! Мы нешто в Лугу к вам лезем? Пошто вы на нас?
     - Не мы хозяева. Нас посылают - мы едем.
     - Сколь же вас шлют?
     - Не спрошай напрасно,  шишовский боярин! Мы крест целовали: нам службы
не мочно выдать, - ответил старший казак.
     - Ин с пытки скажешь!  -  спокойно возразил он.  -  А ну, братцы, клади
костер.
     В  кустах затрещало ломаемое сучье,  и  охапки хвороста одна за  другой
повалились в кучу.
     Казаки стояли,  плотно столпившись,  и сурово молчали. Когда же один из
факелов склонился к  костру  и  огонь  побежал по  широким сухим  веткам,  -
молодой светло-русый казак упал на колени.
     - Православные!  Братцы мои!  Не губите огнем! Что мне боярская служба!
Всю правду открою!
     - Молчи, Сенька! Душу погубишь, дурак молодой! - крикнул старший казак.
     - А ну, заткни ему глотку, Агап! - указал Печеренин.
     Двое лапотников в  латах схватили за голову старшего казака и  сосновой
чуркой заткнули рот.
     - Мы не бояре,  Семен.  Без дела людей не жарим, люди не гуси! Сказывай
все подобру, - обратился Печеренин к молодому.
     - Не  так их  спрошаешь,  Павел,  -  подсказал Иванка,  узнавший обычаи
расспроса,  -  может, казак соврет - как узнать! А спрошати их всех одиночно
да после их правду сличать, то и знатко будет.
     Печеренин согласился,  и молодого казака, отделив от товарищей, увели в
глубину леса. Так и расспрашивали их порознь одного за другим.
     От казаков узнали,  что высланный из Луги отряд должен отнять дороги на
полдень от Пскова, перерезав последний путь на Остров, Изборск и Печоры.
     Когда Гаврила отправил Иванку из города к Копыткову и Павлу Печеренину,
во  Пскове тогда шли  лишь  невнятные слухи о  приближении нового войска,  и
хлебник решил, что биться с врагами легче поодиночке, чем сразу с обоими.
     Он все готовил к  большой решительной битве с Хованским,  в то же время
приготовляясь к тому,  чтобы разбить подкрепление, не допустив его до самого
Пскова.
     Иванка привез восставшим крестьянам обещание хлебника истребить в самом
городе всех помещиков и  бояр.  Еще три бочки пороху и  свинец,  привезенные
крестьянам, должны были служить залогом союза. Какой-то кузнец сладил в лесу
кузню, вдалеке от проезжих дорог, где никто не мог вызнать, и в ней плавил и
сваривал железные обноски и куски, годные для поковки.
     И вот из лесной кузни пошли выходить копья и сабли...
     Им приносили изломанные пищали,  старые самострелы -  и  они все быстро
починяли...
     Работали так несколько дней, а за это время крестьяне для них пригоняли
дворянский скот и грузили обоз хлебом. И вот из-под Порхова потянулся обоз.
     Хованский  послал  сюда  же  стрельцов и  дворян  отрядами  человек  по
пятьдесят - промыслить кормов у крестьян.
     Стрельцы Хованского наезжали на крестьянские дворы и отбирали последних
коров  и   последний  хлеб  у  крестьян,   не  трогая  дворянских  поместий.
Ограбленные крестьяне злобились еще больше и уходили в леса...
     Иванка ждал,  что можно столкнуться с  засадой,  и  потому он  или Кузя
выезжали   в   дозор.   Их   охраняли   крестьяне,   вооруженные  пиками   и
самострелами...  Обоз шел  медленно:  крестьяне вели его  по  плохо проезжим
лесным дорогам, чтобы не встретиться с врагом... Они шли уже трое суток. Еще
сутки -  и  дома.  Тут-то как раз и поймали они казаков...  Теперь надо было
предупредить Гаврилу о  приближении лужского войска.  Одним крестьянам,  без
помощи из Пскова, без опытных ратных людей, было не совладать с ними.
     Занять  Пантелеймоновский  монастырь  псковитянами,  поставить  на  его
башнях городские пушки и  дать отпор приближающимся войскам -  вот  что было
нужно сделать немедленно.  А  во  время боя крестьяне напали бы на казаков с
тылу и прорвались бы в город, где им распахнут Великие ворота.
     Печеренин  расставил  сторожей  караулить  крестьянский стан,  и  вдруг
караульные поздно  ночью  привели  еще  монаха.  Услыхав  голоса,  вскочил и
Иванка.
     Караульный держал свою  ночную добычу за  шиворот крепкой рукой.  Монах
вертел шеей, стараясь освободиться.
     - Веди сюда, - приказал Печеренин от костра.
     - Какого монастыря? - спросил он монаха.
     - Святого Пантелеймона-целителя.
     - Пошто ночью шатаешься?
     - Архимандрит послал,  - ответил ионах, и Иванка увидел, как незаметно,
за спиной, он бросил что-то в костер.
     - Куда ты  -  в  огонь?!  Сгорит!  -  крикнул Иванка,  выхватив из огня
письмо. - Руку пожег из-за тебя! - укорил он монаха.
     - Раздень его да пошарь - нет ли еще писем, - велел Павел крестьянам.
     Монах завизжал. Один из крестьян рассердился и стукнул его по шее.
     - Не вой! - крикнул он.
     Иванка  прочел  письмо.  Оно  было  от  архимандрита Пантелеймоновского
монастыря заонежскому голове Степану Елагину. Архимандрит сообщал, что воров
в монастыре нет,  и если солдаты обойдут Псков,  свернув по левой дороге, не
доходя Любятинского монастыря,  то в Пантелеймоновском смогут остаться и без
помехи держать переправу через Великую, чтобы охватить Псков кольцом.
     - Со всех сторон прут напасти!  Мало -  с  Луги,  теперь заонежские!  -
воскликнул Печеренин. - Выходит - нам от Пскова подале надо, а мы сами волку
в пасть лезем!
     - Псков -  ваша крестьянска опора,  - возразил Иванка. - Задавят Псков,
то и вас задавят. Помогайте, браты, горожанам...
     И  Иванка не  был уверен в  том,  что важнее -  скакать