ики! - заорал громче прежнего князь Василий Петрович.
     Взглянув на двоих,  стоявших на коленях,  вновь пришедшая пара подьячих
тоже бухнулась на колени.
     - Запорю всех вас,  бунтовщиков!  - бушевал воевода. - Посулы да помины
брать -  вы!  Жалованье государево жрать -  вы!  А  в съезжей избе в урочное
время быть - так не вы?!
     Робко вползали один за другим подьячие и  становились рядком на колени.
Между тем сторожиха домыла избу до  самых приказных,  подтерла вымытый пол и
поклонилась подьячим, стоявшим на коленях.
     - Вы б на чистое перешли, государи мои, я б тут подмыла.
     Один за другим подьячие перешли на чистый, еще сырой пол и снова рядком
выстроились на коленках.  А воевода сидел на краю стола,  тыча в пол палкой,
шумел:
     - Лежебоки вы  все,  дар-мо-еды!..  Недаром у  вас и  в  городе гиль...
Дураки посадские, что всех вас дубьем не побили...
     - Ба, чего тут творится! - звучно сказал, входя, Гаврила Демидов.
     - Сказывали,  что воевода новый,  ан сам протопоп обедню тут служит!  -
воскликнул с деланным изумленьем Прохор Коза.
     - Цыть!  - выкрикнул князь Василий Петрович, соскочив со стола и палкой
ударив о пол.
     Он  узнал  стрелецкого десятника  и  вспомнил,  как  ночью  смирил  его
окриком.
     - Тише,  отец протопоп,  мы  тебе не приказные на коленках валяться!  -
остановил воеводу Гаврила.
     - А кто же вы таковы? - запальчиво спросил князь.
     - Ты прежде с вежеством себя назови - кто сам ты есть, архиерей ли, поп
ли какой? - спросил Томила Слепой, выступая вперед. - Обряд у тебя чудной...
Мы чаяли,  в  цареву избу идем к  воеводе,  а  куда попали -  не ведаем:  ни
церковь тебе, ни застенок... Кто ж ты таков?
     - Окольничий царский, а ваш воевода, князь Василий Петрович княж Львов,
- отпечатал воевода.
     - Долго  молвлено!  -  ответил Прохор Коза.  -  Ну,  здравствуй,  князь
воевода!  А  мы  -  миряне псковские,  да вот с  нами всегородние старосты -
Гаврила  Левонтьич  Демидов  да  Михайла  Петрович  Мошницын,  а  пришли  по
градскому делу к твоей воеводской милости.
     - Что там за дело? - сбавив тон, спросил воевода.
     - Неловко:  на съезжую избу-то не похоже,  а  кали тут церковь,  то про
мирское негоже сказывать.  Вели прежде своим холуям с  коленок подняться,  -
возразил Гаврила.
     - Ты мне что за указ?
     - Я не указ,  да гляжу,  не так ты,  князь, починаешь. Воевода Собакин,
дай бог ему поскорее царство небесное,  эдак же  починал,  и  ты по Собакину
починаешь. Худо не стало б!
     - Вставай вы все, дармоеды, - обратился воевода к подьячим, - да все по
местам - и, не мешкав, за дело!
     Подьячие кинулись занимать места у столов.
     - Ну,  что такое? - спросил воевода, обратившись к вошедшим. - Как тебя
там... ты, староста, сказывай.
     - Зовут меня Гаврила Левонтьев Демидов,  а  пришли мы  к  тебе от всего
мира просить зелья, свинцу да ключей городских.
     - Пошто вам?  -  спросил воевода,  не ожидавший такой просьбы. - Против
кого вам зелье?
     - А против кого,  то мы сами ведаем, - спокойно, с достоинством ответил
Гаврила.
     - Вы ведаете,  да я не ведаю, а ключи у меня. Вот и спрашиваю - противу
кого свинец?  У  великого государя нашего Алексея Михайловича и с Литвой и с
немцами мирно - пошто вам пороху снадобилось?
     - Покуда,  князь воевода,  ключи у  тебя,  да  не станет их у  тебя,  -
вмешался Коза.  - Ты сказываешь - с немцами мирно, а нам и те - немцы, кто с
Москвы по наши головы будет!
     - Изменницкие слова молвил, царский стрелец! - возразил воевода. - Ты б
допрежь стрелецкий кафтан скинул.
     - Ты бы с  нас рад поскидать и порты,  воеводушка,  -  отозвался другой
стрелец,  Иван Колчин.  -  Да прежде,  брат ты мой,  князюшка,  с тебя порты
снимем,  будет с тобой хороводиться! Не лясы точить пришли - сказывай, даешь
зелье?
     - Не дам!
     - Ин сами возьмем, - твердо молвил Гаврила.
     - Задавишь меня, тогда и возьмешь, - откликнулся воевода.
     Гаврила равнодушно пожал плечами:
     - Ну что ж, задавлю, коли хочешь, - не жалко, никто не заплачет!
     - Сбирать? - спросил тихо Прохор Коза Томилу.
     - Сбирай, - так же тихо кивнул Томила Слепой.
     Один из  посадских вышел из съезжей.  Старосты продолжали препираться с
воеводой. Он не сдавался.
     - Не смеете вы меня задавить. За то государь спросит, - сказал он вдруг
и поперхнулся словом: с Рыбницкой площади загудел сполох.
     - Горит  чего-то?  -  нерешительно и  тихо  сказал воевода с  некоторой
надеждой, что пожар отвлечет людей и прервет эту сцену...
     - Воеводская спесь горит,  - ответил ему Прохор Коза. - За зельем да за
свинцом собирается мир на поклон к тебе, князь Василий Петрович.
     - Что  ж,   насильством  возьмете.   Добром  не  дам,  -  сказал  Львов
растерянно, - а сила солому ломит.
     Он  едва  успел  сказать эти  слова,  когда  толпа зашумела под  окнами
съезжей:
     - Зелья давай! Зелья, свинцу!
     - Где новый воевода, давай сюда!
     - Что ж,  князь воевода, может, к народу пойдешь толковать на крылечко?
- с ехидцей сказал Прохор.
     "Хоть удавись тут!" - подумал Львов про себя.
     - Аль, может, с нами добром сговоришься? - спросил стрелец, хлопнув его
по спине.
     Воевода подернул плечом. Ему было не по себе.
     Однако прежде отдачи ключей он  потребовал стрелецких голов,  казачьего
голову и городового приказчика и поручил им контроль над ключами от пороха и
свинца,  сделав вид,  будто он  отдал ключи не  мятежной толпе,  а  служилым
людям.  Народ толпой побежал к  зелейным погребам получать пищали,  свинец и
порох, словно во время обороны города от подступивших врагов.
     - Ну, князь воевода, как тебя величать, не упомнил, - сказал Гаврила. -
Тесно у  тебя всем,  и  сести негде.  То  перво пойдем к  нам  в  гости,  во
Всегороднюю избу. Там еще об делах с тобой потолкуем.
     - Непригоже царскому воеводе...  -  заикнулся было  князь,  но  веселый
стрелец Прохор его перебил:
     - Идем, идем, там пригожей - под столами никто не сидит, на коленках не
ерзают -  все по-людски... - Он снова хлопнул воеводу по спине, словно шутя,
но так, что тот покачнулся.
     Воевода понял,  что еще один такой шлепок - и все равно придется пойти.
Он сдался.
     В сопровождении десятка вожаков восставшего Пскова и окруженный сотнями
горожан,  воевода был отведен и посажен в подвал под стражу, а еще через час
тот же веселый стрелец доставил к нему отца и сына Собакиных.
     - В Москву собрались,  вишь,  уехать,  ан дороги-то ныне грязны! Пускай
тут с  тобой посидят,  князь Василий Петрович,  уж ты им дозволь.  Обсохнет,
тогда и ехать. Да и тебе-то так веселей, - сказал Прохор. - Я бы сам с тобой
побалакать остался, да вишь, недосуг!
     И,   громко  смеясь  своей  шутке,   Прохор  ушел,  стуча  сапогами  по
лестнице...
     Иванка возвратился в  кузню к Мошницыну.  В городе нарастало небывалое.
Город  готовился к  обороне,  и  в  кузницах начали  ковать  воинскую сбрую.
Кузнецы порубежного Пскова всегда хранили предания о  том,  как их искусство
во времена осады служило святому делу обороны.  В этом была их гордость,  их
ремесленная честь.  И когда Михайле Мошницыну в Земской избе сказали, что на
кузню его возлагается изготовлять наконечники копий и  сабли,  он  не посмел
возразить.


     После работы в  кузне Иванка с Якуней,  не заходя домой,  направились в
город.
     На берегу Великой толпа посадских в  пестрых тулупах,  кафтанах и шубах
строилась ратным  строем  с  пищалями,  рогатинами и  бердышами.  Стрелецкий
десятник кричал им  слова приказов.  Это были "новоприборные" из  посадского
люда.
     Гаврила Демидов по  совету с  Козой  указал обучать их  наскоро ратному
делу, чтобы быть готовыми и встать на защиту города, когда приспеет пора.
     Иванка и  Якуня были возбуждены,  громко смеялись,  с озорством толкали
друг  друга  и  задевали  прохожих,  грозясь  посадским девчонкам обнять  их
черными от копоти,  угля и  железа руками.  Девчонки с  хохотом разбегались,
кидались снежками, взрослые люди ворчали на озорных юнцов...
     У Всегородней избы оба парня,  остепенившись, умылись снегом, поправили
шапки и опояски и, отряхнув снег, налипший к ногам, взошли на крыльцо.
     - В стрельцы?  -  приветливо воскликнул Захар,  увидев друзей,  и снова
склонился к  работе,  выписывая ярлык  для  пожилого  кожевника,  пришедшего
записаться вместе с двоими юными сыновьями.
     - Ну,  давай:  "Яков Михайлов,  сын  кузнеца Мошницына,  от  роду лет -
осьмнадцать..."  -  смеясь,  произнес Захарка и  взялся за  чистый ярлык.  -
Саблю, чай, хочешь привесить? - весело спросил он.
     - Чего ж не привесить?! Ты ведь привесил! - сказал Якуня.
     - Тебе к  лицу будет с  саблей -  лицом румян,  пригож,  как девица!  -
насмешливо поддержал Захарка.
     "Посадский", - вписал он.
     Якуня зарделся и стал еще больше обычного похож на Аленку.
     - В  конные,  что ли,  писать?  -  подмигнул Захарка и,  не  дождавшись
ответа,  в  углу ярлыка поставил большое "С",  что означало "стремянный".  -
Держи, стрелец, - сказал он, протянув ярлык.
     - Ты тоже в стрельцы? - спросил он Иванку.
     Захар пододвинул поближе чистый листок и писал, бормоча: "Иван Истомин,
сын звонарев, от роду лет..." Вдруг он остановился.
     - Постой-ка, Ваня. Ты ведь не вольный... Ты ж из владычных людей.
     - Врешь!  Макарка хотел в холопы меня, а я не холоп. Я - гулящий! Кой я
владычный, коль в кузне посадской тружусь?
     - Верно,  -  в задумчивости сказал Захар. - Ну, погоди. Смотри, ярлыков
бы никто не касался. Я - мигом.
     Захарка вышел в соседнюю горницу. Иванка ждал.
     Вошел Захар с недописанным ярлыком.
     - Нельзя, Иван, - сказал он. - Я дворянина спрошал, писать ли холопов и
трудников монастырских, - он не велит.
     - Ты б воеводу бежал спрошать!  -  вспыхнул Иванка. - Мне что дворянин!
Мне старосты земски указ, не дворяне!..
     - Ну-ну,  не ори, не ори! Не в конюшне! Тот дворянин от старост посажен
к прибору стрельцов да по ратным делам.  Молвил "нельзя" -  и нельзя! Эк все
холопы сбегут во стрельцы. Кто же работать в холопстве станет?!
     - Где старосты земски? - со злостью воскликнул Иванка.
     - Нету во Всегородней. Утре придешь - и будут! - сказал Захар.
     Он  разорвал ярлык,  на  котором начал  писать  Иванку,  и  обратился к
вошедшему парню.
     - В стрельцы? - как обычно, спросил он.
     Якуня ждал у крыльца.
     - Пошли за ружьем! - весело крикнул он, махнув своим ярлыком.
     - Иди к чертям!  -  оборвал Иванка, и, сорвав на Якуне обиду, с болью в
горле он, не оглядываясь, бросился прочь от Земской избы.
     На другой день Иванка,  оставив работу в кузне, явился в Земскую избу к
Гавриле.
     - Дядя Гавря, вели Захарке меня приписать в стрельцы.
     - Ишь,  возрос воевода! - усмехнулся Гаврила. - Чего же тебя не писать!
Под носом, глянь-ка, темнеет чего - не сажа! Пишись, пишись!..
     - Он не пишет, - мрачно сказал Иванка.
     - Пошто?
     - Дворянин не велит какой-то.  Сказывает -  ты,  мол, холоп и нельзя во
стрельцы!
     - Ишь ты, дело какое!.. Какой дворянин сказал?
     - А я знаю?!
     - Захар! - громко окликнул Гаврила.
     Захарка вбежал.
     - Пошто не пишешь Ивана в стрельцы? Кто не велит?
     - Иван Чиркин.  Ты  сам  наказал его слушать,  а  он  не  велит холопов
писать... Посадских - писать, а холопов не мочно.
     - Да я, Гаврила Левонтьич, ведь я не холоп. Макарий корыстью хотел меня
ставить в трудники,  а записи нет на меня. Я гулящий... Какой я холоп!.. - с
обидой и горечью заторопился Иванка.
     - Постой,  воевода,  постой,  не спеши,  - остановил его хлебник. - Ты,
слышь-ка,  иди да работай,  а завтра во всем разберемся.  Чай,  хочешь не ты
один!..
     - Были еще у тебя холопы? - спросил Гаврила Захарку.
     - С десятка два было,  а станем писать - прознают и побегут отовсюду, -
ответил Захарка.
     - Ступай, Иван, разберемся. Завтра скажу, не горюй! - утешал Гаврила.
     Но Иванку не успокоил его степенный и ласковый голос. Он уже не пошел в
кузню, а возвратился домой.
     Взглянув на него, бабка сердцем почуяла над любимцем невзгоду.
     - Что стряслось, голубочек? - спросила она. - Что ты черен, как туча?
     - То и черен - где б жернова взять, не знаю...
     - К чему тебе жернов?
     - Веревку на шею да с жерновом в воду!
     - Ох, господи Сусе! Да что ты! Обидел кто?
     - Все Захарка проклятый! Повсюду Захарка!
     - А мы краше сосватаем, Ваня, - успокоила бабка.
     - Да я не об том...
     - Об чем же,  Ванюша?  Уж ты мне скажи.  Кто лучше бабушки присоветует!
Вместе рассудим.
     И слово за словом бабка выпытала его обиду.
     - Все минется, Ваня. Правда на свете всегда победна!
     Захватив кошелку,  словно идя на торг, бабка направилась во Всегороднюю
избу.
     Оба старосты были на месте.
     - Чего же вы с  малым творите,  бессовестны люди!  -  воскликнула бабка
входя.
     - Что стряслось,  Лукишна? - спросил кузнец, ничего не слыхавший о том,
что случилось с Иванкой.
     - Не  тебе бы  спрошать,  не  мне ответ держать,  -  отрезала бабка.  -
Пригрел ты змея за пазухой. Сказывают, и дочку ему же прочишь.
     - Кому дочку прочу?  К  чему тут дочка в  земских делах!  -  огрызнулся
Мошницын.
     - Все  к  одному:  обижаешь Ивана,  а  того-то  балуешь!  Захарка твой,
ненавистник Иванушкин, злобу держит на малого. А в чем тут Иванка винен, что
девке люб!..  Ликом румян,  волосами кудряв дался и  умом взял,  и силой,  и
вежеством,  а что твой Захарка? Недаром робята с мальства прозвали Пан Трык:
зипун-то нарядный, а разум, вишь, с пятнушком - с равными сварится и старших
не почитает... Не-ет, Иван не таков!..
     - Да ты что,  свахой, что ли, пришла, кочерга? Не к месту! - со злостью
сказал кузнец. - Нет иного дела, как Ваньку хвалить, так ступай отсюда.
     - Ка-ак  так  "ступай",  всегородний староста?!  Да  куды  ж  ты  меня,
горожанку псковскую,  из  Земской избы гонишь!  Что  же  мне,  на  съезжую к
воеводе за правдой ходить?! Неправду в Земской избе творишь, а за правдой на
площадь?  Не те времена:  я на площадь пойду, своею рукой во сполох ударю. С
дощана закричу народу,  как ты с Захаркой измену копишь. Я те дам "кочерга"!
В земском месте да старухе охальное молвишь!..
     Все бывшие в Земской избе побросали дела, обратясь к бабке.
     - Постой,  Лукишна,  не горячись,  не надсаживай печень -  сгодится,  -
вмешался хлебник. - Ты толком сказывай, чего ради пришла?
     - Того ради и  шла,  чтобы правды добиться.  Ты  сам  рассуди,  Гаврила
Левонтьич:  али Иван кафтан посрамит стрелецкий?  До смерти на правде стоять
будет -  в том и взрощен!  Сызмала правду любить обучала. Али, мыслишь, он в
чем оробеет? Ирода Ваську Собакина и огнем палил, и водой мочил, и за глотку
давил.  Ну-ка,  кто другой на беспутника,  на обидчика покусился?  Немца кто
поймал на Великой? А ныне ему и "спасибо" от мира: иди, мол, не надобен!
     - Во-он ты про что! - наконец догадался хлебник.
     - Во-он про что! А ты думал? И сказываю - измена!
     - Какая же в том измена? - спросил Гаврила с едва заметной усмешкой.
     - А  такая!  Владыка измену на город творил?  Творил.  Иванкина бачку в
железы продал?  Продал!  А  Захарка Ивана  владычным холопом пишет!  Где  же
правда?  Пошто его во стрельцы не берут?  Захарка у вас своеволит! Он, вишь,
старостам земским указ.  Своего-то  умишка у  старост не вдосталь?..  Аленка
молоденька девка - и та разумеет лучше...
     - Ты вот что, старуха: ты дочь мою не срами! - оборвал кузнец.
     - Мне  срамить?!  Да  кого,  Алену?  Срамить?!  Да  издохни я  разом на
месте!..  Такую жену бы Иванушке -  и  умерла бы спокойно!  Не в бачку дочка
далася:  не  девка -  жемчуг бурмитский!  -  кипя  негодованием на  кузнеца,
разливалась бабка.  -  Тьфу,  да что я,  старая!  Не к тому сейчас слово,  -
спохватилась она.  -  Во  стрельцы-то  Ивана  писать укажи Захарке,  Гаврила
Левонтьич!
     - Указал  уж,  Лукишна,  пусть  приходит,  -  сказал Гаврила,  -  никто
перечить не станет.
     - Указа-ал? - удивилась бабка. - Чего ж ты молчишь, бесстыдник! Пошто ж
я слова золотые на ветер пущаю! Так, стало, идти Ивану?
     - Идти, Лукишна, идти, - подтвердил хлебник.
     Воротясь с пустой кошелкой домой, бабка взъерошила кудри любимца.
     - И все-то ты попусту плел,  неразумный!..  Иди да пишись во стрельцы -
никто тебе в том не перечит! - сказала она и радостно расцеловала питомца.


        "6"

     - Напрасно спорили  во  Всегородней над  челобитьем -  загинула грамота
наша.  Раз челобитчиков похватали да заковали в  железы,  то и  грамоту нашу
бояре  хитростью изолживят,  а  государь ничего и  ведать не  будет о  наших
нуждах,  -  говорили во Пскове.  - Надо нам новое челобитье писать государю,
просить его правды.
     И земские выборные снова сошлись для составления челобитной.
     - Мы  отсель пишем,  лишнее слово сказать страшимся,  а  недруги наши в
Москву коробами лжу возят, на город клеплют. Писать так писать уж сплеча обо
всех  нуждишках.  Половинничать нам  не  стать!  -  уговаривал  Прохор  Коза
собравшихся для составления новой грамоты.
     Середние и меньшие люди стали теперь хозяевами всего города,  и дворяне
да  большие посадские не  смели  уже  шуметь,  как  в  первые дни.  Выборные
обратились к Томиле.
     - Пиши,  Томила  Иваныч,  всю  правду:  пусть  ведает государь,  каково
житьишко народу под воеводской силой.  Пиши сам,  как ты знаешь.  Человек ты
книжный и худо не сделаешь, а мы припись дадим! - говорили выборные меньших.
     Но  были  и  робкие,  осторожные люди,  которые  удерживали составителя
челобитной от излишней смелости,  и Томила не спорил с ними,  боясь нарушить
единство, которое установилось в городе и казалось ему дороже всего.
     - Есть слух,  что бояре пошлют на  нас войско,  а  буде придется сидеть
осадой, то все спасенье наше в единстве, - сказал Томила Гавриле Демидову.
     Каждый вечер Томила "чернил" дома новую статью, чтобы утром прочесть ее
во Всегородней избе земским выборным.
     "О воровском,  государь,  ни о каком заводе и мятеже ни у кого совету в
твоем городе Пскове не было и ныне нет же,  -  писал Томила.  -  А воровской
завод  -  от  богатого гостя Федора Емельянова и  воеводы Никиты Сергеевича,
окольничего Собакина. Федор Емельянов со своим подручным Филипкой Шемшаковым
хлеб дорожит, а воевода ему потакает. Федор с немцами пирует у себя в дому и
советы держит,  а  воевода тому не перечит.  А  про что с  торговыми немцами
советуют,  и того,  государь, нам и всему граду неведомо, а немцы, государь,
исстари обманщики -  сколь  раз  подо  Псков войной приходили...  И  многие,
государь,  бывали  побоища около  города Пскова в  засадах и  в  пригороцких
уездах, и ныне знать, где те побиенные почивают".
     В  Земской избе подымались с  мест посадские люди,  стрельцы,  пушкари,
попы - все говорили свои нужды, и Томила писал их жалобы.
     Он писал о том,  чтобы в городе впредь окольничим, и воеводам, и дьякам
во всяких делах расправы чинить "с земскими старостами и с выборными людьми,
да чинить по правде,  а  не по мзде,  не по посулам".  "А воеводам в  лавках
безденежно товаров не брать и  работать на себя ремесленных людей безденежно
не заставляти. А стрелецкого и пушкарского жалованья воеводам не половинить.
А  приезжих немцев в  градские стены не  пускати,  дабы не  могли они стен и
снаряда вызнать".
     Псковитяне также просили царя в своем челобитье,  чтобы указал собирать
с  посадских людей  подати  не  по  старым писцовым,  а  по  новым  дозорным
книгам{383}, "в коих промыслы и торговли указаны подлинно".
     Под конец просили они посадить в  тюрьму за воровство Федьку Емельянова
и  его  подручного -  площадного подьячего Филипку Шемшакова,  не  продавать
немцам хлеба из Пскова и прислать для сыска во Псков великого боярина Никиту
Ивановича Ро