вах?! Сколь ни пиши - правда одна у бояр: лишь бы себе добро! Коли сменят
в городе воеводу,  то нового злее посадят.  Правду,  мыслю,  никто не даст -
сами ее берут с ружьем. А вставати с ружьем не по едину городу, звать города
с собой,  как на недругов иноземных подымался народ по зову блаженной памяти
посадского мясника Кузьмы Минина{265},  тако же и на домашних дьяволов!.. Не
все ли одно: соседский ли пес укусит, свой ли сбесился - одно спасенье: секи
топором и от смерти себя и людей спасешь...
     Не то пишу. Не летопись надо строчить монастырским обычаем. Святые отцы
за  высокой стеной живут -  им на муки людские глядети слеза не проест очей,
да и  челобитные писать впусте,  а  надо б  писать между земских изб,  чтобы
втайне копили добро на  великую земскую рать со всех городов избавления ради
от бешеных псов посадского и иного люда".
     Но  свои мечты о  союзе всех городов и  о  земской рати против боярской
власти Томила не  смел сохранять на бумаге,  боясь сыска,  потому что не раз
замечал,  что  воеводские  лазутчики  смотрят  за  ним  на  торгу  и  следят
постоянно, кому и о чем пишет он челобитья...
     Весь  город  вскоре  забегал и  заметался от  лавок  Устинова к  лавкам
Русинова, от Русинова - к Емельянову. Все оказалось закрыто, словно в городе
разом у  всех купцов хлеб был  распродан.  Только несколько мелких посадских
лавчонок скопляли "хвосты" за  хлебом,  стараясь схватить на бесхлебице свои
грошовые барыши.
     Посадские со слезами и бранью платили купчишкам втридорога, еще не видя
за их спинами громады Федора и никак не умея понять, кому и зачем нужно было
припрятать хлеб, когда он так дорог и его так выгодно продавать.
     Народ по торгам плакался на дороговизну, а иные просили Томилу написать
воеводе,  что  город остался без хлеба и  чтобы он  указал продавать хлеб из
царских житниц. Томила лишь усмехнулся:
     - Воевода -  одна душа с Федором, а Федор на голоде барыши наживает. Уж
он  воеводу-дружка не обидит.  Чего же тут писать?  Коли кому и  писать,  то
писать государю в Москву, мимо наших градских людоядцев.
     - Пиши,  коли так,  государю!  -  просил народ,  памятуя удачу Томилы с
челобитьем по поводу соли.
     - То челобитье не мне с вами писать, а всем городом на всегородний сход
собраться да и составить...
     Услышав такие речи Томилы, дня через два площадной же подьячий Филипка,
подойдя к нему на торгу, сказал Томиле:
     - Народ мутишь,  Томила Иваныч,  - то зря. Слышал я, воевода серчает на
речи твои воровские.  Ты  бы  покинул ходить по  торгам -  без тебя подьячих
довольно.
     - Что ж мне, голодом подыхать? От челобитий кормлюсь.
     - Сам выбирай, как подохнуть краше - с голоду или на дыбе. В том всякий
волен. Я чаю, добро сотворишь, коли мешкать не станешь.
     И,  придя домой после этой встречи, Томила открыл свой сундук, поглядел
на  столбцы "Правды искренней",  разжег было печь,  но все же не кинул своих
листов - пожалел.
     Взяв лопату,  он вышел в коровник и целый день рыл под навозом глубокую
яму, а ночью спустил в нее свой сундук и закидал землей...
     Томила не вышел больше на торг. Он пошел к Демидову.
     - Слышь,  Левонтьич,  дождался я  милости от воеводы:  куды хочешь ныне
иди, чем хочешь кормись, а к челобитьям не лезь! Ведь дыхнуть нечем в городе
стало!
     - Из последнего терпит народ, - подтвердил Гаврила.
     - А что будет дальше, когда терпение выйдет?
     - Мыслю,  так будет, как было запрошлый год в Устюге да в иных городах:
не сносить головы воеводе{267}...
     - А толку,  Левонтьич, что? Толку что! Воеводу побьют, а потом и народу
стоять в ответе. Хоть сменят в городе воеводу, то нового хуже посадят. Как в
Ветхом завете{267},  помнишь:  "Отец вас  лупил плетьями,  а  я  стану драть
скорпионами". В том вся и боярская правда.
     - А чего же ты хочешь?  -  спросил Гаврила.  - Где правды взять? У царя
просить миром?
     - Правду ту,  мыслю,  никто не дает, а берут ее сами с ружьем, - сказал
Томила,   понизив  голос.  -  Да  не  так,  как  стряслось  в  Устюге  да  в
Сольвычегодске,  в Козлове да в Курске - все в разное время вставали, а надо
писать городам промежду себя тайно да  разом и  подымать,  как  на  польских
панов сговорился народ по зову Пожарского{267} да Кузьмы Минина.
     - Постой,  погоди,  Томила Иваныч,  -  оробев от  смелой мысли  Томилы,
остановил его хлебник.  -  Эка ты вздумал ведь,  право!..  - пробормотал он,
качнув головой.  -  Нет, тут сразу не скажешь, размыслить получше надо... Да
как же так... Мы ведь сами извет государю послали. Давай погодим...
     Томила вздохнул:
     - Да,  Гаврила Левонтьич, грех на наших с тобой душах: молод Иванка для
эких тяжелых дел.  Сколь душ  человеческих мы  взвалили ему на  шею.  Не  по
возрасту и  не  по разуму ножа.  Страшусь,  что загинул Иван в  застенке,  а
может, и так убили слуги Собакина.
     - А  все же еще погодим,  Иваныч.  Сказывал Прохор Коза,  что к  куму в
Москву послал он письмо, про Кузьку спрошает. Пождем, узнаем...
     Томила  отвел  свой  взгляд  и  задумался.  Хлебник внушал ему  веру  в
смелость и  силу свою с того самого дня,  как вместе они составляли извет на
Емельянова.  Хлебник казался Томиле самым бесстрашным из всех горожан, и ему
одному осмелился грамотей поведать тайные мысли.
     Томила усмехнулся.
     - Ты что посмехнулся?  Мыслишь,  за шкуру свою опасаюсь?  -  воскликнул
хлебник. - Нет, Иваныч, за мир я страшусь! Подождем из Москвы от Козина кума
отписки, он с ямщиками пришлет.
     - Что же, ладно, пождем, - согласился Томила.
     Но сам грамотей не мог уж оставить мысль о  восстании городов.  Однако,
боясь доверить ее бумаге,  он не писал своей "Правды",  а молча носил в душе
образ нового Минина.
     Через  недолгое время  хлебник  наконец получил из  Москвы  известие от
Козина кума.  Тот  сообщил,  что Кузя живет у  него,  и  обещал после святок
отправить его  домой,  когда будет во  псковскую сторону посылать на  ямские
дворы лошадей,  купленных еще на  Макарьевской ярмарке{268} и  до сих пор не
отправленных по местам.  Об Иванке же кум не писал ничего,  и  друзья Иванки
так и не знали,  жив ли он, и нашел ли брата, и сумел ли отдать кому надобно
псковское челобитье.


        "4"

     Федору Емельянову наконец удалось оттеснить с  первого места во  Пскове
Ивана Устинова и  Семена Менщикова,  которые так коварно воспользовались его
падением.
     Думный дьяк  Алмаз Иванов в  Москве довел до  царя мысль о  том,  чтобы
обмануть шведов  на  хлебной скупке и  поручить это  дело  во  Пскове Федору
Емельянову.  Федор получил царское разрешение и  даже царские деньги на  то,
чтобы скупкой хлеба поднять цены.  За  это  он  должен был  отдарить думного
дьяка и псковского воеводу.
     У Федора хлеб был уже скуплен,  город голодал, и цены росли, но слишком
медленно. Надо было ускорить их рост: вот-вот за хлебом приедут шведы.
     Чтобы по  этому поводу не  было после обид,  Федор решил все  сделать в
согласии с воеводой и ублажить самых крупных помещиков, дав им нажиться...
     В псковскую съезжую избу собрались дворяне Нащекин, Чиркин, Сумороцкий,
Воронцов-Вельяминов. Сам воевода несколько запоздал, дав им довольно времени
поговорить меж собою. В торговой горячке дворяне ссорились.
     - Я хоть тысячу чети продам! - кричал Чиркин.
     - Да нет у тебя своего хлеба,  нет! Тебе его у крестьянишек покупать, а
я  свой,  свой продаю!  -  горячился Сумороцкий.  -  У меня житницы ломятся.
Тысячу чети я ныне же, ныне же ссыплю!
     Афанасий Ордин-Нащекин держался с  достоинством и  не  спорил.  Он  уже
раньше условился с Федором,  что продаст ровно семьсот чети,  которые у него
есть.
     Воронцов-Вельяминов рассчитывал,  что продаст чети двести, и жалел, что
продал уже раньше свой хлеб архиепископу по  дешевой цене -  по девятнадцать
алтын.
     В  это  время Сиротка Михайла Туров вошел к  воеводе.  К  нему бросился
Чиркин.
     - Миша,  здорово! Послушай, Миша, в деревню поедешь к брату - заскакни,
друг,  ко мне в  деревеньку.  Скажи приказчику,  чтоб вез хлеб скорым делом,
сколь увезти можно, - хоть сто, хоть двести возов бы вез. Цена подошла... По
двадцать по пять алтын за чети тут продадим или по тридцать,  а припоздаем -
и не продать... Я тебя подарю... Скажи!..
     В  это  время явились в  съезжую избу  сам  воевода и  Федор Емельянов.
Дворяне вскочили на ноги.
     - Ну? Как? Как? Какая цена? - наперебой закричали дворяне.
     - Цена? - с хитрой усмешкой переспросил Емельянов. - А ваша какая цена?
     - По  двадцать по  шесть  алтын.  Ни  деньги  не  скину!  -  воскликнул
Сумороцкий.
     - А твоя? - обратился Емельянов к Чиркину.
     - И я, как люди, меньше нельзя! - отозвался Чиркин.
     - Огрешились дворяне-господа,  -  усмехнулся Федор,  -  по  тридцать по
шесть алтын за чети плачу. Сколь кто продает?
     В  первый миг  все  умолкли,  разинув рты  от  неожиданности,  и  вдруг
поднялся такой галдеж, как на торговой площади под большой праздник...
     Дворяне,  теснясь  и  перебивая друг  друга,  кричали цифры,  Емельянов
записывал все,  зная,  что  они продают весь хлеб до  крошки и  окончательно
оставляют себя и не только весь город,  но даже уезды,  без хлеба.  Он знал,
что скоро настанет его время и  он вывезет из своих житниц на торг все,  что
было скуплено раньше.
     Михайла Туров стоял среди комнаты. Неслыханная цена хлеба вскружила ему
голову.  Его брата Парамона сейчас не было в городе,  и он мог прозевать все
дело... Сиротка осмелился и, заглушая всех, закричал:
     - Пиши, Федор Иваныч: "Парамон Туров - пятьсот чети!"
     В  это  время  за  дверью  особой воеводской комнаты послышалась возня,
давка и свалка.  Дверь распахнулась,  и в нее хлынули бешеным потоком мелкие
помещики,  купцы  и  монахи.  Жирный келарь Снетогорского монастыря ворвался
первым.
     - Снетогорская обитель продает три тысячи чети... - выкрикнул он.
     Дворяне, казаки и дети боярские заглушали друг друга крича:
     - Федор Иваныч, отец родной, продам двадцать чети!
     - Федор Иваныч, пиши моих двадцать две...
     И  богатый гость Федор снова держал весь  город в  своих руках,  словно
второй воевода.


        "ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ"


        "1"

     Логин  Нумменс,  рижский купец,  подданный шведской королевы,  вошел  в
боярские палаты  Романова.  Боярин  Никита Иванович в  это  время  сидел  за
широким дубовым столом и  играл в шахматы с каким-то голландским купцом.  На
низкий поклон Нумменса он едва кивнул и  небрежно указал на скамью.  Нумменс
сел.  Его переводчик стоял рядом.  Несмотря на все свое нетерпение,  Нумменс
стал невольным зрителем игры.
     Боярин подолгу думал перед каждым ходом, в задумчивости двигал вправо и
влево шитую жемчугом бархатную тафейку на  голове и  медленно переставлял по
доске  резные,   из  малахита,  фигуры.  Голландец  играл  легко.  Почти  не
задерживаясь,  словно танцуя,  двигались его  фигуры,  тесня  фронт боярина.
Перед  игроками стояли кубки с  вином,  лежали засахаренные орехи,  пряники,
груши.
     Мальчик-слуга  подошел  к  играющим  и  наполнил хрустальные в  серебре
кубки.  Боярин кивнул ему и сказал несколько слов. Нумменс понял, что боярин
распорядился угостить  также  его,  и  заранее  с  омерзением  ожидал  этого
угощения: он не выносил водки и сильно страдал от московского обычая угощать
ею каждого,  кто приходит в дом.  Судя по тому, что весь прием у боярина был
не похож на обычный русский прием,  он надеялся,  что и  обычная чаша минует
его здесь...  Но  чаша неумолимо приблизилась на тяжелом серебряном подносе,
на  котором,  кроме  вина,  стояло блюдо  со  сластями.  Со  вздохом Нумменс
поклонился боярину и  поднял  свой  кубок,  сказав  несколько вежливых слов.
Романов  приподнял  свой,  приветливо и  небрежно  кивнул,  отпил  глоток  и
поставил кубок.  Нумменс, стараясь не дышать, чтобы не слышать запаха водки,
взял в  рот глоток и  поразился:  это было вино одного из  тончайших сортов,
какого ему никогда не доводилось пить... И купец вдруг почувствовал уважение
к этому азиатскому вельможе.  Если до этого он негодовал, что ему приходится
молча ожидать милостивого разрешения говорить,  то  теперь он  вдруг как  бы
понял,  что  даже  не  могло быть иначе:  разве мог  такой важный и  знатный
магнат, бросив все, разговаривать запросто с каждым купцом!
     Боярин снова не обращал внимания на своего незваного гостя,  и  Нумменс
сидел молча, созерцая медленную, замысловатую игру: голландец стройно, легко
наступал,  а  боярин стеснил свои  фигуры в  одну бесформенную кучу,  как-то
угрюмо и неуклюже защищаясь и заставляя их толочься на одном месте. И вдруг,
неожиданно подготовив ловушку,  боярин  двинул  слона.  Он  сделал  это  так
тяжело,  словно живой  слон  наступил на  черный квадрат поля,  и  голландец
остался вдруг без коня и под угрозой шаха...  Обескураженный неожиданностью,
он попытался закрыться ладьями, но, потеряв одну из них, открыл короля...
     - Шах!  -  произнес боярин и,  поманив пальцем мальчика,  прошептал ему
несколько слов.
     Мальчик снова наполнил кубки и  стал возиться с полированным деревянным
ящиком, стоявшим на отдельном столике иноземной работы.
     Голландец закрылся пешкой.
     - Шах! - настойчиво повторил боярин, передвигая ферзя.
     Голландец теперь совсем растерялся.  Он  двинул ладью и  потерял пешку,
двинул пешку и потерял своего ферзя...
     - Шах!  -  повторил боярин еще раз,  и это было в последний раз: вторая
ладья голландца погибла.
     - Мат! - сказал Никита Иванович.
     Голландец зааплодировал победе противника. Боярин ничем не выдал своего
торжества,  кроме  одного движения:  сверху донизу он  провел тонкой рукой с
играющим перстнем по широкой и длинной седой бороде.
     Мальчик-слуга  нажал  кнопку  на  полированном ящике,  и  вдруг  оттуда
раздались веселые звуки цимбал... Боярин смешал фигуры. Стукнувшись кубками,
выпил с  голландцем и выжидающе,  несколько недоброжелательно,  повернулся к
Нумменсу.
     - К  справедливому и  милостивому боярину с  великим челобитьем Логинко
Нумменс,  свейский торговый гость,  -  перевел толмач,  пришедший с  рижским
купцом.
     Нумменс выжидающе и  с  надеждой поглядел на  боярина.  Никита Иванович
разгладил бороду, блеснул перстнем и повернул шахматную доску к Нумменсу.
     - Поратуем во шахмат, герр Логин, - неожиданно предложил он, будто бы и
не слыхал ничего ни о каком деле.
     Смущенный Нумменс забормотал вежливый отказ.
     - Шахматы -  потеха ратных начальников да воевод. Здесь потребна ратная
мудрость,  -  сказал за  него  переводчик.  -  Мой  господин сказывает,  что
неискусен к такой потехе.
     - Добрая потеха,  -  возразил боярин,  - и торговым, и ратным, и думным
людям к пользе потеха сия!  У нас на Руси ее любят! Ну, не хошь - не надо!..
Зачем же пожаловал? - произнес он, медленно потягивая темное вино.
     Нумменс заговорил.  Боярин  слушал молча  немецкую речь  и  безотчетно,
почти не глядя, расставлял фигуры для новой игры.
     - У моего господина сбежал слуга Иоганка Либхен,  -  вслед за Нумменсом
произнес по-русски толмач.  -  Тот слуга господина покрал,  сидел в тюрьме в
городе Туле,  из  тюрьмы дан на  поруки моему господину,  а  в  Москве опять
убежал.  Сказывают,  боярин,  он у  тебя на вашем боярском дворе схоронился.
Господин мой  твоей справедливости челом бьет:  ты  бы  велел того Иоганку в
твоем дворе изловить и выдать головой господину его, Логину Нумменсу...
     - Зо,  зо!  -  подтвердил Нумменс,  показав тем  самым,  что хотя и  не
говорит по-русски, но понял речь толмача и подтверждает свою просьбу.
     - Неладно сказываешь:  на моем дворе беглых не держу и нет у меня таких
изб,  где беглые укрываются.  Может, у вас, в неметчине, хоронят чужих людей
по вельможным дворам, а я никому не укрытчик!..
     Нумменс понял свою ошибку.  Он вдруг смутился и покраснел весь: сначала
залились  краской  розовые  детские  ушки,  потом  жирная  короткая шея,  и,
наконец, покраснели пухленькие веснушчатые короткопалые ручки. Он растерянно
заморгал бесцветными ресницами и забормотал, оправдываясь.
     - Мой господин не хотел молвить обидного слова, - сказал толмач. - Люди
сказывали, что Иоганка на твоем боярском дворе, а сам он не видел. Просит он
справедливости  твоей,  за  какую  справедливость благодарить  станет.  -  И
Нумменс, слушая переводчика, глядел в рот боярина с таким выражением, словно
ожидал, что оттуда вылетит райская птичка или извергнется пламя.
     - За бесстыдство купчишку погнать бы метлой со двора,  да не наш обычай
гнать чужеземного гостя:  может,  по  глупости молвил неладно,  а  может,  и
вправду вельможи в  неметчине татей  в  домах  укрывают!  -  сказал  боярин,
обратясь к  толмачу.  -  Скажи ему,  мол,  боярин хоть пособить его  горю не
может,  а гостю рад.  Пусть расскажет, чем торг ведет, с чем приехал на Русь
да какие товары купляет.  Может, мы с ним не в сыске, так в торге поладим, и
то добро...
     И  Нумменс не  посмел настаивать на  своем,  не посмел и  отказаться от
предложенной беседы.  В душе его шевельнулась надежда на то,  что за беседой
боярин смягчится и,  может быть,  все же позволит ему пройтись по тем избам,
где, по слухам, скрывалось множество всевозможного беглого люда.
     - На Русь привожу я железо и всякий железный товар, да ружья, да сабли,
да жесть.  С Руси везу мех соболий, да куний, да лисий, да сало, да хлеб, да
мед,  да пеньку,  да всяческой снеди.  Торгую сам по себе,  не в кумпании, -
переводил толмач.  -  А  ныне ее  величество королева милость мне  даровала:
велела  с  московского государя долг  получить,  выкупные деньги  за  беглых
людей,  да  на  те  выкупные деньги хлеба купляти для свейской казны.  Коли,
боярин, жита продашь, и то я куплю по сходной цене.
     - Хлеба в  чужие земли один  государь продать мочен.  Надо  тебе знать,
Логин,  -  строго сказал Романов.  -  А  вдругорядь,  когда с добрым товаром
приедешь - сабля добрая будет, может, пистоль, - и тогда заезжай, - заключил
боярин.
     Нумменс уже раньше слышал о том, что дядя царя, боярин Никита Иванович,
благоволит к иноземцам недаром:  он ведет большой торг с иностранцами, вечно
нуждается в  деньгах,  как все русские,  и  оттого весь в  долгу у англичан,
датчан,  голландцев,  шведов и  даже -  у  безденежных литовцев.  Зато,  как
говорили,  у Романова никогда не бывает отказа в любой просьбе иноземца и он
пользуется своим  влиянием  в  Боярской  думе,  чтобы  помогать  иностранным
купцам...  Если бы речь шла просто о поимке беглого слуги,  Логин Нумменс не
погнался бы за дорогой честью быть принятым у  корыстного,  хитрого боярина,
но этот слуга был особый...
     Карл  Либхен  -   отец  Иоганна  Либхена,   кузнец,   подданный  короля
Густава-Адольфа, попал в плен к русским и после Столбовского мира остался на
службе у царя Михаила.  Кузнец женился в России; в России, в Туле, родился у
него сын Иоганн,  и  сыну передал он все знание своего ремесла.  Все лучше и
лучше  с  каждым годом научались кузнецы работать,  перенимая друг  у  друга
навыки и сноровку -  русские у иноземных,  иноземные у русских,  пока это не
начало внушать беспокойство сильным соседям.
     Тогда шведский резидент в Москве,  Карл Поммерининг,  послал к тульским
лучшим кузнецам,  выходцам из Швеции, верного человека с предложением уехать
"на родину",  на королевские литейные и ружейные заводы, пообещав им большие
деньги на королевской службе.  Кузнецы соблазнились.  Из Москвы и из Тулы их
собралось около десятка,  и  они просили выпустить их домой...  Отношения со
Швецией были таковы,  что могли испортиться из-за  всякого пустяка,  и  царь
Алексей Михайлович вынужден был отпустить кузнецов.
     Рижский купец Логин Нумменс взял на себя спровадить мастеров домой.  Он
дал им одежду и денег на прокорм до шведского рубежа, а чтобы это не вызвало
подозрений у  русских,