ой удаче.
     Молодой Емельянов ни за что не признался бы никому,  даже Шемшакову,  в
том,  что про себя он побаивается новой и сложной жизни,  которая раскрылась
перед ним  после смерти отца.  Он  повторял пока заученные слова и  движения
старика,  но сам не знал еще,  как будет жить и действовать дальше.  Он знал
одно,  что торговая жизнь не стоит на месте,  что завтрашний день надо будет
начинать с каких-то наказов,  притом таких,  чтобы ни один из приказчиков не
почуял его неопытной слабости.
     "Хоть бы во сне явился покойник да подсказал,  чего деять!"  -  подумал
Федор.
     Он вздохнул и начал развязывать опояску,  готовясь ложиться,  как вдруг
послышался стук молотка у ворот. Забрехали собаки.
     - Спаси господь!  Что стряслось?  -  пробормотал Федор,  через глубокое
окно  в  каменной толстой стене  прислушиваясь к  бряцанию запора и  голосам
людей во дворе.
     - Эй! Чего там? - выкрикнул он, но вместо ответа услыхал поспешные шаги
под окном и тотчас затем - по лестнице.
     В тусклом свете лампадки Федор узнал Шемшакова.
     - Федор Иванович,  голубчик,  беда-то,  беда!  Осиротели мы  оба...  На
небушко улетел благодетель,  а мы во юдоли влачимся,  одни, сиротинки... Мне
без него совсем пропасть.  Один был надежа...  - плаксиво захныкал Филипп. -
Как оно сотряслось-то, с чего? - спросил он.
     - Незапу* стряслося,  Филипп,  -  пояснил Федор, - пирог куриный кушал,
уху,  вино досталь пил,  как здоровый,  да  вдруг занедужил,  а  к  вечеру и
преставился,  царство небесное,  вечная память!  Тебя  поминал перед смертью
добром.  -  Федор перекрестился. - И я, Филипп, ждал тебя, - продолжал он. -
Сижу,  замечтался,  что далее деять. Батино дело не кинуть. Дело не любит на
месте стоять... Батюшка наказал мне... Да ты садись...
     ______________
     * Незапу - внезапно.

     Но Филипп увидел жену Емельянова и обратился к ней:
     - Здравствуй,  голубушка Софья Семеновна, лебедь моя, сирота ноне Федор
Иванович,  утешь  его  во  печали.  Ныне  ни  матери,  ни  отца  -  ты  одна
утешительница,  дружина* его. Пожалей сироту. Женина ласка супругу силу дает
не плоше отецкого наставленья!  Труды ему велики. Я бы ему пособлял от свово
сиротска умишка,  да лих мне: на грех, стряслось над моей головой такое, что
и не вздумать. Спокину и я его ныне...
     ______________
     * Дружина (старинное) - жена.

     - Ку-уды  спокинешь?!   -   искренне  в   негодовании  и  растерянности
воскликнул Федор.
     - Неволей,  Федор Иванович, неволей спокину. Напасть стряслась над моей
бессчастной башкой.
     - В пошлине своровал да попался! - с невольной насмешкой высказал Федор
догадку. Он знал, что Филипка не чист на руку. Рано или поздно он должен был
попасться приказным.
     - Умный вор  николи не  бывает пойман,  -  с  гордостью и  достоинством
возразил Шемшаков. - А попаду - откуплюсь! Иная со мной беда: в Новгороде по
торгам бирючи кричат царский указ. Слыхал?
     - Что за указ? Пойдем-ка в особую, - позвал Федор.
     Они поднялись выше, в светелку под самой кровлей. Эта комната, носившая
в  доме  название "особой",  служила всегда старику Емельянову для  бесед  с
Филипкой по  торговым делам.  Емельянов зажег  от  лампады восковую свечу  и
усадил позднего гостя напротив себя на лавку.
     - Ну, что за указ? - повторил он вопрос.
     Шемшаков в волнении распутывал нитку, которой был связан столбец*.
     ______________
     *  Длинные рукописи не  складывались лист к  листу,  а  подклеивались в
длину, в "столбец", и свертывались трубочкой.

     - Вот, все до слова списал. К благодетелю, батюшке твоему, спешил с сим
указом,  ан припоздал -  беда мне!  -  сказал он, развернув и подавая Федору
переписанный лист.
     - Чти сам. Грамоте я не так-то хитер. Слухать лучше люблю.
     Шемшаков стал читать.  Это  был царский указ о  неукрытии перебежчиков,
вышедших после Столбовского мира из-за шведского рубежа.
     Федор слышал царский указ краем уха,  но  не придал ему значения,  даже
мысленно не связал его с  Шемшаковым.  Покойный отец тоже,  конечно,  слышал
указ за несколько дней до смерти,  но тоже не думал, что это может коснуться
его подручного.
     Однако указ был недвусмыслен, и строгость его не сулила добра.
     Федор слушал, и мысль его вдруг закипела. С Филипкой он чувствовал себя
уверенным и  спокойным во  всех  делах,  но  остаться теперь вдруг без  него
означало бы то же,  что на речной быстрине в половодье выронить весла. Такое
несчастье произошло с Федором, когда он был подростком. Он до сих пор помнил
это  ощущение  страшной  беспомощности.  Он  видел,  как  взволнован  всегда
уверенный,  ловкий и хитрый подьячий. Значит, дело не в шутку. Умудренного в
торге верного друга и  помощника надо было выручить во  что бы  то ни стало,
как  самого  себя,  как  то  потерянное весло,  которое  отважный  мальчишка
исхитрился  поймать,   выскочив  из   челна  на  плывущую  льдину  и   опять
возвратившись в несомый течением челн...
     Федор еще  не  знал,  как  он  выручит Шемшакова,  но  им  уже овладела
мужественная и упорная уверенность в том, что иначе и быть не может...
     - "...А  буде  которые люди  учнут  впредь Свейския земли  перебежчиков
принимать, и тем людям по государеву указу быть в смертной казни", - дочитал
Шемшаков.
     Федор взглянул на образ и перекрестился.
     - Да ты не страшись,  Федор Иваныч,  я мигом уйду от тебя,  - по-своему
поняв Емельянова, пробормотал Филипка.
     - Буде врать! - резко остановил Федор. - Не за себя страшусь - за людей
неповинных...
     - Что ж это,  Федор Иваныч!  -  воскликнул Филипка.  - Бедно мне! В чем
винны дети мои,  жена? Я от немцев в отецкую землю, как тать, крался, головы
не жалел,  а теперь меня,  что же, назад к королевским свейским приказным!..
За отбег на Русь латинцы проклятые не пожалуют... В том ли царская правда?!
     - Вызволю,  слышь,  Филипп!  - уверенно сказал Емельянов. - Утро вечера
мудренее. Где обоз?
     - Позади  идет,   Федор  Иваныч,   -   удивленный  его  спокойствием  и
уверенностью, сказал подьячий. - Я чаю, дни через два прибудет - юфти десять
возов да соль...
     - Стало, со страху все бросил в пути?
     Федор сам не знал, откуда взялась в его голосе хозяйская власть.
     - Степашка-приказчик с ними, - оправдывался Шемшаков.
     - Ладно, иди уж домой, - снисходительно сказал Емельянов.
     - Про хлеб и про воск на Москве спрошал,  - говорил Шемшаков. Всегда во
всем аккуратный, он только теперь, видя силу и уверенность молодого хозяина,
понял,  что  не  должен был  с  такой поспешностью бросить обоз с  товаром и
бежать во Псков.  -  Хлеб в цене будет. Сказывают, урожай на хлеб средний по
всей Руси...  А воску немцы много спрошают и по большой цене. Коли теперь не
продать, придержать... - продолжал Филипп.
     - Иди домой,  говорю!  -  приказал Федор, чувствуя потребность остаться
наедине с собой и поразмыслить.
     - Да ты,  Федор Иваныч,  не бойся:  никто не видал и не ведает, что я у
тебя в дому, - сказал Шемшаков, - то и с вечера лез, чтобы утре нейти, чтобы
люди не видели.
     - Сказываю -  иди!  Завтре после обеда приди ко мне для торговых дел, -
заключил Федор.
     "Ну и сила у Федора!  Богатырь народился! - подумал Шемшаков, спускаясь
по лестнице.  -  Молод, а слово скажет - как камень. Весь в батьку. Быть ему
на Руси из первых торговых людей.  Недаром и  дочку взял у Стоянова.  Тот бы
простому не дал и тоже, знать, сокола распознал во птенце".


        "2"

     Собираясь к  ранней обедне,  Федор Емельянов призвал одного из лавочных
молодцов:
     - Казака Никишку Снякина знаешь ли?
     - Кто же его не знает, Федор Иваныч, - конский барышник Никишка-казак.
     - Сбегай,  вели  ему  после обедни быть  с  тем  конем серым,  какого в
субботу двое дворян торговали, - сказал Федор.
     Он поехал к  обедне в Троицкий собор,  в Кром,  как назывался во Пскове
кремль{30},  куда  всегда  ходил  воевода  и  лучшие  городские  служилые  и
посадские люди{30}.
     Не протискиваясь вперед, где стояли видные горожане, Федор стал скромно
почти у самого входа, чтобы видеть всех выходящих.
     Чинно крестясь и кладя положенные поклоны, Федор через головы молящихся
старался разглядеть впереди,  в толпе дворян,  знакомую фигуру и,  не находя
ее, беспокоился.
     На  площади перед  собором Емельянов увидел  оседланного богатым седлом
каракового  жеребчика,  окруженного толпой  восторженных ротозеев-мальчишек.
Это был,  конечно,  конь Ордина-Нащекина{31},  известного всему Пскову друга
воеводы,  которого и  дожидался Федор.  Оставшись уже  три  года  без  отца,
Афанасий  Лаврентьевич завел  "немецкое"  платье,  выстроил  конюшню  и,  на
злорадство всему городу,  чуть ли  не  разорился на  покупке коней,  красоте
которых дивились не  только  псковитяне,  но  и  приезжие иноземцы.  Молодой
дворянин нередко и  сам скакал на  коне на Немецкий двор* в  Завеличье,  где
водил дружбу с проезжими иноземцами.  Все знали,  что в дом к себе он принял
книжного  поляка,  который  служит  ему  переводчиком иностранных  книг.  За
пристрастие к иноземщине его бы не любили во Пскове, если бы не дружба его с
набожным воеводой и даже с самим архиепископом.
     ______________
     * Немецкий двор - заезжий двор, гостиница для иноземных купцов, которым
не  разрешалось входить в  стены  самого города Пскова,  бывшего пограничной
крепостью, т.е. оборонным объектом огромного значения.

     Емельянов не долго ждал. Несколько человек дворян - Сумороцкий, Чиркин,
Туровцев, Вельяминов - вышли из церкви и по обычаю стали раздавать милостыню
нищим.  Вслед  за  ними,  беседуя  с  воеводой,  вышел  высокий  и  статный,
благообразный и не по возрасту важный в движениях Ордин-Нащекин... Лицо его,
умное  и  живое,  с  детства было  знакомо Федору.  Дворянский сын  Афанасий
Лаврентьевич был товарищем детских забав Федора Емельянова.
     В  смутные годы*,  когда они оба росли,  дворяне во  Пскове не кичились
своим дворянством. Стольничий сын Афоня Нащекин вместе с Федькой Емельяновым
летом,  бывало,  играли в свайку и в рюхи,  зимой -  в снежные городки.  Они
вместе учились целый год грамоте у  того же  дьячка.  Время их развело:  сын
дворянский был увезен в  Москву,  купеческий сын для обычки в делах был взят
отцом к торгу...
     ______________
     *  Смутные  годы  -  период  между  царствованием  Годунова  и  Михаила
Романова, т.е. в начале XVII столетия.

     Воевода сел  на  коня  и  отъехал,  Ордин-Нащекин махнул  своему слуге.
Встретясь с дворянином взглядом, Емельянов поклонился ему.
     - Здорово,  Федор!  Слыхал о твоей беде. Что делать - во всем его божья
воля!  -  сказал дворянин,  уже  сидя  в  седле.  Он  снял шапку и,  набожно
перекрестясь на собор, уже не глядя в сторону Федора, разбирал поводья.
     - Дельце  к  тебе,  Афанас  Лаврентьич,  дозволь  заехать,  -  поспешно
выкрикнул Емельянов.
     - Скорое дело? - спросил дворянин, явно недовольный задержкой.
     - Живая душа погибает! - ответил Федор.
     - Ин заезжай, коли так, ныне после обеда.
     Ордин-Нащекин  преобразился:  выходя  из  церкви  с  воеводой,  он  был
медлителен,  важен.  Вскочив на  коня,  стал  быстр в  движениях,  развязен.
Последние слова он крикнул, уже тронув с места коня. Жеребчик взметнулся под
всадником и,  вызывая  зависть  дворян,  в  туче  пыли  мгновенно скрылся по
направлению к Рыбницкой башне{32}...
     Когда  Емельянов подъехал к  своему  долу,  два  казака у  его  крыльца
держали под  уздцы мышастого долгогривого жеребца не  хуже  того,  на  каком
ускакал Афанасий Лаврентьевич.  Конь  косил пугливым глазом,  прядал ушами и
беспокойно  переступал.   Тонкая   серебристо-голубая  кожа   на   его   шее
вздрагивала. С удил на сухую траву падала хлопьями белая пена.
     - Здоровы, казаки! - окликнул Федор.
     - Здоров,  гость торговый!  Околдовал тебя жеребец? - отозвался Никифор
Снякин. - Видал я намедни, как ты на него загляделся. То я его и дворянам не
отдал - тебе сберег. Неделю ходят толпой, друг у друга отбить хотят.
     - Буде врать,  - одернул его Федор. - Кабы цену дали, и ты бы отдал, да
просишь безбожно, за то не берут.
     - Цена по товару, и товар по цене, - ответил Снякин.
     - Какая ж твоя последняя цена? - сурово спросил Федор.
     - Строг ты, купец! Весь в покойного батьку! Наша цена - как первая, так
и последняя, - ответил с достоинством Снякин, - полтораста рублев, и уздечка
твоя, да и все четыре подковы бери в придачу, - лихо добавил он.
     - А на каждой по восемь дыр, да в каждой дыре по гвоздю, да по три шипа
на каждой подкове прикинь - то и сходно! - подхватил второй казак.
     - Пустобрехи,  право! - усмехнулся Емельянов. - Сто с четвертью получай
да  вина полведра -  вот тебе красная цена.  Попусту врать не люблю.  Любо -
бери, нелюбо - уходи. Назад не покличу: обычай таков у меня!..
     - Не купецкий обычай!  Купцу о цене рядиться -  что мед пить!  - сказал
казак.  -  Ставь ведро да бери жеребца -  деньги надобны...  -  заключил он,
сдаваясь.


        "3"

     Емельянов один на двуколке подъехал к  дворянскому дому и пешком прошел
по  двору Ордина-Нащекина.  Дворянин без  спеси,  по-дружески встретил его у
дверей и  провел в просторный,  богатый покой,  стены которого были необычно
украшены саблями,  кинжалами,  секирами разной иноземной и русской работы. В
двух  железных кольцах,  свисавших с  потолка,  качались два  ярких попугая.
Большое веницейское зеркало{33} в узорной серебряной рамп торжественно сияло
в простенке между окон, чудесно повторяя образы всех вещей, а напротив ковер
во  всю стену с  удивительно вытканной картиной,  изображавшей Авраама{33} и
странников у  шатра,  ласкал взор  нежными красками.  В  углу  перед кивотом
горела  лампада,  сверкавшая  искрящимися  хрустальными  гранями  в  золотой
оправе.  Все  эти  необычайные вещи  способны были  привести в  удивление не
только Емельянова, но многих из знатных дворян, чьи дома почти не отличались
от  простонародных.  С  любопытством взглянул  Емельянов  исподлобья на  эти
диковины.
     - Помнишь,  в свайку играли бывало.  Сыграем нынче в шахмат,  -  просто
предложил дворянин, расставляя на доске медные фигуры.
     - Не  тем голова занята,  Афанас Лаврентьевич.  Я  по  страдному делу к
тебе, - сказал Федор.
     - Ну,  сказывай.  Чем могу,  пособлю...  Да  садись ты,  садись!..  Эй,
Сергунька! - позвал дворянин.
     В  комнату пошел  молодой слуга,  провожавший Ордина-Нащекина поутру  к
обедне.
     - Дай зеленого по стакану, что немец привез из Риги, - приказал хозяин.
     - Там коня привели, Афанасий Лаврентьевич, - сказал слуга.
     - Какого коня? - удивился Ордин-Нащекин.
     - Так,  пустяшный жеребчик тебе в поминок,  - вмешался Федор. - Вели на
конюшню поставить в худое стойлишко. После, будет досуг, по пути поглядишь.
     - Пойдем вместе глядеть! - оживленно позвал дворянин. - Люблю я коней!
     - Да нестоящий жеребчишка,  чего и смотреть!  -  возразил Емельянов.  -
Трудиться не стоит.
     Но дворянин уже вышел во двор.
     Снякин с товарищем держали коня у крыльца.
     Как бы на заказ для этого коня,  шитая серебром,  красовалась теперь на
нем  серая бархатная попона с  кистями.  Голубизна конской лоснящейся шерсти
была  вправлена в  серебряную оправу.  Жеребец  казался  ожившим изваянием с
живыми огромными глазами.  Стальные удила  хрустели на  зубах,  и  казалось,
вот-вот он их разгрызет.
     - Федор Иваныч!  Федя!  Вот ублажил!  - не скрывая восторга, воскликнул
Ордин-Нащекин.  -  Ведь я  ночи не  спал об  этом коне!  Ан  ты для меня его
укупил... Вот спасибо! Дай руку...
     Потрясши  Емельянову руку,  дворянин  с  разгоревшимися глазами,  забыв
всякий чин, почти по-мальчишески присел возле коня на корточки.
     - Ты бабки, бабки пощупай, что репа крепки! - приглашал он Федора.
     - Мотри, дворянин, не убил бы конь, - остерег с насмешкой казак.
     - Меня конь не тронет, конь друга чует! - ответил Ордин-Нащекин.
     - А тонконог -  как коза!  И глаз игрив -  как зарница.  Ишь косит, ишь
косит!.. Да не бойся, ду-ура!
     Дворянин огладил коня по  крупу,  обошел вокруг и  снова залюбовался со
стороны, как картиной.
     - Ну и грудь!  Илья Муромец, а не конь. Всей выходкой лев, да и только!
И ноздря тонка,  как у боярышни...  Честных кровей животина.  Он, я мыслю, в
лошадстве не меньше князей Голицыных али Хованских... А и чепрак богат!
     - Каков конь, таков и чепрак, - одобрительно сказал казак Снякин.
     - Золотно шитье узнаю бухарское. На Москве видал браную скатерть такого
шитья, - сказал дворянин, взявшись за тяжелую, серебряных нитей, кисть.
     - Угадал,  Афанас Лаврентьич, - подтвердил довольный Федор, - бухарский
купец наездом был в Астрахань. У него тот чепрак мой батя-покойник купил.
     - Идем в беседку, - позвал дворянин, отпустив казаков и наказав отвести
коня на конюшню.
     - Мы с тобой,  Федор,  вроде как братья росли,  -  сказал дворянин. - В
ребячьи годы чинов не знают и все человеки братья. Которые молочные, которые
крестовые,  а  мы  сваечные братья.  Детское  побратимство -  в  забавах  да
радостях.  Нужды мы тогда не ведали,  а пришла кручина - брат брата выручать
винен.
     - Мудрены слова, - сказал Федор. - Кабы все по тем словам жили!..
     - В чем же нужда твоя? - спросил дворянин.
     - Нуждишка  моя  холопья  не  так  велика,   Афанас  Лаврентьич.  Тебе,
дворянину,  труда не  будет,  а  мне за  тебя станет богу молить по  вся дни
живота*.
     ______________
     * То есть до конца жизни.

     Они  шли  богатым садом,  разросшимся тут же  позади дома.  В  плетеной
беседке, завитой вьюном, куда они вошли, из угла поднялся от книги пан Юрка,
поляк, домашний переводчик Ордина-Нащекина.
     - Воскресный день,  пан, а ты, я вижу, и после обеда покою не знаешь. И
от книжного дела надобен отдых,  - заметил хозяин. - Поди хоть смороды нарви
по кустам и глазам дай мир.
     Поляк, поклонившись, вышел. Они остались в беседке одни.
     - Скидай кафтан -  тут по-свойски.  Ишь пекло какое! - сказал дворянин,
первым скидывая на лавку шитый парчой зипун и оставаясь лишь в белой рубахе.
     - Слыхал ты про новый царский указ, Афанас Лаврентьич? - спросил Федор.
     - Про  свейских выходцев?  Слышал.  Тебе-то  в  нем  что?!  -  удивился
дворянин.
     - Пошли бог здравия государю на многие лета,  а  я его мудрости не могу
своим хилым умишком постигнуть. Чай, те выходцы християне! - сказал Федор.
     - Так что?
     - В родную землю от немцев они бегут, а ты им и приюта не дай!
     - Не нам судить, Федор. То царская воля.
     - Я  супротив царской воли и  помыслить не  смею,  да  в  разум того не
возьму... Есть у меня человек. Мне батя-покойник его завещал во всем слушать
наместо себя,  а ныне, по царскому указу, я того человека повинен, как татя,
явить в приказную избу{36}... А батя-то с неба смотрит - кручинно ему...
     - Как я пособлю в той нужде? - спросил дворянин.
     - Ты к  воеводе вхож.  Слово молвишь за того человека,  и воевода его в
покое покинет,  а  я за то воеводе от скудных своих доходишков дар принесу и
тебя не забуду...
     - Что же, стану просить воеводу. Авось упрошу, - сказал дворянин.
     - Пожалуй,  не поленись!  Смягчи его сердце, и я тебе век усердствовать
стану и бога молить, Афанас Лаврентьич. Зовут человека того Филипп Шемшаков,
площадный подьячишка пишется.
     - Ладно,  - согласился Ордин-Нащекин, - попомню Филипку. Ныне у воеводы
буду, попомню.
     - А  все же  умишко мой слаб.  Не  пойму того -  что за корысть русских
отбежчиков в Свейскую землю назад посылать, - сказал Федор.
     - Ослабла Русь после Смуты, - пояснил дворянин. - Прежде было, свейский
король  к  государю нашему на  Москву и  писать не  смел  по  малости своей.
Свейскими посольскими делами Новгородская приказная изба  ведала да  воевода
новгородский,  а ныне