я,  к тому и
отец, а то "батожьем"!..
     - Как хошь,  Василий, во пьянстве тебя перед городом обличили, - сказал
в заключенье отец, - я посулил ко владыке тебя послать. Хошь не хошь, а ныне
молись: ко всем службам в церковь ходи. Воеводско должно быть верно слово...
     - Сейчас в монастырь постригусь! - усмехнулся Васька.
     - Постригаться как хошь,  а молись безотменно, то мой воеводский указ -
нарушать не моги...
     Васька пожал плечами.
     - Битую рожу всем напоказ понесу - воеводе хвала от посадских!
     - Как рожа пройдет, тогда, - сдался воевода.


        "5"

     Через  неделю  Василий Собакин,  не  смея  нарушить приказ отца,  начал
хождение в  церковь.  Но  вместо того  чтобы мирно ходить ко  всем службам в
собор,  он заладил в разные церкви по разным концам Пскова, повсюду стараясь
прийти с беспорядком и шумом и показать посадским, что он не боится угроз.
     В  субботу ко  всенощной он  появился с  двоими холопами в  Пароменской
церкви возле плавучего моста, где дослуживал звонарем Истома.
     Шумно ввалившись, они, словно случайно, влезли на женскую половину. Они
шептались,  посмеивались и вызывающе толкались локтями. Был канун праздника.
Богомольцы стояли со  свечами.  Васька Собакин носом  искусно тушил  у  себя
свечку  и  поминутно ее  зажигал то  у  одной,  то  у  другой  из  невольных
соседок...
     Молодой посадский парень,  протискиваясь через  толпу,  дерзко  толкнул
воеводского сына.  Холоп Федоска хотел ему тут же влепить тумака, но Василий
его  одернул.  Оправив огонь лампадки,  поставив свечу перед иконой,  малый,
возвращаясь к  выходу,  снова толкнул воеводского сына и  вместе его  холопа
Федоску.  Второй холоп  Васьки тут  же  успел подставить ему  в  толпе ногу,
парень споткнулся. Фыркнули две-три посадские девушки, и смущенный подросток
скрылся.
     Церковная служба шла  своим чередом.  Били поклоны богомолки.  Подражая
им,  мирно крестился Васька с холопами, тихо качались желтые огоньки свечей.
Священник читал  Евангелье в  общей молитвенной тишине переполненной церкви,
когда  посадские  богомолки,  ближние  к  воеводскому сыну,  стали  тревожно
понюхивать душный,  напитанный запахом пота и ладана воздух и уже беспокойно
искали глазами - кто горит, от кого пахнет жженым тряпьем...
     Когда в церкви стояли все со свечами, нередко случалось, что кто-нибудь
ненароком подпаливал волосы или платье соседа...
     Воеводский  сын  тоже  тянул  носом  воздух  и  морщил  нос.  Богомолки
ощупывали себя и друг друга...  Наконец, по примеру соседок, Василий Собакин
ощупал себя,  оглянулся за  спину,  вдруг  быстро сунул руку  в  карман и  с
громким ругательством дернул ее назад.  Произошло смятение... Воеводский сын
попытался снова залезть в  карман,  но  снова обжегся,  хотя на этот раз ему
удалось выбросить из  кармана два-три горящих уголька.  Угли упали в  толпу.
Женщины ахнули и  отшатнулись в сторону.  Священник умолк и глядел изумленно
на середину церкви, где толокся смятенный народ.
     Василий Собакин вместе с холопами бросился к выходу, но тесно сбившиеся
прихожане,  не зная,  в чем дело,  не сразу освобождали им путь,  а они,  не
догадываясь  скинуть  горящее  платье,  с  руганью,  суетливо  и  бестолково
проталкивались локтями, вызывая общее возмущение.
     Едва воеводский сын с  бранью вырвался из  дверей на паперть,  кто-то с
криком "Пожар! Пожар!" выскочил из темноты кустов и окатил его полным ведром
ледяной воды...  Он скрылся снова в  сумраке с  такой быстротой,  что ни сам
Василий Собакин и ни один из его холопов не успели опомниться...
     Кучка  людей  выбежала из  церкви  за  Собакиным-сыном.  Они  до  упаду
хохотали над  промокшим молодчиком,  глядя,  как  он,  жалкий,  растерянный,
старается скинуть мокрое и все еще дымящееся платье.
     - Не лезь в Завеличье!  Гляди,  мокра курка,  вдругорядь хуже будет:  и
вовсе спалим! - громко кричали посадские парни.
     Собакин с холопами, вскочив на коней, ускакали...


        "6"

     Когда  Томилу  Слепого  постигла воеводская опала  и,  вопреки  обычаю,
Собакин вмешался хозяйской рукой в земские выборы, чтобы не допустить Томилу
к старшинству, Захарка - Пан Трык - встревожился за себя:
     "Посылает мне бог учителей -  за батькины грехи,  что ли!  Одного -  на
дыбу стащили, другого - в старшины обрать не велят... - размышлял Захарка. -
Научишься от такого, а воевода служить не примет - скажет: яблочко от яблони
недалече падает!"
     Меж тем,  оставшись без отца, Захарка нуждался в заработке. Он не любил
и  не умел терпеть лишений.  Чтобы жить в  довольстве,  он думал жениться на
девушке  из  дворянского звания  -  Аксюше,  дальней родственнице псковского
стольника  Ордина-Нащекина.  Мать  Аксюши,  дворянская вдова,  жила  в  доме
стольника  ключницей,  а  сама  Аксюша  была  крестницей стольника  Афанасия
Лаврентьевича.
     Уже года три Захарка ходил к ним в дом,  и его привыкли считать женихом
Аксюши.  Захаркина мать не раз говорила о том, что стольник не поскупится за
крестницей дать приданое,  и Захарка мечтал, что после женитьбы заведет себе
новенький домик  и  сад,  оденется щеголем  да  прикопит деньжонок,  а  там,
глядишь,  при  удаче сумеет,  как  Шемшаков,  давать деньги в  рост  и  жить
припеваючи.
     Будущая  теща  полюбила Захарку,  по  воскресеньям радушно  кормила его
пирогами, ставила всем в пример его скромность и рассудительность, вежество,
прилежанье и  ум.  Но условием замужества дочери хозяйственная вдова считала
успешное начало службы.
     - Не  богата я,  на  век  дочь не  смогу обеспечить кормом,  а  мужа уж
присмотрю ей такого,  чтобы сам сумел накормить,  обуть-приодеть. Аксюша моя
хоть не белоручка,  да голодом не сидела: и пирожка, и пряничка, и леденцов,
и орешков - всего чтобы в доме было! - рассуждала вдова.
     Аксюше неплохо жилось в  девицах,  и  она не  торопилась в  замужество.
Почти с  детских лет  признав жениха в  Захарке,  она не  думала о  другом и
беспечно грызла орешки да вышивала с  сенными девушками стольника.  Стольник
изредка баловал крестницу недорогими подарками,  подхваливал ее пригожесть и
говорил, что она Захарке "под стать", но замуж тоже не торопил.
     Стольник служил в Москве у государя,  отбывал свою очередь, когда вышла
беда с  Шемшаковым.  В  Москве же он находился и  в то время,  когда воевода
прогневался  на  второго  учителя  Захарки,   на  Томилу  Слепого.   Захарка
растерялся и  был озабочен своей судьбой.  Он  ждал возвращения стольника из
Москвы,  чтобы просить его об  устройстве на службу,  но стольник замешкался
при  дворе,  оставшись  от  Новгородской чети{209}  для  составления  нового
царского Уложения{209}*.
     ______________
     *   Новый  свод  законов  -   "Уложение"  царя  Алексея  Михайловича  -
составлялся в 1649 г.

     - В чести наш батюшка стольник Афанасий Лаврентьич у государя, для всей
державы устав составляет,  как  жить,  как  правдой судить!  -  с  гордостью
говорила Аксюшина мать.
     В  это время во  Псков возвратился после следствия и  наказанья плетьми
Филипп Шемшаков.  Он  постарел,  осунулся,  но по-прежнему был независим,  и
завелицкая мелкота  по-прежнему  скидывала  перед  ним  шапку,  а  церковный
староста, выбранный взамен прихожанами, посадский лавочник, тотчас отдал ему
ключи от свечного ящика и церковной казны.
     - "Ныне отпущаеши раба твоего..."  -  сказал староста.  -  Пришлось без
тебя потрудиться для храма. А ныне уж ты и снова прими в свои рученьки. А мы
за тебя тут богу молились...
     И хотя Шемшаков знал,  что многие из Завеличья молили бога о гибели его
в застенке,  но виду не подал, а вскоре начал опять рядить на работу гулящих
людей, писать кабалы и заемные письма и брать заклады...
     У  Шемшакова были  многолетние связи  с  подьячими Приказной избы  и  в
Земской избе,  и Захарка подумал,  что,  возвратясь к нему, он обретет опять
надежного учителя и покровителя.
     С тех пор как Филипп стал снова церковным старостой, Захарка чаще начал
ходить в Успенскую церковь. Встречаясь, он скромно кланялся Шемшакову, но не
смел еще с ним заговорить.
     Бывая в церкви, он часто виделся с Иванкой. После того как вместе с ним
побывал у Мошницыных, Захарка с ним по-приятельски останавливался на улице и
каждый раз говорил об Аленке.
     По  совету  Аленки,  Иванка  устроился на  работу к  соседнему кузнецу.
Захарка как-то встретил его, когда он возвращался из кузни.
     - Али снова Михайла тебя к себе принял?  -  спросил Захарка, и в голосе
его Иванке послышалось какое-то беспокойство.
     - Не Михайла. Тут в кузне я, у Степана.
     - Признайся,  ведь девка тебя у кузнечного дела держит. К Михайле опять
норовишь? - с насмешкой спросил Захарка.
     - Да тебе-то она что далась?  Что тебе-то за дело?! - воскликнул Иванка
нетерпеливо.
     - Да  что мне за дело,  чудак!  Об тебе спрошаю.  Дружок ведь мне -  не
чужой, - ласково усмехнулся Захар.
     После того как Аленку увез Собакин,  Захарка,  встретясь с Иванкой, ему
подмигнул.
     - На нашей улице праздник, Ваня?
     - Что ныне за праздник? - не понял Иванка.
     - Чай, свататься завтра пойдешь к кузнецу?
     - Ныне пост - что за свадьбы?!
     - То  кузнец не  пускал за  тебя свою дочь,  а  теперь ему ладно будет:
подмочен товар на торгу дешевле!
     Он не успел сказать, как Иванка схватил его за ворот и встряхнул.
     - Подмочен ли, нет ли товар, а такому, как ты, по цене не станет. Тьфу,
тошная харя!
     Захарка бы кинулся на него,  но в  это время мимо шел Шемшаков,  и,  не
желая при нем заводить уличную драку, Захарка смирился.
     Они разошлись врагами.
     Через несколько дней после этого Васька Собакин приехал ко  всенощной в
Пароменскую церковь и  уехал спаленный.  На другой день после того церковный
староста   Шемшаков  объявил   прихожанам  о   воеводском  приказе   сыскать
безобразника, учинившего шум и смятение во храме.
     - Васька  Собакин  чинил  смятенье!  -  выкрикнули  в  ответ  из  толпы
прихожан.
     И никто не назвал имени посадского паренька, отомстившего Ваське.
     Иванка  в  этот  раз  был  в  толпе  прихожан,  близ  Захарки.  Захарка
встретился с  ним глазами.  Иванка отвел взгляд.  Выходя из церкви,  Захарка
нагнал его и шепнул:
     - Не бойся,  Иван. Ино бывает, что меж собой подеремся, а в этаком деле
никто не выдаст. Только сам уж держись.
     - Молчи,  дурак!  -  в  ответ  прошептал Иванка,  боязливо  взглянув на
дьячка, который случился рядом.
     Захарка понял, что он не ошибся...
     В тот же день Захарка пришел к Шемшакову.
     - Филипп Липатыч, я знаю, кто шум учинил во храме, - сказал он.


        "7"

     Все  чаще,  спускаясь со  звонницы,  Истома  не  мог  сдержать стона  и
бессильно садился среди лестницы...
     Слыхавший не раз о целительных свойствах крещенских купаний, он решился
в крещение нырнуть в прорубь...  Ноги горели так, словно попали не в ледяную
воду,  а снова подверглись пытке огнем.  На другой день звонарь уж совсем не
мог подняться на  колокольню,  не  то что звонить во все колокола,  для чего
были нужны здоровью ноги...
     - Знать, недостоин чудесного исцеленья! - сказал ему поп на исповеди. -
Бог грехи наши видит и помыслы ведает.
     Истома  послал  Иванку на  торг  за  Томилой Слепым и  просил подьячего
написать челобитье владыке о  более  легкой  службе,  потому что,  лишившись
здоровья и ног, он не может подниматься на звонницу.
     Томила  прочел  Истоме челобитье,  написанное по  его  просьбе.  Истома
слушал и,  казалось,  в  первый раз за  все годы лицом к  лицу встретил свою
жизнь. Всю боль неудач и бед собрал Томила на одном небольшом листе. Суровое
бородатое  лицо  челобитчика  искривила  сладкая  жалость  к   себе  самому,
волосатые щеки его были мокры от слез...
     - Отколь же ты в сердце моем увидел, чего я и сам не знал? Где ты слова
такие сыскал - ведь жемчуг слова! - воскликнул Истома.
     По  губам Томилы скользнула улыбка,  но  он  тотчас же скрыл ее,  боясь
оскорбить человеческое горе.
     - Кабы владыка Макарий тот "жемчуг" узнал да умилился сердцем,  то я бы
почел писание свое не пустым суесловьем, - скромно сказал Томила.


        "8"

     Через несколько дней  после "пожара" в  карманах Васьки Собакина Истому
вместе с  Иванкой вызвали к  архиепископу.  У Иванки зачесались разом все те
места, по которым порют...
     - По какой нужде кличут? - спросил Истома посланца-монаха.
     Тот не ответил.
     - Драть меня станут за Ваську Собакина,  -  прошептал Иванка отцу,  - а
тебя - любоваться, видно, на сына...
     Молодой и  сытый,  приветливый служка вышел из  архиепископской двери и
кликнул Иванку с отцом ко владыке.
     Они вошли в просторный тихий покой.  Владыка Макарий сидел в кресле. От
лампад пахло маслом.
     Отец  и  сын,  по  обычаю,  прежде  всего  подошли под  благословение и
поцеловали владычнюю руку.
     - Челобитье твое я читал,  и господь в своей милости указал мне,  что с
тобой деять,  -  сказал Макарий Истоме,  и  оба -  отец и  сын -  облегченно
вздохнули, слыша, что речь идет не о Собакине.
     - Сказываешь ты... Как тебя звать-то? - переспросил владыка.
     - Истомка, святой отец, - поклонившись, ответил звонарь.
     - Сказываешь,  Истома,  что звонарить не можешь, что силу ты потерял...
Вина твоя,  что в кабаке воровские слова молвил.  Стало,  сам ты виноват и в
убожестве своем, да коли простил тебя государь, то и господь простит.
     Истома упал в ноги владыке и поклонился.
     - А есть у тебя сын,  -  продолжал Макарий. - И о том сыне вместе речь:
ведаешь ты, звонарь, что кощунствует он, творит неподобное...
     Иванка покраснел.
     - Сказывают,   на  святках  харями  торговал,  озорничал,  а  ныне  еще
воеводского сына обидел... - продолжал Макарий.
     - Васька Собакин-сын сам обидел сколь!..  -  перебил Иванка и покраснел
еще больше, поняв, что выдал себя головой.
     - Помолчи,  -  оборвал Макарий,  -  за  такую вину  надо послать тебя к
воеводе в  съезжую избу.  Там бы тебя расспросили про шум и смятение в храме
божьем, под пытку поставили б...
     - Смилуйся над малым,  владыко! - воскликнул Истома и грохнулся лбом об
пол.
     - Смиловался, - торжественно объявил Макарий, - не пошлю к воеводе.
     Иванка стал на колени рядом с отцом.
     - А  твоего,  звонарь,  проедено непротив* порядной записи семнадцать с
алтыном рублев, - продолжал Макарий. - И коли я пущу тебя на легкое дело, то
храму шкота**.  Что церкви должен,  то богу должен!  А  сказано в  Писании -
"божие богу".  Мыслил я  за тот долг в  трудники церкви божией сына в  место
твое поверстать,  да молод. Против тебя куда ему так звонарить, да к тому же
он озорник и тебе от него беда.  И я ныне так рассудил:  из храма я долговую
запись твою  возьму и  станем тебя писать ныне за  Троицким домом,  сторожем
свечной лавки.
     ______________
     * Непротив - не в согласии с порядной записью, то есть сверх договора.
     ** Шкота - убыток.

     - Спаси бог, владыко! - воскликнул Истома, кланяясь в землю, хотя посул
Макария превращал его из гулящего,  вольного человека в невольника и холопа.
Но  куда  ему,  калеке,  была теперь воля!  "Воля без  крова хуже неволи,  -
подумал Истома. - Был бы Иванка волен..."
     - Ан  малый  твой,  -  продолжал  владыка,  -  глум  учинил  во  храме,
скоморошье кощунство,  народу смятение и  нарушение молитвы...  Того ради по
Уложению государя нашего Алексея Михайловича повинен он страшному наказанию.
И я,  жалеючи его,  христиански беру его за Троицкий дом и пишу в свои люди,
тогда и  ответ передо мною,  а  в  наказание за глум я перво его в монастырь
пошлю для покаяния и молитвы.
     Иванка насторожился.
     - Как то,  владыка, за Троицкий дом напишешь? В холопья? - спросил он в
волнении.
     - В трудники монастырские.
     - Волю, стало, мне потерять? - вскочив с колен, воскликнул Иванка.
     - Волк-то вон на воле, да воет доволе! - ответил владыка. - Неразумного
воля губит. Что тебе в ней? Над всеми господня воля, и все мы рабы божие...
     - Стало,   волю-то  мне  истерять?!   -   повторил  Иванка  дрогнувшим,
приглушенным голосом.
     - И  то  тебе  во  спасение,  сыне.  Волей  ты  себя  загубил,  неволей
спасешься.
     - Врешь ты, пес! - крикнул в исступлении Иванка.
     Крик его всколыхнул огоньки лампад, и они испуганно замигали и закачали
коптящими тихими язычками. Макарий тревожно вскочил с кресла.
     - Крикни людей, - приказал он служке.
     Иванка оглянулся.  Из  горницы было две  двери:  одна назад,  во  двор,
полный народа,  другая за спиной Макария,  рядом с  оконцем,  вела куда-то в
глубину дома.  Медлить было нельзя.  Иванка прыгнул,  ткнул владыку в  живот
головой,  свалил и,  перескочив через  него,  кинулся к  оконцу,  затянутому
пузырем,  продавил пузырь, выскочил в сад и помчался по целине, проваливаясь
в глубокий снег.


        "9"

     Избитый,  искусанный  собаками,  с  вывихнутой ногой,  Иванка  лежал  в
подвале архиепископского дома  на  прелой  соломе.  На  шее  его  был  надет
железный ошейник, которым он был прикован к сырой стене.
     Иванка  припомнил  множество разных  рассказов о  людях,  промучившихся
целую жизнь в  таких беспросветных темницах.  "Ужли ж  тут  сопрею?  Лучше с
голоду сдохнуть!" - решил он.
     В  послушнике,  приставленном в  подвал  приносить пищу,  Иванка  узнал
своего "крестного" -  великана Афоню,  окрестившего его каменным навязнем по
голове, когда он украл коня.
     Иванка не прикасался к квасу и хлебу, которые приносил Афоня.
     - Заморить себя хочешь? - спросил Афоня.
     - Тебе что? Хочу! - огрызнулся Иванка.
     - Грех какой!  Душа сразу в  пекло пойдет к сатане.  За сей грех у бога
прощенья нет.
     - А ты почем знаешь?! - спросил Иванка.
     - Умных слушаю, то и знаю, - простодушно ответил великан.
     На  другой  день  к  Иванке в  подвал вместо Афони  вошел  монастырский
конюшенный старец  Пахомий,  которому  рассказал  Афоня  об  архиепископском
узнике.
     Старец сел на солому возле Иванки и широкой рукой ласково провел по его
волосам.  Иванке стало больно и  радостно от нежданной ласки,  и  он,  жалея
себя,  как ребенок, заплакал, уткнувшись в подрясник Пахомия, пропахший щами
и конским потом.
     - Дурачок,  дурачок,  - сказал старец, - чего ты надумал?! После смерти
воля не надобна...  Ты, дурачок, силы копи, а истеряешь силу - и гибель тебе
в неволе.  Воеводскому сыну за всех отплатить -  не коней воровать. Тут тебе
всякий поможет в твоей беде.
     - Не буду холопом. Во гроб лучше! - упрямо сказал Иванка сквозь слезы.
     - Повинись перед владыкой,  смирись, умоли прощенья. Епитимью наложит -
прими,  свет,  поклоны бей,  от  цепи тебе бы  избавиться да сил накопить...
Скажи владыке, что всяку работу станешь справлять, - шептал старец.
     - А после? - спросил шепотом Иванка.
     - Только бы с  цепи вырваться,  свет,  а  там видно будет...  -  шепнул
старец.
     Иванка сдался и стал принимать пищу.
     Однако его по-прежнему держали в подвале,  и прошло с неделю,  пока его
привели к  владыке.  Иванка  упал  в  ноги  и  просил прощенья за  дерзость,
соглашаясь на всякую работу, горько каясь.
     Архиепископский келарь назначил его чистить конюшни.  Афоня стал каждый
день выводить Иванку на работу и  в церковь,  а все остальное время сидел он
опять на цепи за решеткой в подвале...
     Шел великий пост с  долгими церковными службами,  и Иванка часами лежал
ниц на полу церкви,  распростершись в земном поклоне...  Архиепископ Макарий
заметил его  молитвы и  указал  снять  ошейник.  Иванка  стал  еще  усерднее
работать и молиться...


        "10"

     Истома не мог опомниться от внезапной беды. Он смирился с мыслью о том,
что до смерти останется сам в холопах при свечной лавке.  Что ему было нужно
на  старость?  Теплый угол,  кусок хлеба для себя и  ребят,