ра и сторожа табуна на его огоньке пекли яйца
или  просили горячих углей,  чтобы  разжечь свой  костер...  Когда  проходил
Иванка через один из табунов,  собаки,  привыкнув,  не лаяли на него. Иногда
случалось даже  и  так,  что  какой-нибудь пес,  жадно  уставившись взглядом
Иванке в рот, выпрашивал у него корку хлеба или грудочку житной каши, взятой
для рыбьей приманки...
     Иванка задумал свести из ночного коня.
     "Яблочки золотые,  жар-птица...  теперь  -  сивка-бурка  -  совсем  как
Иван-царевич!" - с усмешкой сказал он себе.
     Втайне от всей ватаги готовился он к этому опасному делу.  Ребята звали
его на ночной промысел по курятникам, но он отказался.
     - Будет с меня. Еще попадешь, как кочет в лапшу!
     "Халдеи",  удивленные внезапной робостью своего  атамана,  презрительно
сплевывали сквозь зубы,  но,  получив два-три раза отказ,  перестали и звать
Иванку.
     Он выбрал пору темных безлунных ночей и уселся ждать с вечера на берегу
Великой.  Сердце его  гулко стучало:  на  лугу  раздался топот коней,  ближе
послышалось фырканье,  и прозвенело тонкое,  нежное ржанье...  Пальцы Иванки
судорожно распутали уздечку,  которой он был подпоясан, как кожаным кушаком,
и большой ломоть свежего хлеба из-под рубахи вывалился на траву.  Иванка его
подобрал и без мысли поднес ко рту,  но вдруг вспомнил,  что он припасен для
другого... Сунув опять за пазуху вкусный, душистый хлеб, он стал ожидать...
     Монастырские "царские" кони  бродили  невдалеке.  Не  только  шаги  или
фырканье,  даже мягкий хлест их хвостов по крупам и  то становился слышен...
Один из  коней уже щипал траву возле Иванки.  Нежные,  теплые губы доверчиво
коснулись ладони Иванки,  подбирая с нее хлеб.  Иванка просунул морду коня в
уздечку...


        "5"

     Когда  погоня его  настигла,  Иванка спрыгнул с  коня,  хлестнул его  и
скатился в кусты под обрыв к Великой. Он думал, что скрылся, но в тот же миг
за ним под обрыв,  ломая кусты, прыгнул кто-то другой. Удар по лбу навязнем*
ошарашил Иванку...  Он  очнулся  связанным у  костра  мирожской монастырской
конюшенной братии.  Едва он шевельнулся, седой бородатый старик - конюшенный
старец Пахомий - склонился над ним.
     ______________
     * Навязень -  самодельный кистень,  палка с навязанной на веревку гирей
или камнем.

     - Ну как,  свет, башка-то цела ли? Афоня, вишь, на руку тяжек, до мозга
пробил бы - и то не диво!.. Цела?..
     Иванка закрыл глаза и смолчал.
     - Знать,  языка отшиб...  Головой-то  был малый слаб,  без того видать:
нешто умный полез бы  по царски-то кони!  Мякинный дурак был малый!  За то и
башки его нече жалеть.  Брось-ка сучьев еще,  Афоня, к рассвету-то зябко. Да
слухай,  брат;  дале ту сказку: "Привел он коня-то на торг. Все диву дались:
ну ко-онь!  Аж весь пышет и  кожа вся ходит.  Ан тут и ярыжный увидел и весь
затрясся.  Глядь под брюхо -  тавро:  два жуки шестилапых.  Он  цап за узду.
Конь,  мол,  мой!  Малый в  слезы...  А тот в караул.  Спору,  крику!  Народ
окружил, схватили его да вязать, да на съезжу..."
     - А после? - спросил от костра послушник.
     - А после что ж:  праву руку отсекли на площади да пустили.  Знай, мол,
тать, как арабской масти красть аргамаков!
     У  костра  послышался тонкий  и  нежный  напев  свирели.  Иванка слегка
приоткрыл глаза.  Трое  монахов  возле  огня  спали.  Бодрствовали старец  и
молодой послушник Афоня,  огромный,  плечистый детина.  Было странно видеть,
как  этот  громадина-богатырь  извлекает из  дудки  звуки,  подобные нежному
девичьему напеву.
     - Ну  как,  свет,  очухался,  что  ли?  -  вдруг спросил снова Пахомий,
взглянув на Иванку и встретившись с ним глазами.
     Иванка едва шевельнул губами, но не ответил.
     - Афоня, дай крестнику молочка, - велел старец.
     Афоня оставил дудку и сунул Иванке в рот горлышко сулеи. Иванка жадно и
торопливо глотал молоко.  Послушник не  отнимал сулейки,  пока она не  стала
пуста.
     - Спасибо, - шепнул Иванка.
     - Ну, знать, языка не отшиб, слава богу! - сказал старец.
     - Развязали б, ишь руки зашлись, - обнаглел Иванка.
     - Ты,  малый,  смел,  я гляжу, - возразил монах. - Ты чей? - внезапно и
строго спросил он.
     - Пароменска звонаря Истомы, - невольно ответил Иванка.
     - Чуден дар  у  отца  твоего -  звоном тешить сердца людские...  А  сын
конокрадом вырос...  Срамно! - сказал старец. - Пошто же, свет, за экое дело
взялся?  Конь-то царским тавром клеймен -  куды дел бы?  Дурак ты, голубчик,
мякинный дурак,  да и  ну!..  Ты б,  свет,  прежде размыслил...  Афоне скажи
спасибо за ласку: как увидал, что ты замертво пал, - он и в слезы. Прискакал
я,  гляжу - ты лежишь, а он плачет, как словно над братом. "Ты что?" - "Татя
насмерть зашиб,  возьми бог  мою  силу дурацку!.."  Я  мол:  "Бога моли -  и
очнется".  Он господу и обещал: коль очнешься, то без сыску тебя спустить да
педелю подряд бить двести поклонов...  Ну и  милостив бог -  знать,  поклоны
Афонькины любит: тебе, дураку, живот воротил. Развязать, что ль?
     Иванка вздохнул.
     - Иди,  Афонька,  распутывай крестника сам. Я узлы твои не люблю - дюже
туги.
     - Пущай потерпит,  - отозвался великан. - Я за него, окаянного, сколько
поклонов выбью. Пущай полежит да помучится тоже - не сдохнет!
     - Афоня приговорил.  Знать,  лежи да не охай! Рассветет - я тебя к отцу
сведу,  -  весело заключил Пахомий.  - А ты, Афоня, на дудке покуда, что ли,
сыграй.
     Не  говоря ни  слова,  послушник уселся перед  костром и  опять затянул
грустным посвистом камышовую девичью или, может быть, птичью песню.
     - Как  звать-то?  -  вполголоса  спросил  старец  Иванку,  стараясь  не
помешать нежному пенью свирели.
     - Иваном.
     - Глуп ты, свет Иван! Я чаю, ты мыслил с того коня богатым вчиниться?
     - Мыслил, - признался Иванка.
     - Воровство, свет, не к прибыли, а вору к погибели. Воровать вольно, да
бьют больно. Чего с тобой ныне деять? На съезжу свел бы я, да, вишь, Афоня у
бога  тебя  отмолил...  Сведу тебя к  батьке твоему -  пусть клюшку купит да
крепче лупит...
     Старец помолчал.
     - Доброму обучался ль чему?  -  внезапно строже и суше спросил у Иванки
монах.
     - У Прохора у Козы в гончарне.
     Старец взглянул с усмешкой:
     - Ты, что ль, грамотей-то? Наместо трав всякие неладны слова писал?
     - Я.
     - Прогнал тебя Прохор?
     - Прогнал, - признался Иванка.
     - Вишь,  свет,  кругом нелады:  иному грамота в голову, а иному нивесть
куды! Опосле Прохора у кого живешь?
     - Жил у Мошницына, кузнеца.
     Старец взглянул еще веселее.
     - Мех из кузни в кабак притащил?  -  спросил он,  и морщинки, как лучи,
брызнули вокруг его глаз сдержанным смехом.
     - Отколе ты знаешь? - спросил удивленный Иванка.
     - Стало, ты тащил мех?
     - Я.
     - Выгнал и кузнец тебя? - строго спросил монах.
     - Выгнал.
     - Прохор выгнал,  Михайла выгнал,  ну ты и  умыслил пойти в  конокрады.
Добро!  Ремеслу не  обучен,  так батьке на  радость хоть татем стал -  то  и
слава!.. Спросят батьку: "Кто сын твой?" - "Тать". - "Ну, стало, и сам ты на
ту же стать".  Тут батьке и  честь!  -  заключил монах.  -  Светает,  гляди.
Пора...  Развяжи-ка его,  Афоня.  Сведу его к  батьке на радость,  -  сказал
старец с горечью, и глаза его уже не смеялись, а глядели с укором и грустью.


        "6"

     Когда старец Пахомий привел к Истоме конокрада Иванку, звонарь просидел
целый час  на  лавке,  не  в  силах вымолвить слова и  лишь пожевывая губами
кончик седой бороды...
     - Ваня,  -  тихо сказал он  наконец,  когда вышла из  дому бабка и  они
остались вдвоем. - Ваня, вором стал?
     - Вором, - прямо взглянув на него, признался Иванка.
     Истома взял его за руку,  вывел на середину избы и,  обернув в передний
угол,  лицом к  иконе,  сам стал на колени и  за собой потянул сына.  Иванка
опустился на колени рядом с отцом.
     - Господи!  -  страстно воскликнул Истома.  -  Прости меня,  окаянного,
боже,  что сына гублю!..  Ей,  господи,  боже мой,  обещаюсь вина не  пить и
честно трудиться и сына Ивана, раба твоего, добру обучать...
     Он перекрестился и дернул Иванку за рукав.
     - Обещайся богу заповедь помнить, не красти добра чужого.
     - Бедных не крал,  а богатых добро покрасть -  грех ли есть? - возразил
Иванка.
     - Иван, погубишь себя... Ты мне одна надежда, а чуть палачу не попал, -
укорил звонарь.  -  Слышь,  Иван,  я  обещался богу  вина  не  пить.  Станем
горшечное дело править!
     - Ин станем! - обещал Иванка.
     С этого дня Истома покинул кабак.
     Изредка, проходя по улице, позабывшись, сворачивал он к широкой красной
двустворчатой,  гостеприимно распахнутой  двери,  но  вдруг,  спохватившись,
спешил убраться...
     Переведенный на  время  в  город Порхов стрелецкий старшина Прохор Коза
поручил по-соседски Истоме беречь оставленную гончарню. Она стояла брошенная
без дела,  и Истома подумал,  что в том не будет обиды, если он возьмется за
промысел в Прохоровом покинутом сарае.
     Истома  устроил  за  поповским огородом свою  гончарню.  Иванка  дружно
работал с отцом, не без причуд, но во всем помогая ему.
     Иногда  Истома сердился,  когда  Иванка,  наскучив однообразием работы,
выделывал штуки:  то налеплял козью голову на рукомойник, то вылепливал рыло
свиное на глиняном кувшине... Но вскоре Истома заметил, что странный Иванкин
товар быстрее сбывался с рук.  Он перестал ворчать, и тогда Иванка надумал к
святкам наделать на  торг глиняных харь*,  и  в  долгие осенние вечера он их
усердно раскрашивал краской, купленной в лавочке у богомазов.
     ______________
     * Хари - маски для святочных ряженых.

     К  рождеству Истома  пристроился исполу  торговать в  лавку  к  старому
посадскому горшене.  Глиняная посуда была у псковитян в ходу,  но еще ходчее
шел на торгу небывалый Иванкин товар -  глиняные хари. Народ собрался толпой
перед лавкой поглазеть на страшные и  смешные рожи кощеев,  коз,  медведей и
цыган, раскрашенные яркими красками.
     Иванка сам продавал свои хари;  примеряя себе то одну, то другую маску,
он  блеял  козой,  рычал медведем,  хрюкал свиньей,  выкрикивал неслыханными
голосами, пищал, визжал, лаял, расхваливая свой веселый товар.
     - Подходи,   посадский  люд,  честные  крестьяне,  приказные  и  бояре!
Подходи, каждому дам по харе!.. - кричал Иванка.
     - Ты б  бояр-то оставил,  -  одергивал Истома вполголоса,  но Иванка не
слушал его.
     - Кощей бессмертный,  богословскому дьякону дед  -  вчерась исполнилось
триста лет!.. - рекомендовал он зрителям харю кощея.
     - Серый волк -  площадной подьячий,  бродит без  дороги,  а  кормят его
ноги...
     - Попадья Хавроша,  собой  хороша:  рожей  пестра  -  свинье сестра!  -
выкликал Иванка.  Народ гоготал на Иванкины прибаутки,  приценялся к  харям.
Иванка  брал  по  полалтына  за  харю.   Посадские  покупали.   Старые  люди
останавливались, прислушивались и, отплевываясь, отходили прочь...
     Хозяин лавки серчал,  что Иванка собрал толпу.  Он  уверял,  что другие
горшечники к  празднику важно торгуют,  а  у  него  ротозеи заслонили толпой
лавку и честному человеку нельзя подойти за товаром.
     - Я с тобой на горшечный торг порядился,  а ты скомороший позор чинишь!
В съезжую избу еще попадешь с вами!  -  ворчал он.  -  Утресь чтоб не было в
лавке харь! Торгуй честным товаром...
     - Птица  совка,   алтынная  головка,   к  людям  охальник  -   кабацкий
целовальник!  - не слушая ворчанья, кричал Иванка, выставляя харю пучеглазой
совы,  сделанной под  всем известного завеличенского кабатчика,  прозванного
Совкой.
     - Иванка,  здоров!  -  расталкивая толпу, закричал высокий толстомордый
парень. - Глотку твою от Рыбницкой башни слыхать.
     Иванка поперхнулся собственным криком от радости и удивления, - это был
Кузя, позабытый друг, давний приятель.
     Они обнялись, словно два брата.
     - Гляжу,  дурацкие хари несут по  торгам.  Слушаю -  озорник орет.  Ну,
мыслю, то мой Иванка - кому еще! - пояснил Кузя толстый.
     И  они оба смеялись,  схватившись за руки и в новых,  возмужалых чертах
друг друга стараясь прочесть воспоминания о раннем детстве...
     - Соловей,  чего  приумолк,  все,  что  ли,  хари?  -  спросил покрытый
синяками, оборванный ярыжка Иванку.
     - Тебе пошто?  У тебя и своя страшна!  - засмеялся Иванка, и все кругом
захохотали.
     Чтобы не пропустить конец торга и не торговать назавтра,  Иванка усадил
Кузю в  сторону,  а сам закричал опять,  выставляя свой потешный товар перед
толпой.
     - Зверь-бычок -  посадский мужичок,  собой невидный,  всем  безобидный,
сымай три шкуры, молчит, как дура! - кричал Иванка, выставив харю бычка.
     Потом он взялся за ощеренного черта,  в  котором толпа узнала торгового
гостя Федора Емельянова.
     - Гость богатый,  сам черт рогатый, зубы в два ряда, сердцем скареда! -
задорно выкликал Иванка и чуть потише добавил:  -  Сатана породой,  а друг с
воеводой!


        "7"

     - Эх,  Иван,  беды наживешь!  -  тихонько сказал осторожный Кузя, когда
Иванка все продал и уходил с торга.
     - Пошто беды? - удивился Иванка.
     - Посильней тебя люди гинут,  -  со вздохом сказал Кузя.  - Дядю Гаврю,
чай, помнишь?
     - Как мне не помнить!
     - А слышал, чего с ним стряслось?
     И  когда с  торга они пошли к  Кузе в Запсковье,  он рассказал Иванке о
том,   как   назад  тому  месяца  три  хлебник  Гаврила  поймал  на   обвесе
емельяновского приказчика при покупке соли.  Хлебник тут же  при всем народе
поколотил мошенника палкой, притом посулив, что напишет челобитье в Москву и
подымет на Емельянова всех посадских.
     Большая  очередь стояла  у  соляного подвала,  теперь  единственного во
Пскове,  и все кричали Гавриле: "Подбавь! Подбавь палки!", потому что обвесы
на соли замучили всех и все радовались отомщению.
     Посадская беднота несколько дней передавала из уст в  уста этот случай.
На  Гаврилу Демидова стали  смотреть как  на  героя,  а  между тем  на  него
надвигалась гроза.
     Федор Емельянов, узнав, что хлебник собирает подписи к челобитью против
него,  пришел в ярость.  "Не спущу худому купчишке!  Вконец разорю!" - решил
он.
     И тут,  на счастье,  Кузя встретил старого дружка Захарку - Пана Трыка,
приехавшего в  Порхов.  Оказалось,  что  после смерти мужа  подьячиха отдала
осиротевшего Захарку  в  ученье  к  Шемшакову,  и,  помогая ему  приводить в
порядок бумаги,  Захарка всегда знал про все дела своего хозяина и  учителя.
Вместе с Шемшаковым по делам Емельянова приехал он и в Порхов.
     Встретясь с Кузей,  Захарка расхвастался,  что стал уже почти настоящим
подьячим,  что  понимает  во  всех  делах  и  знает  тайные  замыслы  самого
Емельянова.
     Попав к Кузе на пирог и хлебнув чарку браги,  Захарка болтнул и больше:
он рассказал,  что Емельянов через Шемшакова скупает ссудные записи хлебника
Гаврилы Демидова,  чтобы поставить его на правеж* за долги.  Услышав об этом
от Кузи, Прохор тотчас послал со знакомцем письмо Гавриле. Гаврила кинулся к
купцам,  которым был  должен  деньги,  прося  их  не  отдавать его  долговых
расписок Федору.
     ______________
     *  Правеж -  способ принуждения к оплате денежного долга.  "Правежного"
привязывали к столбу на площади и били палками (батогами).

     Но те растерялись.
     - Не можем стоять против Федора, - говорили посадские, - самих разорит.
Не смеем.
     Тогда Гаврила наскоро продал лавку и выкупил сам ссудные записи.
     Но  Емельянов не  успокоился:  он  послал Шемшакова в  Новгород,  чтобы
захватить там и новгородские долги Гаврилы.
     Хлебник узнал об  этом в  свое время;  он привез к  себе во Псков Кузю,
оставил весь торг на него в последней своей лавке, а сам помчался в Новгород
спасаться от разорения и правежа.
     Кузя теперь был единственным помощником Гаврилы.
     - Тетка с  робятами в  Порхове живут у  моих батьки с маткой и никакого
худа не чают: жалеет их дядя Гавря, - рассказывал Кузя.
     - Что ж теперь будет? - спросил Иванка.
     - А  кто его знает!  Гость Емельянов силен,  не нам с  ним тягаться.  И
Шемшаков,  подручный его,  такой грамотей,  что черное белым напишет, любого
судью обманет.
     - Эх,  Кузька,  есть у меня знакомец -  таков грамотей искусный! Вот бы
дяде Гавриле его совета спрошать!  Стречал я его на Великой,  рыбу ловили...
Площадной подьячий он, что ли... Сходить по торгам...
     - Сам  старшина площадных подьячих Томила Иваныч дяде  Гавриле во  всем
пособляет.  Тот уж такой грамотей,  что иного не надобно.  Я у него теперь и
живу,  -  сказал Кузя.  - Лучше его все равно не сыскать. На его челобитье и
вся надежа у наших посадских.
     - Много  ты  знаешь!  Кабы  тот  мой  знакомец писал  челобитье,  то  б
челобитье было!  Уж  так-то  пишет,  что сердце щемит от  его письма!  -  не
сдавался Иванка, которому глубоко запал облик странного рыбака на Великой. -
Может быть, твой-то ведает про него... Подьячи подьячих ведь знают...
     Они подошли к сиротливо засевшему в снег домишке, где жил Кузя.
     Кузя взялся за висевший у ворот молоток и стукнул два раза.
     Со двора послышались быстрые,  легкие молодые шаги,  скрипнул запор,  и
отворилась калитка.  Их встретил Иванкин знакомец,  странный рыбак-грамотей.
Это и был старшина площадных подьячих Томила.


        "ГЛАВА ДЕВЯТАЯ"


        "1"

     Юность   Томилы  Слепого{134}  прошла  над   Волгой,   в   Желтоводском
Макарьевском монастыре{134}. Отец его, нижегородский успенский пономарь Иван
Толоконник,  погиб  в  ополчении Минина  и  Пожарского под  Москвой.  "Фомка
Иванов,  Пономарев  сын",  как  писали  его  имя,  был  по  сиротству принят
монахами.  Здесь было несколько юношей,  отданных в  монастырь на послушание
"для обучения грамоте и воспитания во благочестии".
     Молодые послушники под  черными рясами таили  сердца озорных поволжских
ребят.  При  встречах с  наставниками-монахами они  строили  постные лица  и
умильно просили благословения, а за спиной архимандрита{135} и старцев крали
с  поварни мясо  и  масло,  лазали через стены за  водкой,  угождали богатым
богомолкам;  тайком играли в  кости и  в  зернь* да  рассказывали друг другу
потешные и нескромные рассказы. Фома чуждался их лживой и вороватой толпы.
     ______________
     * Зернь - игральные карты.

     Он сдружился с двоими,  державшимися особняком, - с мордовцем Никитой и
поповичем Марком.  Вместе  они  изучали грамматику и  святых  отцов,  читали
по-гречески Аристотеля{135} и  бродили  меж  белых  стволов  над  обрывом по
монастырскому саду,  откуда при взгляде поверх монастырской стены было видно
широкое без  конца  Заволжье.  Под  их  ногами шуршали желтые опавшие листья
берез,  и  золотисто-синяя даль  сверкала из-за  холодной реки,  упояя взоры
простором и сердца ощущеньем бескрайности мира.
     Они сблизились между собой и  научились искусству дружбы,  удовлетворяя
юношеской потребности высказывать друг перед другом затаенные от наставников
мысли и чувства.
     Желтоводский архимандрит греческий поп  Паисий сам занимался с  юношами
изучением чужих языков.  Фома привязался к книгам. Певучие звуки греческих и
латинских стихов опьянили его равномерностью ритма и  музыкой.  Его потянуло
слагать на родном языке такие же звучные вирши.
     Архимандрит рассказывал им о  греческих и латинских поэтах,  ораторах и
философах, приводя нравоучительные стихи и речения древних.
     Но  не  глубокомысленный и  высокий  Аристотель,  не  блестящий  оратор
Цицерон{135},  не  поэтический жизнелюбец Вергилий{135} прельстили Фому.  Он
привязался  мыслью  к   одному  из   латинских  поэтов,   наследие  которого
заключалось всего в  двух десятках речений,  но  мысли которого обращались к
богатству и  бедности,  к  неправдам и справедливости между людьми.  Это был
современник Цезаря{135},  знаменитый мим, сирийский раб Публиус Лох