незнакомые люди радовались за него,
его  теребили,  тормошили,  ему почтительно кланялись,  к  нему приставали с
расспросами,  пока  царский дядя боярин Никита Романов не  оттеснил их  всех
прочь и не увез его из дворца.
     Уже  скача  стремя  о  стремя с  Романовым,  глотнув вечернего воздуха,
пахнувшего снегом и дымом, Всеволожский понял, что он превратился в царского
тестя.
     - Я  так обомлел со страху,  что и не видел,  кто целовался со мной,  -
простодушно признался он.
     Романов усмехнулся про себя на простоту деревенщины.
     - Сказываешь -  со страху?  И  то верно.  Пугает власть.  Страшное дело
власть!..  Был себе простой стольник,  а  станешь боярином -  в Думе с царем
сидеть...  -  задумчиво проговорил Романов.  - Было так, кто любил тебя, тот
любил, кто не любил - не любил, а тут лицемерие явится, лжа, обольщение...
     - Не дай господь!  - воскликнул Всеволожский. - Боюсь я, Никита Иваныч!
Мне бы дочку отдать. Хорошо ей - и бог спаси, а сам бы - в Касимов...
     - Не бойсь,  поживешь на Москве,  приобыкнешь!  -  подбодрил Романов. -
Только  злых  бойся,  Морозову  Борису  Иванычу{97} не  поддайся.  Род  твой
честный,  старинный,  от  князя  Всеволода идет...  Выскочки не  одолели  бы
тебя... Как станет Евфимия царицей, то ты опасайся недоброхотов. Скажи царю,
что  страшишься боярина Бориса Морозова нелюбови.  И  царь бы  Морозова дале
держал от царицы и от себя, не было б худа какого царице, - учил Романов.
     Всеволожский перекрестился в испуге.
     - Да ты не крестом боронись,  а делом! Береженого бог бережет! - строго
сказал Романов.
     - И тех бы людей, кои возле Морозова, - Шорина-гостя{98}, думного дьяка
Назарья Чистого{98},  Траханиотова,  Плещеева{98},  - и тех бы людей и кто с
ними ближний подалее от царя и царицы, - продолжал Романов. - Те люди царю и
всему  государству  в  погибель.   Слышал  я,  надумали  они  соль  на  Руси
дорожить{98}.  От того в народе пойдет сумленье и смута, на государя хула, а
им корысть:  соленые земли они прибрали к рукам, то им и корысть, чтобы соль
дороже была. Разумеешь?
     - Не мало дитя! - ответил Всеволожский.
     - Ныне ты не простой дворянин - царский тесть. Тебе у царя в советчиках
быть, - внушал простаку боярин.
     - Я что за советчик, Никита Иваныч!
     - Ин мы тебе пособим!  И  всяк не в боярской Думе родился.  Обыкнешь!..
Голову выше держи,  шапки перед Морозовым не  ломай -  сам  ты  родом его не
плоше!..
     - От Рюрика идет род Всеволожских, - согласился будущий царский тесть.
     - То и сказываю тебе!
     Лестью и  хитростью опутать Всеволожского,  прежде чем он приблизится к
юному государю, стало задачей Романова.
     Наутро  была  назначена встреча царя  с  будущей царицей.  Торжественно
разодетая,  по свадебному чину, вошла она в двери палаты, в которую с другой
стороны вошел царь. Невесту вели под руки мамки-боярыни.
     Она  шла,  как  будто  во  сне,  словно не  чувствовала ног,  словно по
облакам.  Царское одеяние,  девичий венец в  горящих огнями камнях,  длинная
фата сделали ее величавой, и сердце отца застучало сильными редкими ударами,
и  в ушах ухала кровь.  Все поклонились ей низким поклоном,  и Раф вместе со
всеми другими поклонился грядущей царице, забыв, что она ему дочь...
     Боярин Романов сиял довольством и счастьем, словно второй отец...
     Невеста остановилась напротив царя,  поклонилась ему. И вдруг стряслось
странное,  страшное и нежданное:  смятенные лица сбились толпой,  закричали,
засуетились и окружили Фиму. Романов не видел ее, но в груди екнуло.
     Лежавшую без  чувств  на  полу  Фиму  подняли и  унесли в  покои.  Царь
смятенно и быстро ушел. Испуганный Всеволожский с воплями кинулся к дочери.
     - Фимушка, дочка моя! - кричал он. - Голубка моя!
     Фима лежала с  распущенными волосами,  с  расстегнутым воротом и тяжело
дышала.  Кто-то брызнул в лицо ей воды, и вода блестела на волосах, бровях и
ресницах. Она была пригожее, чем всегда. Раф стоял в ногах у ее постели...
     Царь прислал справиться о  ее здоровье.  Фима с  улыбкой ответила,  что
здорова,  что все прошло.  Но старуха Собакина зашикала, чтобы лежала молча.
Царский  лекарь,  немец,  пришел  в  покой  и  наклонился к  больной.  Потом
обратился к ее отцу.
     - Сколь раз на месяц такой скорбь нападай на твой дошь? - спросил он.
     - Николи не  бывало еще!  -  возбужденно воскликнул Раф.  -  От радости
одурела!
     - От радость хворый не стать!  - возразил лекарь. - Такой хворь есть от
натура. Государь велел ведать, сколь раз бываль?
     - Сказываю - не бывало!
     Лекарь покачал головою и вышел.
     Боярин Романов,  взволнованный,  подошел ко  Всеволожскому.  Он ухватил
незадачливого царского тестя за пуговицу ферязи.
     - Сказывают,  Раф,  -  прошептал он,  -  что у  твоей дочери с  детства
падучая.
     - Что ты, что ты! Миловал бог! - воскликнул Раф и перекрестился.
     - Сказывают - весь город Касимов про то ведает, а ты, мол, укрыл сие от
государя, - испытующе глядя в глаза Всеволожского, шептал Никита Иванович.
     Раф снова перекрестился.
     - Миловал бог.  Девка здорова:  мед  с  молоком!  А  мне  что скрывать!
Обличием видно, что девка здорова!
     - Стольник Собакин - касимовский дворянин? - спросил Никита Иванович.
     - Касимовский,  -  подтвердил Раф.  -  Он,  что ли, брешет, что падучей
больна Евфимия?
     - Не ведаю. Так спросил, - уклонился Романов.
     К ним подошел боярин Морозов.
     Всеволожский  поглядел  на  красивое,  благородное  лицо  боярина.  Тот
опустил глаза и тонкой рукой в перстнях провел по длинной вьющейся бороде...
     - Сани у  крыльца,  -  вполголоса печально сказал он  Всеволожскому,  -
садись с дочкой. Государь не велел держать вас.
     Лицо Морозова было скорбно, но в голосе его послышалось торжество.
     - Чего государь велел? - переспросил Раф, не веря своим ушам.
     - Велел тебе в Касимов не мешкав скакать,  а там ждать указа,  -  уже с
нескрываемым довольством добавил Морозов.
     У Рафа потемнело в глазах от обиды и боли за Фиму.
     - Не брешешь, боярин? - с нежданной злостью спросил он.
     - Кабы не дочь у тебя убогая,  я б тебя за такие слова...  Да ладно уж,
стольник...  ради сиротства ее  и  скорби тебя бог простит,  -  с  насмешкой
сказал Морозов.  -  Бери калеку свою из дворца.  На Руси царица надобна не в
падучей.  Царскую кровь портить!  -  Морозов повернулся к Романову.  - И ты,
Никита Иваныч, тоже сват. Раньше бы думал, кого народит девка такая государю
в наследие!..
     - Бог видит, боярин! - воскликнул в слезах Всеволожский.
     - Идем,  Раф,  идем,  - успокоил друга боярин Никита Романов, но сам он
был бел как бумага.
     Только одна  нянька-татарка помогала Фиме одеваться,  и  всеми внезапно
покинутая девушка тихо плакала от обиды.


        "ГЛАВА СЕДЬМАЯ"


        "1"

     "Хозяин всего  Пскова",  как  теперь называл себя  торговый гость Федор
Емельянов,  сидел  один  над  списком  товаров,  проданных  в  прошлом  году
иноземцам...
     В доме Федора все уже спали,  кроме него самого.  Псковитяне про Федора
говорили,  что богатство отняло у  него и  сон и  покой.  "Люди спят,  а  он
бродит,  как Каин{101}, добро стережет!", "Федору и в могиле покою не будет:
полежит,  полежит,  да  вскочит добро глядеть -  все ли цело!"  -  толковала
псковская беднота,  не умея понять,  что не скупость, а неустанность крови и
мыслей лишала его покоя.  Достаточно было у  него сторожей,  чтобы караулить
добро ночами,  тяжелы были  засовы и  крепки замки,  но  беспокойная мысль о
расширении  своей  власти  на   новые  и   новые  стороны  жизни,   мечты  о
проникновении в новые, более дальние земли отнимали покой.
     Емельянов не  спал  иногда до  рассвета,  размышляя о  том,  какие пути
приведут его к первенству в торге по всему Московскому государству. Огромное
честолюбие после  давнего разговора с  дворянином Ординым-Нащекиным засело в
его душе,  не  то честолюбие,  какое было у  многих больших купцов,  готовых
отдать богатство за  боярское звание:  Федор не поменял бы купеческой участи
на саженную бобровую шапку*, и на право сидеть перед лицом государя...
     ______________
     *  Очень высокие бобровые шапки были  отличительным признаком боярского
одеяния.

     - Боярская спесь от царского величества, а купецкая честь от разумия! -
рассуждал он.
     Он был уверен, что бог не обидел его умом, и за все свои неудачи, какие
случались в  жизни,  он никогда не роптал на бога и корил лишь себя,  что не
сумел распорядиться,  как  велел бог,  когда дал ему в  придачу к  богатству
добрую торговую голову.
     Из молодого горячего богача он превратился в большого и рассудительного
купца,  который стремился вырасти в  первого торгового гостя государства,  а
пока сумел в самом деле стать полным хозяином торгового Пскова...
     Федор  умел  чутьем  узнавать,  с  какой  стороны можно  ждать  поживы.
Раскинув семьдесят лавок по городу,  он по разу в неделю успевал их объехать
сам и расспросить сидельцев, какого товара спрашивает народ, чего не хватало
в  лавке,  много ли приезжих из деревень и  сел,  сколь они бережливы и  что
говорят о  приметах на урожай хлебов и  огородов и на корма для скота...  По
разу в  неделю он  заезжал на Немецкий двор в  Завеличье,  чтобы расспросить
торговых немцев.
     Куда  не  мог  поспеть сам,  он  засылал верного своего посла  Филипку.
Красноглазый подьячий сновал  по  городским торгам и  вынюхивал для  хозяина
новью прибытки.
     В  удобном широком кресле Федор  сидел,  склонясь над  списком товаров,
купленных иноземцами за пять последних лет. Выходило, что покупают одно и то
же на каждый год: что с каждым годом растет закуп юфти, льна и хлебов. Федор
пробовал рассчитать, сколько надо скупать самому, чтоб все в тот же год было
продано за рубеж, а не оставалось лежать по клетям и лавкам.
     С  улицы слышалась колотушка сторожа,  лай собак и лязг железных цепей,
скользящих  по  длинным  проволокам,   протянутым  вдоль  двора.   Федор  не
беспокоился:  вору было не влезть в  его дом.  "Весна -  вот и беснуются!" -
подумал он о собаках.
     Но  в  это  время  послышалось пять  редких ударов в  дверь.  Это  было
условным знаком. Взяв свечу, удивленный Федор сам пошел отпереть.
     За порогом стоял Филипп Шемшаков.
     - Что не в час?  -  спросил Федор,  впустив его в свою комнату и пройдя
сам на цыпочках, чтобы никого не будить.
     - Молитву на ночь сотворил и лег было спать, да вдруг в глазах неладное
стало твориться -  проснулся и мыслю:  к чему бы?.. И угадал: вести с Москвы
есть тайны, - шепнул Шемшаков.
     - Что за вести? - внимательно спросил Емельянов.
     - Не ведаю сам.  А рассуди:  время весеннее -  кто огурцы солит в такую
пору? Кто свиней колет, говяда бьет? Пошто соли в дома кулями тащить?
     - Ты что,  "рафлей"*,  что ль,  начитался, замысловатые речи плетешь! С
похмелья -  так квасу испей,  а  то тебя в  толк не взять...  -  раздраженно
заметил богач.
     ______________
     * "Рафли" - гадательная книга.

     - Я  и  сам-то в  толк не возьму,  -  согласился подьячий.  -  Лег я  в
постелю,  крестом осенясь,  как отцы велят,  да только веки смежу - а соль в
глазах-то  кулями:  то поп Яков с  Болота тащит соль,  то приказный подьячий
Афонька,  согнулся клистой,  посинел от натуги,  а куль тащит,  то ты, Федор
Иваныч, тащишь... И все-то по улке идут, соль тащат, и я куль ухватил... А у
меня,  сам ведаешь,  грыжа...  Так заболела, проклятая, я и очнулся... Тьфу,
думаю, пакость!.. Пошто бы соль?!
     - Плетешь!  -  оборвал Емельянов. - Фараон египетский, право!.. - Федор
засмеялся. - Коли ты меня за Прекрасного Иосифа* почитаешь...
     ______________
     *   Иосиф  Прекрасный  -   библейский  герой,   прославившийся  уменьем
разгадывать значение снов.

     - Постой,  Федор Иваныч,  ты слушай без глума,  - остановил подьячий. -
Лежу я в постели и мыслю: "Отколе соль?!" - и сдогадался: нынче я видел днем
- из твоей троицкой лавки на воеводский двор пять кулей соли взяли.
     - Что за  беда!  Может,  князь Алексей воеводшу свою посолить собрался,
так ему и пяти будет мало, - пошутил Емельянов.
     - Ты  постой,  Федор  Иваныч,  -  нетерпеливо  и  озабоченно  продолжал
Шемшаков. - Далее, кого я сегодня стречал? Дьяк Пупынин соль покупал в твоей
лавке у Рыбницкой башни - пять кулей навалил на воз.
     - Ну? - с любопытством насторожился Федор.
     - Потом попа Якова стретил,  ну, тот бычка купил на торгу, бог с ним...
а  потом подьячего приказного Егора Бесхвостова -  соль  емлет из  лавки два
кули,  опосле  подьячий Еремка  Матвеев -  соль  емлет  четыре  кули,  потом
подьячиха Горносталева Марь Тимофеевна...  и  та  соли два кули покупает,  и
двое ярыжных* за  ней с  торга тащат,  на  чем свет бранятся,  что не  хочет
подьячиха у кабака постоять...  Ну,  сам посуди:  куды соль всем приказным в
один день занадобилась?
     ______________
     * Земские ярыжки при кабаках исполняли роль полицейских.

     Федор качнул головой.
     - Фараон ты  египетский,  право!  Ну,  слышь,  фараон,  надо сейчас же,
ночью,  поднять молодцев. Соль, укрытчи рогожами, из соляных подвалов свезти
в  хлебные  клети  да  сверху  хлебом  позавалить...   да  мало  в  подвалах
оставить...
     - Подмокнет от соли хлеб, - предостерег подьячий.
     - После просушим.  Я мыслю,  что ныне соль дорога будет...  -  возразил
Емельянов.  -  Надежного малого погони к Новгороду встречу обозу -  тридцать
возов  везут  соли  в  обозе  из  Вычегодска.  Вели  свернуть да  постоять в
Дубровне, покуда гонца не пришлю... А сидельцам вели назавтра по лавкам соль
придержать: "Нет, мол, в лавке, ужотко будет..."
     Федор,  еще  не  зная,  в  чем дело,  уже закипел деятельностью.  Запах
большой поживы тревожил его чутье.
     - Постой, Филипка, - остановил он подьячего. - Чуть свет вели к воеводе
во двор воз соли свезти, лучшей.
     - Целый воз? - удивился Шемшаков.
     - А то и два! - заключил Емельянов. - Ступай!
     Но Филипп не уходил.  Он остановился, полуобернувшись, у порога, что-то
соображая.
     - Ну, чего? - нетерпеливо спросил Емельянов.
     - Тогда и владыке надо не менее двух возов.  Я мыслю: по одному владыке
и князю хватит.
     - Голова!  - одобрительно сказал Федор. - А я было владыку забыл... Так
и делай по-своему. Ладно.
     Странный подарок  Федора  воевода  принял  без  спеси,  но  архиепископ
Макарий в  чем-то  усомнился:  ему показалась странной присылка соли.  Поняв
подарок как притчу, он целое утро старался вспомнить, где, кто, когда и кому
посылал соль  и  по  какому поводу,  и  размышлял,  что  хотел сказать своим
странным даром псковский богач.  К полудню сомнения его рассеял сам воевода,
приехавший рассказать про новый царский указ об  отмене всех мыт,  налогов и
пошлин со  всей земли и  со  всех людей и  о  замене их  всех единым налогом
только на соль, по две гривны с пуда...
     - Хитрое дело  Борис Иваныч Морозов надумал!  -  воскликнул воевода.  -
Коли хочешь пошлины не давать государю - пей-ешь без соли!
     Архиепископ согласно кивнул головой.
     - Как  мыслишь,  владыко,  кого  из  псковских гостей к  соляному торгу
приставить? Велико дело пошлину собирать.
     - Мыслю,  что  Федора  Емельянова ладно,  князь  Алексей,  -  подсказал
"владыка". - А я в мирских делах что разумею! - поскромничал он.
     На  другое  утро  приказный подьячий Спиридон Осипов по  указу  воеводы
обходил  купеческие соляные подвалы псковских купцов,  взвешивал и  описывал
соль,  а  после  обеда бирючи в  красных кафтанах кричали по  площадям новый
царский указ.
     Народ  не  верил ушам.  Иные  крестились,  молились о  здравии молодого
государя, "коему даровал господь мудрости, как царю Соломону{104}".
     - Беда богатым от той налоги,  а  бедному благодать:  пуд соли на сколь
человеку надобен!..
     - У  бедного столько поту да слез на хлеба краюху каплет,  что без соли
солона! - говорили в толпе.
     А  в  это  время уже  перевозили всю соль по  описи из  подвалов других
купцов в просторные подвалы Емельянова.
     Емельянов и верный его слуга Филипп Шемшаков были полны забот...


     Бабка Ариша вздыхала над Иванкой:  ее баловень,  ее выкормок и любимец,
за лето он стал не похож сам на себя.  Он сильно вырос,  похудел и  перестал
быть миловидным.  Углы большого рта его опустились книзу,  глаза потемнели и
горели,  как в лихорадке.  Он перестал балагурить, болтать чепуху, голос его
вдруг сломался,  и песни не пелись. Бабке казалось даже, что кудри его вдруг
развились...  Она хотела его приласкать,  приголубить, как прежде, но Иванка
дичился ее и торопился скорее удрать.
     Бабка заговорила о нем с Аленкой, встретив девочку как-то раз на торгу:
     - Пригрей ты его,  приголубь.  У самой ведь матери нету, и он сирота...
Батька-то, чай, у тебя суровый, доброго слова не скажет ребенку...
     Аленка смутилась тем,  что старуха ей говорит,  как взрослой.  Но бабка
Ариша по-своему поняла ее и пригрозила скрюченным пальцем:
     - Ох, озорница, черный твой глаз!.. Вижу, вижу - по нраву тебе молодец!
И то ладно... Вот подрастет, глядишь - и поженитесь...
     Эта беседа переменила Аленку. Она была достаточно взрослой, привычной к
заботам об отце и  Якуне.  Когда появился у них в доме Иванка,  она такую же
заботу взяла на себя и о нем,  но теперь,  после слов бабки, Иванка невольно
отделился в  ее представлении от отца и  брата.  Сама того не желая,  Аленка
стала его  сторониться,  а  если случалось заговорить с  ним,  то,  подражая
Якуне,  она старалась задеть его какой-нибудь насмешкой. В ответ Иванка тоже
не лез за словом в карман и затевал с ней перебранку.
     Когда слишком бывали растрепаны его кудри, она замечала:
     - Баранов и то стригут, постригись - завшивешь!
     - У самой в голове, как звезд в небе! - огрызался Иванка.
     Если Иванка пел, Аленка дразнилась:
     - Поди ты, чудо: днем белым волком воет!
     - А  тебе что  бояться:  шелудивой овцы и  волк не  возьмет!  -  тотчас
находился Иванка.
     Аленка делала вид, что ей все равно, но в душе обижалась, хотя и знала,
что сама была зачинщицей стычек.
     Кузнец тоже обижался за дочь.  Кто задевал его дочь, тот становился его
врагом.
     Раза два-три Михайла смолчал,  когда присутствовал при такой перепалке,
но наконец не выдержал и заорал на Иванку:
     - Сверчок, знай шесток! Еще раз услышу - и быть тебе драну.
     - Руки коротки! - оборвал и его Иванка.
     Вышла бы ссора навек,  если б  сама Аленка в  тот же миг не призналась,
что начала дразниться она.  Однако кузнец и  это ее  признанье объяснил себе
одним  только  ее  добрым  нравом.  Мало-помалу  он  стал  злее  с  Иванкой,
покрикивал на него и  в  кузне и дома.  Иванка же от этого делался упрямей и
непокорней.  Когда кузнец на  него кричал,  он  громче и  веселее пел.  Если
хозяин грубо требовал быстроты,  он  нарочно медлил в  работе и  еще  всегда
оставлял за собой последнее слово...


        "2"

     Михайла  Мошницын  был   старшиной  кузнецов,   ютившихся  на   окраине
Завеличья, где их опасное огневое ремесло не могло принести больших бедствий
городу.
     В кузню Михайлы нередко сходились кузнецы, чтобы разрешить какой-нибудь
ремесленный спор.  К  нему  приходили  хозяева  кузниц  со  своими  наемными
подручными. Как-то раз пришли двое братьев, получивших кузню в наследство от
умершего отца и не поладивших меж собою в работе. Пришли два кузнеца-соседа,
взявшие  заказ  от  владыки  Макария  на  починку церковных решеток,  но  не
сумевшие между собой разделить работы.
     В понятиях кузнецов было стыдно идти со своим же кузнечным делом на суд
к воеводе или ко всегородним земским старостам.  Не вынося из избы сора, они
все  полагались на  беспристрастие и  степенство решения  своего  кузнечного
старшины.
     "Как  царь Соломон!"  -  думал о  нем  Иван