ояр
побивали! Рыбницку башню по самые окна мозгами дворянскими позадрызгали...
     - Отплатили за все неправды, - сочувственно подсказал чеботарь.
     - Как вот такого злодея прикончат,  бывало,  на  площади,  -  указал на
Турова старый монах,  -  так все и станут еще дружнее... Вот как оно было...
Пьем, что ли, еще? - поощрил Истому монах.
     - Совка, давай! - приказал Истома.
     - И я с вами в мысли! - откликнулся сапожник.
     - Пьем на погибель неправдам!  И я!  -  поддержал Харлампий,  подставив
чарку.
     - Давай наливай! - шумно крикнул Истома.
     Смелые речи монаха всех захватили.  Все  слушали его,  тесно прижавшись
друг  к  другу,  прервав беседы и  споры,  забыв о  своих делах.  Теперь все
взялись за чарки и разом выпили по глотку.
     В тишине,  пока пили,  сразу стал слышен мерный, как человеческий, храп
уснувшего после чарки медведя.
     - Куда же девался Кудекуша, деда? - громко спросил скоморох.
     - Туды и девался, что на кол его посадили! - с издевкой ввязался Туров.
     - Ан нет!  -  задорно воскликнул монах.  -  Хотели такие, как ты, да он
клобуком* прикрылся...  Поди-ка возьми!  -  И монах по-детски выставил кукиш
под нос сыну боярскому.
     ______________
     * Клобук - монашеский головной убор. "Прикрылся клобуком" - постригся в
монахи.

     - Эх, ныне б такого! - тяжело вздохнул Истома.
     - Не  смутное время!  Ныне кто бы  с  эким Кудекушкой в  мыслях был!  -
возразил сын боярский.
     - А  хоть я!  Да  сколь хошь людей знаю,  что встали бы  вас давить!  -
выкрикнул Истома, забыв осторожность.
     - По  всем  городам люди  миром подняться на  больших готовы.  Я  сколь
исходил по Руси... - подхватил скоморох.
     Туров вскочил.
     - А ну,  кто пойдет? Кто пойдет? Назови имяны! - подступил он к Истоме.
- В каких городах? - обернулся он к скомороху.
     - Фьтю, фьтю! Куси, сын боярский, куси! - насмешливо зашумели пропойцы.
     - Н-наз...  зови  имяны!  -  с  пьяным задором опять повернулся Туров к
Истоме.
     Услышав крики и улюлюканье, пропойцы повскакали из дальних углов кабака
и окружили их. Туров об одном сапоге, в распахнутой шубе на голое тело, но с
саблей показался смешон. Раздался гогот.
     - Уйди!  С твоей бы рожей сидеть под рогожей...  Не лезь!  Об тебя руки
пачкать... - огрызнулся Истома.
     Хохот толпы и слова звонаря раздразнили Турова.
     - Сказывай,  кого знаешь в  изменной думе,  холоп!  -  выкрикнул Туров,
схватившись за саблю и вращая покрасневшими, бессмысленными глазами.
     - Ох,  сын ты боярский, дрянь из дворян! - распалился Истома. - Что как
черт за душой пристал! И твою-то душонку выну!
     Он вскочил,  надвинувшись грудью на Турова,  и схватил со стола тяжелую
оловянную кружку. Злость душила его: ударить и размозжить башку!
     - В кабаке без побою! - услышал Истома голос кабатчика.
     - Убью-у! - заревел сын боярский, выдернув саблю из ножен.
     Люди шарахнулись в стороны,  но не успел сын боярский взмахнуть саблей,
как оловянная кружка Истомы ударила по голове, повалив его с ног.
     Истома, не помня себя, опять замахнулся.
     - Караул! Государево слово! - в страхе зажмурясь, взревел Туров.
     Истома опомнился и опустил свою кружку, но Туров не видел.
     - Государево слово! Слово!.. - орал он все громче.
     Люди   бросились  врассыпную.   Никто   не   хотел  стать  послухом*  в
"государевом слове",  каждый спешил скрыть лицо в надежде,  что Туров его не
запомнит.
     ______________
     * Послух - свидетель.

     Кабак  опустел.  Истома стоял,  недоуменно озираясь,  словно только что
проснулся среди кабака, большой и нескладный.
     Земские ярыжки с улицы вбежали в кабак.
     Туров  медленно поднялся с  пола,  из  рассеченного кружкой  лба  текла
кровь, и он размазал ее по лицу и одежде.
     - На того бородастого слово, - указал он на Истому.
     Он  оглянулся,  отыскивая глазами других,  но  никого не увидел.  Туров
кивнул в сторону старика.
     - И на того... на Кудекушку... тоже, - добавил он.
     Старый монах сидел неподвижно, положив голову на руки, словно его ничто
не касалось и, сам все затеяв, он вдруг уснул.
     - Эй,  старче,  чернец!  Очнись-ка,  отче!  - Ярыжка тряхнул старика за
плечо.
     Тот безвольно мотнулся.
     - Да он помер!  Ей-пра!  Ей-пра! - забормотал ярыжка, в страхе отдернув
руку. - Ей-пра-а!.. Окочурился, братцы!
     - Жил в клобуке, а помер в кабаке! - подхватил второй ярыжка.
     - Наперед по себе поминки справил, потом и помер! - заметил первый.
     - Давай руки, - сказал ярыжка, вынув из-за пазухи веревку.
     И Истома покорно отвел руки за спину.


        "8"

     Расталкивая  толпу,   тыча  в   снег  суковатой  палкой,   бабка  Ариша
пробиралась к пыточной башне. Когда из окошка башни донесся до площади крик,
бабка узнала голос Иванки.  У нее задрожали ноги,  но только на миг, а затем
еще упорней она рванулась через толпу и по-хозяйски ударила в железную дверь
клюкой.
     - Где боярин-то царский? - спросила бабка, решительно шагнув за порог.
     - Куда ты, яга? Аль позвали? - воскликнул караульный стрелец, преградив
ей дорогу.
     - Пусти-ка,  малый.  Кабы  не  звали,  не  шла  б!  -  нашлась бабка  и
отстранила его рукой.
     Стрелец был сбит с  толку уже с утра всем тем,  что творилось:  богатый
гость Федор,  хозяин Пскова,  был поставлен под пытку,  а посадская мелкота,
кто,  бывало, кланялся Федору в ножки, теперь нагло лезла его уличать, и сам
царский сыщик велел допускать к себе всех...
     Стрелец пропустил и старуху...
     Не чувствуя крутизны ступеней, бабка Ариша легко взобралась наверх.
     Сумерки  башни  после  яркого  дня  на  миг  ослепили  ее.  Все  кругом
показалось уродливым,  страшным. Искаженные рожи мерещились в каждом углу...
Около  самых дверей при  блеске трескучих свечей она  увидала своего Иванку:
белое тело его,  покрытое кровью, иссеченное кнутом, изъязвленное крючьями и
каленым железом, вздрагивая, висело у темной кирпичной стены на дыбе...
     Прямо с лестницы кинулась бабка к почти лишенному жизни телу.
     - Иванушка!   -   вскрикнула  бабка,   схватила   повисшую  ногу...   и
отшатнулась: костлявая волосатая нога оказалась ногой Шемшакова.
     Старуха растерянно оглянулась.  Никто не успел ничего сказать,  как она
кинулась к деревянной кобыле,  где тоже белел обнаженный колодник... Старуха
узнала Емельянова.
     Федор под пыткой! Бабка вскипела ненавистью.
     - Попался,  голубь!  -  злорадно сказала она.  -  И на богатых,  знать,
царская правда приходит!  Не век тебе кровь пить,  ирод проклятый!..  -  Она
приблизилась к нему.  - Сказнит тебя царь, и то правое дело! Спасибо ему ото
всех меньших!  - продолжала она. - А мово-то внучонка пошто ты губишь?! Чего
на него наклепал?  Он дите:  куды указали насечку секчи,  туды он и  вдарил.
Пошто ж на него плетешь?! Что молчишь, окаянный?! Где малый-то мой?! Тебе за
него на том свете...
     - Цел он, бабка Ариша! - сказал ей знакомый голос.
     Она оглянулась. Рядом стоял Мошницын.
     - И ты на него!  - повернулась она к кузнецу. - Сам контарь ковал, да и
нет,  не  повез ко злодею.  Мальчонку послал!..  А  нынче твоя хата с  краю!
Чаешь,  заступы нет у  него?  Я заступа!  -  воскликнула бабка,  ударив себя
костяшками пальцев в грудь.
     - Ну-ка, старуха! - потеряв терпение, воскликнул палач.
     Он встряхнул бабку за ворот и отшвырнул ее к лестнице.
     - Где мой малый?  -  заголосила бабка и кинулась на палача. - Я тебе за
него все печенки, катюга* проклятый!.. - визжала она.
     ______________
     * Катюга - кат, то есть палач.

     Она  внезапно  схватила  с  углей  раскаленный  железный  прут.   Палач
отшатнулся, невольно прикрывшись рукой.
     - Пропал палач!  - без усмешки, спокойно сказал от стола царский сыщик.
- Не трожь-ка, Савоська, старуху.
     - Слыхал,  конопатый пес! - с торжеством заявила старуха, снова сунув к
лицу палача все еще не остывший железный прут.
     - Иди сюда, бешена бабка, - позвал царский сыщик. - Пошто прилезла?
     Только теперь,  увидев его,  и дьяка,  и подьячих, бабка Ариша, выронив
прут, бухнулась на колени.
     - Князь-боярин,  голубчик, - жалобно запричитала она. - Внучка схватили
на площади! Не погляди, родимый, что нет у него ни деньги на посул! Ни в чем
он не виновен, напраслину наплели...
     - Постой,  старуха.  Пустое  кричишь про  посул.  Не  емлю  посулов!  -
остановил окольничий. - Кто твой внучок?
     - Иванка -  внучонок... Жил у того в подручных, - не глядя ткнула она в
сторону кузнеца,  -  а он для того контарь сладил, - так же не глядя ткнув в
сторону Емельянова, продолжала бабка, - а Иванка контарь повез...
     - Кудрявый мальчонка тебе внук? - перебил царский сыщик.
     - Он самый, кудрявый, глаза поднебесны...
     - И волос кудряв,  и глаза поднебесны, - опять перебил окольничий, - да
больно язык  уж  востер.  Нынче на  волю его  спусти,  а  завтра он  снова в
тюрьму...
     - Голубчик  ты  мой,   -   завопила  старуха,   схватив  и  целуя  руку
окольничего,  -  ты только на волю его спусти,  а  я  язычок пришью шелковой
ниточкой. Что твоя рыбка станет!..
     Окольничий усмехнулся.
     - А ты,  знать,  рыбку свою и со дна-то морского достанешь,  упасешь от
всякой напасти? - сказал он.
     - Хоть морским чертям,  хоть боярам,  весь потрох повыдеру с корнем!  -
воскликнула бабка.
     - Ох,  сама языката! Ты свой бы язык-то ушила!.. И внук, знать, в тебя!
- оборвал окольничий и обратился к подьячему:  - Слышь, запиши, Алеша, - как
его звать-то, парня, - "спустить на поруки бабке"...
     ...И  бабка не  шла,  словно на  крыльях летела домой,  как трехлетнего
внука,  за ручку ведя Иванку по улицам Пскова... Ей хотелось всем встречным,
знакомым и незнакомым,  сказать, похвалиться, как она вырвала своего любимца
из  боярского плена.  Она успела убедить себя в  том,  что без нее он был бы
замучен страшными пытками...
     Они  возвращались уже  по  сумеркам.  Дома было темно.  Дверь оказалась
неплотно затворенной, и сторожка настыла.
     - Бачка! - окликнул Иванка. - Бачка!..
     Никто не ответил.
     Привычно достав  в  темноте из  печурки огниво,  Иванка  высек  огня  и
заглянул на печку. Там спали только Федюнька и Груня.
     В прежнее время Иванка и бабка знали, что если Истомы нет дома, то надо
искать его в кабаке. Теперь отвыкли от этого. Вина он не пил ни капли... Где
он мог быть?  Они сидели вдвоем и ждали ею вечерять. Обоим хотелось есть, но
они дожидались. Уже наступила ночь.
     - Куды ж он?.. - сказала в раздумье бабка.
     Ее перебил стук в оконный косяк.
     - Бачка! - окликнул Иванка.
     - Эй, бабка, Иван! - крикнули с улицы. - Звонаря в государевом слове на
съезжу стащили...
     - За что? За что? - закричал Иванка, выскочив вмиг на паперть.
     Но неведомый вестник уже скрылся во мраке...


        "ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ"


        "1"

     Дней через пять после пытки Федора Емельянова пронесся по  городу слух,
что из Новгорода Великого прискакал знатный гость - шурин Федора Емельянова,
старший сын новгородского гостя Стоянова.  Он приехал, внимая просьбам своей
сестры,  умолявшей отца и братьев спасти ее мужа. И все в городе поняли, что
алтыны и гривны,  собранные "меньшими" посадскими,  не перетянут стояновских
новгородских червонцев.
     Молодой Стоянов проехал сразу с  дороги на  Снетогорское подворье,  где
жили царские сыщики,  и там же остановился. Сколько ушей и глаз следили в те
дни  за  каждым движением новгородского гостя и  наконец уследили:  молодого
новгородского богача окольничий принял в своем покое.
     В ту же ночь Федор был вывезен в Москву тайно,  чтобы на него не напала
разгневанная толпа псковитян, и молодой Стоянов тоже уехал, захватив сестру.
     Лавки Федора Емельянова были закрыты...
     А  воеводские слуги  начали  распродавать по  торгам  разную  рухлядь -
корыта,  ушаты,  сита,  оконные рамы,  лишнюю сбрую, кареты, телеги... Тогда
поняли псковитяне,  что они "свалили" не только Федора Емельянова, но вместе
с  ним и самого окольничего и воеводу князя Лыкова,  который потакал во всех
воровских повадках Федору.
     И  вдруг в  те  же  самые дни  бирючи закричали царский указ об  отмене
пошлин на соль. Посадские псковитяне радостно передавали друг другу:
     "Услышал царь наши печали! Дай бог здоровья Томиле Слепому - потрудился
своим писанием:  не  токмо что ирода Омельянова,  не токмо что воеводу князь
Лыкова с нашей спины согнал -  и со всей земли соляную пошлину снял государь
по Томилиному прошенью!"
     Не было человека во Пскове,  который не знал бы теперь грамотея в лицо,
и  при  встрече на  улице  сотни псковитян скидывали шапки,  кланяясь своему
заступнику.
     - Велико ли дело грамоту сочинять!  -  скромно,  хотя и  с достоинством
говорил сам  Томила.  -  Вся  сила в  единстве,  в  том,  что  дерзнули наши
посадские за всей державы нужду поднять голос и  приписи дать к  челобитьицу
не устрашились!..
     В  конце января дошел из Москвы слух о  том,  что Емельянов в Москве за
свое воровство бит кнутом.  И  в  ту  же пору въехал во Псков новый воевода,
окольничий Никифор Сергеевич Собакин.  О  нем  говорили,  что он  ставленник
боярина Морозова,  что он только что пожалован окольничим за какие-то тайные
услуги боярину Борису Морозову и прислан "на корм" во Псков, чтобы поправить
свою худобу.
     Бывший  воевода  князь  Лыков  успел  уже  ободрать  воеводский  дом  и
распродать по торгам все,  чего не стоило вывозить.  И псковитяне с тяжелыми
вздохами  собирали  с  города  деньги,   чтобы  устроить  заново  хозяйство,
потребное новому воеводе.
     Вслед за отменой налога на соль,  когда царский указ объявил о введении
старых пошлин,  посадские богачи Устинов,  Подрез и Менщиков призвали к себе
Томилу.
     - Слышь,  Томила Иваныч,  новому воеводе,  чай,  ведомо,  что по  твоим
моленьям государь согнал князя Алексея и  в то место прислал его.  Сходил бы
ты  к  новому окольничему поклониться.  Он бы твоих советов стал слушать.  И
нашу,  торговых людей,  нуждишку сказал бы  ему:  мы  бы трое на откуп взяли
градские торга и промыслы,  казна бы полней была, и воеводе спокой, - сказал
Слепому Устинов.
     - Вы  для  своей корысти весь  город хотите покабалить,  а  я  тому  не
пособник, - ответил Томила. - Да и спина болит от поклонов. Кланяйтесь сами.
     Большие  торговые  люди   решили  сами  пойти  к   воеводе  Собакину  с
хлебом-солью просить о том же.
     Но воевода принял гостей сурово.
     - Царские нерадивцы вы!  Истинные державы губители!  С  вашим  воеводой
князь Лыковым старых недоимков эва  сколь накопили!  А  у  меня  любимцев по
городу нет.  Три  месяца сроку даю.  Трудитесь!  Кто  сколь государю должен,
тащите в казну,  а кто станет ленив, того пошлю на правеж, батожьем колотить
до уплаты...
     Воевода потребовал у  дьяка списки недоимщиков и с радостью нашел в них
имена любимцев посадского Пскова,  людей, которые подписались под челобитьем
на князя Лыкова, и в их числе имя Гаврилы Демидова, хлебника, не уплатившего
давних пошлин.
     Он  понимал,  что хотя на  этот раз должен им  быть благодарен за  свое
высокое и  почетное место,  но что надо их впредь опасаться,  потому что это
самые беспокойные люди всего города.  Имена Томилы Слепого, Гаврилы, Михаилы
Мошницына и  попа Якова,  чьи подписи были первыми под челобитьем,  особенно
запомнились новому воеводе,  и он жалел,  что только один из них был в числе
недоимщиков.
     "На правеж",  -  пометил воевода в  списке против имени Гаврилы,  как и
против многих других имен почтенных посадских.
     Хлебника привели к воеводе.  Он сказал,  что дотла разорен Емельяновым,
что у него даже нет лавки,  за которую он задолжал недоимку,  что торгует он
теперь в чужой лавке чужим хлебом и не с чего ему так разжиться,  чтобы ныне
отдать долги.
     - А кто челобитную починал на старого воеводу? - спросил Собакин.
     - Весь город, и я со всеми, осударь воевода, - признался Гаврила.
     - Грамотен!  -  протянул с  насмешкой Собакин.  -  А ты б,  чем грамоты
сочинять на  бояр да  окольничих,  об своем торге лучше мыслил.  Вот бы тебя
никто и не разорил.  А ныне что мне с тобой делать? С меня государь недоимки
спрошает... где возьму? Иди на правеж!
     - Смилуйся, осударь воевода, нечем платить! - взмолился Гаврила.
     - Не за то,  мужик,  на правеж пойдешь,  что деньги не отдал,  а за то,
что,  дурак,  разорился.  Не в свое полез -  грамоты сочиняешь,  -  отечески
возразил воевода.  -  Тебе  добра хочу -  разуму научить,  вперед бережливей
будешь! Робята, чай, малые есть? - участливо спросил Собакин.
     - Трое малых, - вздохнул Гаврила.
     - Ну,  как  не  бить за  троих,  что  их  разоряешь!  Бог нам для детей
богатство дает,  а  ты  порастряс.  За то тебе вдвое дадут,  -  сочувственно
подтвердил воевода.
     ...Гаврила Демидов стоял на правеже у съезжей избы.
     "Учат нас,  дураков посадских,  как жить,  -  думал хлебник с  обидой и
злостью,  -  учат нас,  что нет у  царя праведных воевод.  Одного натужишься
скинешь -  другого посадят злее  цепной собаки.  Инако  жить  надо.  Инако и
ладить надо.  Видно,  чья сила,  того и право на грешной земле. Знать, и нам
свою силу копить!"


        "2"

     Кузя присоветовал Иванке обратиться к  Томиле Ивановичу,  расспросить у
него, как быть, где хлопотать и что может статься с отцом.
     Томила узнал  через подьячих съезжей избы,  что  Истому мучили пытками,
жгли и что после тех пыток звонарь лежит в тюрьме.
     - Мыслю я, что теперь его пустят домой, - сказал Томила Иванке.
     С этого дня Иванка стал ждать возвращения отца.  Но шли дни за днями, а
Истома не возвращался.
     Иванка должен был  выдумывать всякие штуки,  чтобы кормиться и  кормить
ребят и старуху.
     К  масленой,  когда  устраивалось гульбище  с  катанием на  санях  и  с
хороводами,  Иванка  наделал сидений к  качелям и  с  ними  вышел  на  торг,
предлагая желающим покачаться.
     - На масленичну качель заморские седла,  под всякий зад, под боярский и
подлый! - выкрикивал Иванка.
     Молодые стрельцы,  посадские,  дети боярские{174} платили за "заморские
седла".  И  по вечерам Иванка возвращался домой с  набитым кошелем.  Правда,
кошель был набит не золотом -  мелкой монетой нищих, словно он собирал, сидя
у паперти, но на семью хватало...
     На  третий день масленой с  утра Иванка опять отправился на площадь.  У
места торговых казней палач прохаживался, приготовляясь бить кого-то кнутом.
Собиралась толпа  зевак,  окружая позорный столб возле съезжей избы.  Иванке
стало не по себе.  Торопливо пройдя мимо места мучений, он остановился возле
качелей.  Еще  никто не  качался,  только начинался торг,  и  народ сходился
понемногу.  Вдруг Иванка увидел Аленку с каким-то высоким и стройным парнем.
Иванка заволновался:  после святок хоть он  и  не видел ее,  но,  вспоминая,
всегда представлял себя рядом с  ней...  Ему  казалось,  что надо обоим лишь
подрасти.  И  вот  Аленка уже  подросла и  игриво смеялась с  нарядным чужим
молодцом.  Она разрумянилась от веселья и  что-то шептала на ухо парню.  Его
лица  не  видал Иванка.  Он  только видел,  как  молодец наклоняется к  ней,
приоткрыв одно ухо,  чтобы лучше слышать свою красотку, и для того лихо сбив
набекрень  шапочку  с  бархатным верхом...  Иванка  осмотрел  свой  наряд  и
показался себе вовсе убогим.
     Он  знал,  что  кузнец,  взятый к  расспросу по  делу  о  емельяновском
контаре, был отпущен тогда же, и то, что он был допрошен под плетью, сделало
его невинным мучеником в  глазах псковитян.  Все шли к  нему с сочувствием и
заказами, и он стал жить снова богато...
     Скоморошья ватага, пестрая и крикливая, гудя в волынки, ударяя в бубны,
оглушая свистом,  ворвалась на площадь и всколыхнула толпу.  Высокий малый в
широкой шляпе с  лентами и  бубенцами пробежал,  играя в  пятнаш