ой,  думный дьяк,  тоже был в славе среди народа: говорили,
что  это не  кто иной,  а  он  самый придумал налог на  соль и  первый сумел
нажиться на этом бессовестном деле,  раздавая по городам соляной торг тем из
торговых гостей, кто ему лучше платил.
     На  боярина Бориса Морозова народ  был  гневен за  все,  вместе взятые,
несчастья и  беды,  считая  его  своим  злейшим  врагом  и  другом  народных
обидчиков и губителей, затмевающих светлые очи юного и неопытного царя.
     С  торговым гостем Василием Шориным у  москвичей были домашние счеты за
правежи,  за кабальные записи,  за ссуды,  выраставшие втрое и  впятеро,  за
пропавшие у него заклады, за высокие цены товаров и просто за то, что он был
самый богатый из всех богатых гостей.
     Озлобление народа было понятно Первушке,  и он считал,  что в последнее
время, может быть, в самом деле московские бояре в корысти своей хватили уже
через край...  Он  видел весь  путь  своего господина и  накоплял себе  тоже
деньжонок, считая, что после найдет свой безошибочный путь... В недавние дни
многие из боярских холопов Морозова,  Милославского,  Хованского, Пронского,
князя Львова подали царю  челобитье,  прося возвратить им  свободу.  Один из
холопов Морозова предложил Первушке дать подпись под челобитьем.
     - Пошто мне проситься?  - ответил Первой. - В дворянах, холопам, нам не
бывать,  в больших торговых гостях тоже не быть, а в меньших посадских житье
хуже...  Упрошу господина,  и он меня так пустит на волю,  а когда пустит, я
ему ж стану и волей служить, - на что мне воля!
     Но Первушка знал, что среди холопов кипит волненье: съезжаясь со своими
господами у знатных домов, собираясь по кабакам, сходясь по торгам и у места
торговых казней,  отпрашиваясь в  церкви,  словно бы для молитвы,  холопы по
всей Москве держали совет о том, что если царь не послушает их челобитья, то
разом в одну ночь они перережут своих бояр и сами возьмут волю...
     Первушка сильно подозревал в  измене траханиотовского холопа Сергушку и
рассказал про заговор господину,  но Петр Тихонович ответил,  что все слышал
уже заранее от Сергушки.
     Дня два назад около ста человек боярских холопов были схвачены и кинуты
в  тюрьмы.  Бояре ездили в  город с большим бережением,  беря с собой только
лишь самых надежных людей,  и  по тому,  кого не хватало в охране боярина из
привычных слуг и  телохранителей,  остальные догадывались,  что  господин не
доверяет ему  и  считает  его  бунтовщиком.  Вот  почему  особенно неприятно
Первушке было  остаться дома,  когда  Сергушка и  двое  других слуг  поехали
провожать господина в приказ.  Он знал, что слуги других дворян станут о нем
расспрашивать -  не попал ли он вместе с  теми,  кого посадили в  тюрьму,  а
Сергушка,  вместо того чтобы просто сказать про  кривую рожу,  станет плести
околесицу с прибаутками,  намекая на то, что Первушка теперь уже не так-то в
чести, как прежде...
     "Завязать щеку покрепче да ехать,  - подумал Первушка, - а коли спросит
окольничий, почему приехал, сказать: "Кто тебя убережет, как я? Рожа крива -
зато сердце прямое". Простит и рад будет", - решил про себя Первой.
     Его  останавливало лишь  то,  что  знахарь-мясник не  велел выходить во
двор, чтобы ветром не охватило: "А то и останешься с этакой харей навеки!"
     Бродя по пустым комнатам, Первушка остановился у веницейского зеркала и
взглянул на  себя.  Красивый малый,  он  часто  любил заглянуть в  волшебное
стекло, где так четко вставал его собственный облик, но нынче стекло над ним
посмеялось,  выставив жалкую и противную морду, завязанную по-дурацки бабьим
платком сердобольной стряпухи. На макушке торчали длинные заячьи уши.
     "А что, коли впрямь останусь навеки таким?!" - подумал Первушка.
     Он  зажмурил глаза и  загадал на  пальцах:  ехать -  не  ехать.  Пальцы
разъехались врозь, потом сошлись, потом вновь разминулись.
     "А  станет Сергушка вракать,  рожу  побью  так,  что  будет неделю дома
сидеть!"  -  утешил  себя  Первой и  завалился на  постель своего господина,
пользуясь тем,  что нет никого дома:  жена и  дети Траханиотова детом жили в
деревенском доме  вместе со  всеми слугами,  кроме тех,  которые повседневно
были  нужны окольничему в  Москве.  Это  были Первушка,  стряпуха,  дворник,
ночной  караульщик и  еще  четверо  молодых и  красивых холопов -  конюхов и
телохранителей.
     Сейчас стряпуха ушла на рынок, дворник отправился в кабак, а караульщик
днем отсыпался за ночь...  Было утро. Первушка не ждал, что окольничий скоро
вернется,  и  мог позволить себе невинную роскошь -  поспать на  его голубом
пуховике, о котором говорили, что он набит чистым лебяжьим пухом...
     Он задремал,  уморенный ноющей болью и душной июльской жарой, еще более
нестерпимой от теплого платка стряпухи.


        "2"

     Первушка выскочил в сени на дикий, тревожный лязг дверной клямки.
     - Кого там черт изымает?! - выкрикнул он раздраженно.
     - Открой, Первуня, - послышался из-за двери робкий и торопливый возглас
его господина. Тон был странный и непривычный.
     Первушка понял, что что-то стряслось, и поспешно скинул запор, при этом
подумав,  что не успел оправить лебяжьего пуховика...  Но вместо окольничего
опрометью кинулся в дом какой-то задрипанный, грязный пушкарь.
     - Куда, куда? Стой! - резко остановил Первушка, схватив его за руку.
     - Уйди, черт! - рявкнул пушкарь.
     В  грязном,  потертом  и  лоснящемся  кафтане,  в  засаленной  шапке  и
стоптанных рыжих сапогах,  с рожей, вымазанной копотью, - это все же был сам
Траханиотов.
     Первушка от удивления разинул рот.
     - Петра Тихоныч,  что с  тобой?  -  прошептал он.  Ему показалось,  что
окольничий пьян - небывалое дело в такой ранний час.
     - Ш-ш-ш! - шикнул Траханиотов.
     - Не слышит никто, сударь. Иди умыться...
     - Не надо.  Надень,  что похуже,  бежим!  -  в  лицо холопу одним духом
шепнул Траханиотов, и Первушка заметил, что руки окольничего трясутся...
     Первушка больше не лез с расспросом. Он запер дверь и бросился к своему
сундуку.  Быстро выбросил на пол все платье,  выбрал самое худое,  и все же,
накинув  его  и  с  завязанными  зубами,  он  выглядел  слишком  щеголеватым
товарищем для своего господина.
     Когда переодетый Первушка,  пройдя на  цыпочках весь пустой дом,  вошел
внезапно  в  опочивальню,   Траханиотов  испуганно  отскочил  от  оторванной
половины.
     "Припрятал деньги,  - подумал Первушка. - Знать-то, уж дюже неладно!" И
сердце его забилось сильнее от ожидания беды. Он сделал вид, что не понял, в
чем дело.
     В  котомку за  плечи  Первушка сунул  на  случай  свой  лучший кафтан и
нарядную сорочку,  на дно котомки припрятал мешок с прикопленными деньгами и
захватил каравай хлеба.
     Они  заперли дом  и,  пройдя  тенистый густой  сад,  перелезли соседний
забор.  В соседнем дворе на них закричал хозяин домишка,  знакомец Первушки,
приняв их за воров.  Первушка молча ему пригрозил дубинкой,  и  тот в испуге
спрятался в дом...
     Был знойный полдень. Солнце палило.
     - Куда? - тихо шепнул Первой.
     - Куда  хошь,  только  вон  из  Москвы,  -  бледными губами прошелестел
дворянин.
     По улице шло и  бежало много народу,  крича и размахивая руками.  Чтобы
никто  из  толпы  не  узнал  Траханиотова,  Первушка  свернул  с  Тверской в
переулок.  Сзади них  нарастал шум  и  говор народного скопища.  Раздавались
громкие выкрики.  Навстречу промчался бегом  мужик  с  ярко-красной периной.
Ткань прорвалась на перине,  и по дороге за мужиком,  будто снег, разлетался
пух...
     Из  какого-то  дворянского дома  с  крыльца  по-хозяйски сходил  рослый
детина -  скоморох с медведем на цепи -  и настраивал для игры дорогие гусли
черного дерева, изукрашенные рыбьим зубом...
     "Покрал  гусли  медведчик,  -  подумал  Первушка,  -  разгулялись нынче
разбойники да  скоморохи.  Вишь,  степенно  как  выступает  вор,  сатанинска
закуска!"
     Первушка ускорил шаги.  Дойдя до  первого перекрестка,  он  повернул за
угол.  Окольничий поспевал за ним.  Толпа оказалась со всех сторон:  впереди
теперь,  так же как и  за спиной,  ревело людское море.  Первушка сообразил,
бессознательно вывел Траханиотова по  привычной дороге к  дому думного дьяка
Назария Чистого, куда не раз сопровождал окольничего и в гости и по делам. И
вот у самого дома Назария оказалась толпа людей.
     "Горит у Назария", - сообразил Первушка, ища глазами дыма и пламени.
     Он оглянулся кругом.  Из толпы выйти было невозможно - людская волна их
захлестнула.
     - Чего стряслось?  -  стараясь изобразить простодушье,  спросил соседей
Первой.
     - Схоронился Назарка. Шарят по чердаку, - сообщил какой-то стрелец.
     - Назара побьем,  пойдем Траханиотова побивать! - над ухом Траханиотова
крикнул посадский.
     Первушка взглянул на окольничего. Он весь сжался и и стал, казалось, на
голову меньше.
     Яростный вой  толпы потряс воздух.  Все  подняли головы,  и  Первушка в
смятении и  страхе увидел,  как  из  слухового окна  вверх ногами вытолкнули
беспомощного Назария в  белой  рубахе и  синих  исподниках.  Лицо  его  было
багровым от  напряжения,  седая  борода  растрепалась...  Он  успел,  падая,
схватиться  рукой  за  карниз  и  повис  над  толпой.  Из  чердачного окошка
выглянуло знакомое Первому рябое лицо квасника Артюшки.
     - Молись,  Назарка!  -  крикнул  рябой  и  ударил  Назария  по  пальцам
дубинкой.
     Назарий разжал пальцы,  и  грузное тело его рухнуло вниз...  Испуганный
визг его утонул в  реве толпы.  Весь народ,  что был перед домом,  кинулся к
тому месту, куда свалился Назарий...
     Первой  увидел,  как  из  ворот  волокут  Назарьевых слуг,  подталкивая
взашей, и услыхал, как один из них плачет в голос...
     Не  в  силах более сдержать страх,  чувствуя,  что вот-вот из горла его
вырвется предательский крик ужаса,  Первушка бросился вон из  толпы,  как из
душной избы  на  воздух,  и,  стараясь не  припуститься бегом,  быстро шагал
прочь.
     Избегая  людских  толп,  они  шли  переулками.  Навстречу сновало много
прохожих,  иные перегоняли их,  громко крича, где и кого грабят и бьют, кого
убили...  Прозвучало несколько знакомых дворянских имен, и при каждом из них
Траханиотов все  глубже  втягивал  голову  в  плечи,  словно  взаправду став
замухрышкой, отставным пушкарем...
     На  одном  из  перекрестков толпа  остановила окольничего князя  Федора
Волконского.  Он сидел на коне,  но коня кто-то держал под уздцы,  а  самого
окольничего,  не  потрудившись даже  стащить  с  седла,  колотили палками по
спине, и он только горбился, не отбиваясь.
     Они вышли вон из Москвы,  которая вся звенела набатом{189}.  Перед ними
через леса и нивы лежала дорога к Троице-Сергиевскому посаду.  Они долго шли
молча, изнемогая под солнцем и радуясь тени придорожных деревьев...
     Уже за Сокольниками вдогонку им застучали копыта.  Вздымая густую пыль,
их нагоняли несколько всадников. Траханиотов скрылся в кустах.
     От  Москвы мчались какие-то  мужики,  успевшие поживиться добычей.  Они
сидели верхом на  добрых конях,  ведя  таких  же  добрых коней  за  собой  в
поводьях.
     "Боярина Морозова кони,  - подумал Первушка, узнав хозяина по таврам. -
Награбили,  сукины дети!"  И  он  пожалел о  том,  что  судьба заставила его
волочиться за  господином,  вместо того чтобы на воле гулять по Москве,  как
теперь гуляют другие...
     - Почем конь? - крикнул Первой одному из проезжих.
     - Три рубли, - отозвался тот и задержался.
     Это была смешная цена для таких коней,  но мужики торопились расстаться
с добычей.
     Первушка выбрал мышастого жеребца из тройки.
     - Пару бери, - уговаривал мужик, - за пять рублев отдам пару.
     В Первушке вспыхнула жадность.  За пять рублей такая пара! Но он в один
миг сообразил, что пара коней ему не нужна.
     - Куда мне!  -  воскликнул он, хлопнув себя по заду. - Под одно сиденье
да два коня!
     Мужик со своей добычей, неумело трясясь, умчался вперед.
     Первушка подвел коня к господину.
     - Скачи,  Петра Тихоныч,  -  сказал он.  - Последние десять рублев дал.
Твое счастье!
     - А как мы на нем вдвоем?  -  растерянно спросил Траханиотов, боявшийся
остаться один.
     - Денег не было больше,  -  соврал Первушка,  - да мне не беда: холопьи
ходилки и так дотопают. Ты садись, а хошь - денег дай, я и другого куплю.
     Окольничий отсчитал ему  из  кошеля  пять  рублей  и  написал  короткую
грамотку, прежде чем ехать.
     - Скорым делом  езжай  к  Илье  Данилычу Милославскому,  -  приказал он
Первушке, - а что он отпишет в ответ, то вези к Троице-Сергию. Не любят меня
монахи, а больше куда податься!
     Грязный  замухрышка-пушкарь  на  рослом  кабардинском аргамаке  голубой
шерсти с тавром боярской конюшни Морозова скрылся в пыли дороги...
     - Эх, ко-онь! - вздохнул ему вслед Первушка и повернул к Москве.
     Он  был  доволен,  что  так  легко и  с  выгодой для  себя отделался от
господина. Коня было жалко, но Первушка знал, что коня с боярским тавром ему
все равно не  удержать.  К  тому же  опасная близость Траханиотова связывала
его,  теперь же он был свободен и отвечал за одного себя...  Да и кто узнает
его с такой рожей!


        "3"

     Первушка вошел  обратно в  Москву,  когда дневная жара  начала спадать.
Набатный крик по-прежнему раздавался со  множества колоколен,  но  теперь он
кричал о другом:  повсюду,  со всех сторон,  вздымались дымы пожаров,  и уже
издалека пахло гарью.
     Узкими извилистыми закоулками Первушка пустился к Кремлю, но дорогу ему
преградили горящие, стонущие улицы. Горели дома бедноты. Огонь переметывался
по  соломенным крышам высокими языками.  Из низких узких окошек валил густой
дым и застилал груды скамей,  столов и сундуков, сваленных прямо среди улицы
в общую кучу.  В одну из таких куч, вырванных из огня, опять залетела искра,
и в груде рухляди занялся пожар, который заметили только тогда, когда начали
полыхать эти  пожитки,  с  трудом и  опасностью спасенные из  домов.  Люди в
отчаянии метались по  улице,  таща  бедный скарб.  Какая-то  мать  кричала с
кудахтаньем,  словно курица, подавившаяся ячменным зерном; в толпе говорили,
что  у  нее  сгорел  пятилетний мальчик.  Горбун  в  драной рубахе,  бормоча
безумные слова,  уносил от огня простую,  нестоящую скамью... Поп с дьяконом
торопились из церкви с иконами к месту пожара...  Старик, отважно стоявший с
багром среди пламени,  увидев икону,  оставил свое дело и  начал креститься.
Дьякон и поп запели молитву, но на попа с разбегу наткнулся мужик с ведром и
пролил воду.  Он  разразился неистовой бранью,  как будто именно этим ведром
воды он затушил бы пожар, а теперь все добро пропало...
     Первушка пустился дальше.  В  узком переулке на него вылетела груженная
верхом повозка, запряженная парой.
     - Берегись! - крикнул возница, взмахнув над Первушкиной головой длинным
кнутом.
     Первушка  пригнулся,   но  в   этот  миг  колесо  попало  в  ухаб,   и,
накренившись,   повозка  остановилась.  Рогожная  покрышка  сползла,  и  под
закатным солнцем блеснул золотой оклад огромной иконы,  спрятанной на  возке
среди рухляди.  Возница кинулся поправлять рогожу.  Первушка узнал его:  это
был  человек  Левонтия Плещеева,  верховного земского судьи,  лучшего  друга
Траханиотова.
     - Устин!  - воскликнул Первушка, обрадованный, что встретил хоть одного
знакомого в этом аду. - Что там? Как там?
     - Нашего на торг повели -  голову сечь,  да народ его не дал:  отняли у
палача и  сами  же  на  куски разорвали,  -  обрадованно сообщил плещеевский
холоп,  -  а  твоего-то ищут.  Казнить его повелел государь.  Артюшка рябой,
квасник, его ищет...
     - Не найти им, - шепнул Первушка. - А ты куда?
     Устин без слов отмахнулся и крепко хлестнул коней.
     "Богат  будет  в  деревне!"  -  с  завистью глядя  ему  вслед,  подумал
Первушка, поняв, что холоп ограбил плещеевский дом.
     Он круто свернул к Тверской,  к дому Траханиотова,  и пустился бегом по
вечереющим улицам.
     От  огня  и  дыма,  от  толп  людских,  от  телег,  сундуков и  столов,
заваливших дорогу,  переулки перепутались.  Первушка остановился и оглянулся
по  сторонам,  соображая,  куда  впопыхах забежал через пустыри,  пожарища и
задворки.
     Кругом раздавались крики:  "Пожар,  пожар!",  из ворот,  изо всех домов
выскакивали люди и мчались вместе с Первушкой. Он снова повернул в переулок,
и  вдруг ноги его подогнулись от  слабости,  и  тошнота подступила к  горлу,
словно клубок червей:  дом  окольничего Траханиотова был  объят пламенем,  и
толпа пропойц тащила со двора посуду,  одежду,  ковры,  выкатывала бочонки с
вином и  тут же  их разбивала.  Первушка увидел,  как двое оборванных пьяниц
дерутся из-за его, Первушкиной, однорядки вишневого сукна с позументом...
     И он заплакал.  Не жалко было ему ни коня,  ни однорядки,  ни того, что
пропали в огне сафьяновые сапоги, куний мех, много цветного платья, нет - на
глазах у него погибали несколько лет его стараний,  его жизни. Он понял, что
не  вернуть  уже  своего  нажитого  холопьего почета,  которого добивался он
несколько лет,  без  порток меся тесто в  доме захудалого дворянина,  мучась
вместе с ним холодом и бесхлебьем и радуясь, как своему, его возвышению.
     Кругом горели домишки соседей,  погорельцы кричали,  отчаянно звали  на
помощь,  но толпа зевак праздно и жадно прилипла лишь к одному горящему дому
Траханиотова.
     Жар заливал весь переулок.  Дом был охвачен огнем от  низа до  теремка.
Изо  всех  десяти  окон,   выходивших  на  улицу,  валил  дым,  но  какой-то
неугомонный грабитель еще  кидал из  крайнего окна узлы с  рухлядью в  толпу
черни, крича приговорки:
     - Забирай, не жалко! Бери, кому надо!
     "Ему можно -  чего бы  мне не  поспеть?  -  подумал Первушка,  глядя на
смельчака. - Добраться б в опочивальню, да и поднять половичку".
     Первушка представил себе  знакомый кипарисовый ларец Траханиотова,  где
господин держал деньги и  самоцветные камни.  Вся  жизнь показалась вдруг не
такой мрачной. Первушка рванулся через толпу к дому.
     Огонь уже лизнул косяки окна,  через которое малый кидал узлы, но лихой
удалец еще подтащил к  окну большой голубой пуховик лебяжьего пуха.  На этот
раз от душившего дыма и жара он не мог вымолвить ни слова. Он молча взмахнул
пуховиком,  пытаясь бросить его в окно,  и вдруг голубой мешок вспыхнул весь
сразу трескучим и  разлетевшимся в разные стороны пламенем,  закрывшим всего
человека.
     - Братцы! Братцы!.. - крикнул веселый смельчак, погибая в огне.
     Первушку далеко отшвырнула испуганная толпа,  и  с  треском и  грохотом
рухнули с потолка обгоревшие балки...
     Высоко  взметнулось огромное  пламя.  Нестерпимый зной  заставил  толпу
отхлынуть...
     Горел весь ряд улицы.  Охапки искр с  треском взлетали вверх и  гасли в
медном зловещем небе.  Дышать было больно от жара и  едкого дыма.  У горящих
домов опять так же дико кричала баба. Кто-то зачем-то вопил: "Воды! Воды! По
колодцам!"
     Первушка попятился в открытые ворота чужого дома,  пробрался через сад,
где  под  каждым деревом свален был скарб погорельцев и  сидели унылые люди,
лишенные крова, и наконец выбрался на соседнюю улицу.
     Здесь  дышалось  легче,  но  и  сюда  доносился  крик,  грохот,  треск,
причитания женщин и плач детей.
     Было светло.  Справа,  слева,  сзади и спереди - куда бы ни оглянулся -
везде подымались высокие волны огня. Москва горела со всех концов.
     Желтая искра упала в солому кровли невдалеке от Первушки. "Займется или
потухнет? - подумал он. - Чай, все на пожар убежали, кроме малых да старых".
     Горький дымный ветер  раздул искру  в  маленький огонек,  который,  как
мышь,  побежал вверх,  по кромке соломы...  "В сей миг я бы мог задушить его
шапкой",  -  подумал Первой.  Он вспомнил о том,  что в шапке лежит письмо к
царскому тестю,  ощупал его,  п