на  лето лоскут
холстины, на зиму шкуру овчины.
     Как  раз  в  эту  пору пришла новая весть от  пропавшего было Первушки,
который писал,  что живет в чести, в довольстве, что сыт, одет и любим самым
набольшим изо всех московских бояр и  что,  бог даст,  вскорости обзаведется
своим домом...  Но даже эта отрадная весть от старшего сына не могла утешить
безысходного горя  Истомы.  Он  не  спал  ночи,  лежа на  лавке с  открытыми
глазами,  вздыхал,  ворочался,  кашлял,  и ему такими же вздохами,  таким же
кашлем отвечала с  печки  бабка Ариша,  которая больше отца  жалела Иванку и
убивалась его несчастной судьбой.
     - Не  мог,  вишь,  вступиться за  малого перед владыкой?  Да  я  его из
пытошной башни вызволила!  -  ворчала бабка.  -  А он и враз оробе-ел!  У-у,
пентюх! Чего сидишь дома? Беги, вызволяй!
     И  убитый  горем  Истома  пришел  к  Мошницыну.  Кузнец  уже  слышал  о
несчастье, постигшем Иванку, и сердечно встретил калеку-отца.
     - За Аленкину честь помстился Иванка.  Я  ему пособить повинен.  Да как
пособить -  не ведаю.  Грамотеев надо спрошать. Поди ты к Томиле Слепому. Он
скажет,  что деять, а скажет, - расходы случатся, посулы надобны, - то будет
моя забота, не поскуплюсь.
     В ответ на благодарность Истомы кузнец признался:
     - Аленка плачет по нем. - И вдруг спохватился: - В доме жил, и привыкла
к нему.  Якуне с Аленкой как брат он.  Якуня тоже печалуется о нем.  Намедни
мне бает:  "Бачка,  повинны мы  вызволить звонарева Ивана..."  И  я  говорю:
"Повинны, Якуня..." Сходи ко Слепому, пусть он наставит, что деять.
     Истома заковылял к Томиле.
     - Царское Уложение новое  чли  на  торгах -  слыхал?  За  кощунственное
смятение во храме Иванке беда. Тяжела монастырская неволя - то же холопство,
да то ему лучшая доля ныне, - сказал Томила.
     - Да  разве смятенье чинил во  храме Иванка?  Всем ведомо,  что Василий
Собакин в церковь лез ради глума, - возразил Истома.
     - С сильными бороться,  с богатыми судиться втуне,  - ответил Томила. -
Мы с тобой обкричимся,  и нас никто не услышит -  глотка у нас простая,  а у
богатого язык серебрян, гортань золотая - его и слышно сильным мира сего...
     - Как же быть мне, Томила Иваныч? Ужели пропадать Иванке?! - воскликнул
звонарь, отчаявшись услышать утешительное слово.
     - Есть друг у меня Гаврила Левонтьич.  Он любит Ивана.  К нему я схожу,
потолкую.  Ум хорошо,  два -  лучше, - пообещал летописец. - Иди, отец, мы к
тебе сами придем, коли доброе что умыслим.
     И возвращаясь домой, звонарь сетовал, что никто не хочет помочь в самое
тяжелое время.
     Стуча костылем,  поднялся он на паперть и  с  тяжелым вздохом распахнул
дверь сторожки...  Навстречу ему со скамьи поднялась Аленка. Близко взглянув
ей в  глаза,  Истома увидел в них ту же тоску,  какая замучила и его самого.
Звонарь обнял ее и уронил костыль.
     - Алена,  -  сказал он,  -  Алена,  пропал наш кудрявый... - И вдруг он
скривился и всхлипнул по-детски - просто и влажно...
     И  тогда  Аленка быстро и  горячо зашептала ему  об  ее,  Аленкином,  и
Якунином вымысле для  спасения Иванки.  Она  шептала и  заглядывала снизу  в
глаза Истомы с нетерпеливым вопросом, в ожиданье его одобрения.
     Повеселевший,  ободрившийся Истома выслушал до конца ее речи и обнял ее
на  прощанье.  Слезы снова стояли в  его  глазах,  но  теперь это были слезы
радостной благодарности и надежды...
     На следующий день Истома отпросился к  обедне в  Троицкий собор,  чтобы
увидеть после церковной службы владыку Макария.
     - Отче святой, владыко, вели в светлое воскресенье сыну Ивану прийти со
мной разговеться, смилуйся, владыко, - просил Истома.
     И архиепископ "смиловался" - указал Иванке пойти к заутрене в Завеличье
к  отцу.  Истоме же наказал отечески увещевать Иванку к  послушанию духовным
наставникам, к молитве, смирению и труду...
     Почки  ракит уже  пахли смолой,  а  на  елках начали появляться твердые
молодые шишечки.  Смолой пахло все -  даже, казалось, тихие зеленые звезды в
ночном небе, когда Иванка шел в Завеличье к пасхальной ночной службе...


        "11"

     Легкий  весенний  ветер  со  Псковского озера  качал  пламешки восковых
свечей.  Сотни их колебались вокруг монастырского храма, и колокольня гудела
в   темной,   непроглядной  ночи,   а   с   глубокого  черного  неба  звезды
перемигивались со свечами...
     - Стой тут,  -  прошептал Иванка,  оставив спутницу у ворот слободского
домика.
     Он зашел за угол и, быстро переодевшись, вышел.
     Проверяя, он ощупал себя - шапка, зипун, рубаха, порты, кушак... Якунин
зипун легонько треснул в плечах, порты его были коротковаты, да все не беда.
     Колокола гудели над Псковом и  слободами.  Улицы были пусты,  и  только
редкие, запоздавшие у печей с куличами хозяйки спешили к заутрене.
     Иванка  глубоко вздохнул и  почувствовал,  как  свежий  весенний воздух
наполнил грудь радостным ощущением свободы и чего-то еще,  так же пьянящего,
как свобода.
     От  звездной ночи,  от  звона в  церквах,  от  свободы,  от этих близко
сверкающих глаз  сердце стучало,  готовое вырваться из  груди...  Надо  было
бежать из города,  и чем скорее,  тем лучше, надо было спешить, но он не мог
сразу расстаться с Аленкой...
     В темной улице, помогая ей перебраться через грязь, он обнял ее. Она не
противилась, и так, обнявшись, они пошли по темной, хоть выколи глаза, улице
и  улыбались звездам...  Тихие огоньки лампад горели в окнах домишек,  и они
шли, позабывшись, мимо чужих заборов, чужих домов, чужих окон, ворот...
     Прядка волос Аленки коснулась его кудрей,  щека ее,  свежая и холодная,
тронула словно огнем горевшую щеку Иванки... Это было возле дома Мошницына.
     - Христос воскресе!  -  как-то отчаянно и внезапно воскликнул Иванка, и
голос его прозвучал как крик в ночной улице.
     Под его поцелуем она не успела ответить "воистину".
     - Христос воскресе! - шепнул он во второй раз и снова поцеловал ее.
     - Христос воскресе,  -  все тише и тише шептал он,  целуя ее,  и она не
успела ни разу ответить "воистину".
     Они бы забылись тут до утра, если бы Якуня не нагрянул из темной улицы.
     - Христосуетесь? - по-взрослому снисходительно и насмешливо спросил он.
- Я чаю, Иванке пора. Собрала бы поесть ему на дорогу.
     Аленка всплеснула руками:  как это вышло,  что она, заботливая хозяйка,
позабыла, что надо в пути поесть!..
     Роняя из рук посуду,  яйца,  куски кулича,  пирога,  она свернула все в
свой любимый,  самый нарядный платок и вынесла за ворота.  Иванка схватил ее
за руки.
     - Аленка,  дождешься меня, как ворочусь казаком тебя сватать? - спросил
он. - Не забудешь меня, не пойдешь за другого, Аленушка, светик мои?..
     - Ладно,  ладно,  - трезво и взросло сказал Якуня, - гляди, рассветет и
поймают тебя. Ступай, казак!
     Иванка пожал ему руку и  поцеловался,  потом повернулся к Аленке и,  не
стесняясь брата, обнял ее.
     - Ворочайся скорей,  ждать  буду,  скучать по  тебе!  -  прошептала ему
Аленка...


        "ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ"


        "1"

     Переплыв на  чьей-то  лодке через Великую,  Иванка шагал по непросохшим
полям по опушке леса.
     Птицы кружились над ним,  предрассветный ветер дул в  лицо и распахивал
полы зипуна, туман от недавно вскрывшейся Великой знобил до костей, но ясное
солнце вознаградило его теплой лаской.
     На ногах набралось по тяжелому кому весенней глины, но никогда еще ноги
Иванки не  были так легки,  как в  эту ночь,  в  это утро.  Самый воздух еще
никогда не  был  так  сладок и  чист,  он  распирал грудь так,  что хотелось
летать, и оттого бодрее и шире был шаг Иванки, яснее взгляд и выше держалась
голова.
     Над ним теперь не было ни воеводы, ни архиепископа, он шел сам по себе,
и не было никого, кто бы мог его остановить.
     "Беглый!"  -  сказал про себя Иванка и  засмеялся.  Ему понравилось это
слово.
     Он часто и много слышал о беглых.
     Беглые бывали крестьяне, холопы, стрельцы, беглые монахи, попы и даже -
подьячие...  Одни  бежали  от  недоимок  за  подати,  другие  -  от  жесточи
господина,  третьи -  от голода,  четвертые -  от монастырской скуки, пятые,
шестые - от наказания за вольные и невольные провинности.
     Если беглому удалось уйти от  преследования -  все радовались за  него,
если  ему  грозила  опасность  -  ему  сочувствовали,  старались  укрыть  от
врагов...  Иванка привык к  тому,  что  беглый в  народе почтен,  как  божий
странник. И вот он сам стал теперь беглым.
     Беглые шли по Руси,  по дорогам и без дорог,  хоронились от приказных и
губных  старост,  прятались  по  чужим  овинам,  ночевали  в  чужих  стогах,
сказывались забывшими род-племя...
     "Беглый",  - повторил про себя Иванка и вдруг сам себе показался не тем
обычным Иванкой,  каким был до сих пор, а каким-то иным, новым... И он запел
громко и свободно и в первый раз за долгое время почувствовал, что голос его
перестал ломаться,  окреп  и  сделался наконец сильным и  мужественным,  без
петушьих и  козьих ладов,  которые то  и  дело  врывались за  три  последних
года...
     Из  Пскова Иванка пошел не прямой дорогой -  в  Москву.  По совету дяди
Гаврилы,  он шел в  сторону на Порхов,  чтобы в  доме Прохора Козы дождаться
указа, куда идти дальше.
     Опасаясь сыска,  Иванка решил, что в Порхове не покажется никому, кроме
семьи Прохора...
     Из ближнего лесочка в город он вошел только к вечеру.
     Найдя  по  рассказу Гаврилы  дом  стрелецкого старшины Прохора,  он  не
решался войти, пока Кузя не вышел, чтобы кликнуть собаку.
     Разлуки как не бывало:  Кузя схватил Иванку в  охапку.  Они ввалились в
избу,  барахтались,  обнимались, возились, хлопая по спине друг друга и тыча
кулаками в  бока,  и  мать Кузина не сразу даже могла разобрать в  сумерках,
кому это радуется ее Кузя... Когда же она, вздув светец, увидала Иванку, она
обняла его тоже, как обняла бы родного сына.
     Не дожидаясь прихода домой Прохора, они сели за стол. Мать поставила на
стол ветчину, куличи, пасху и крепкий мед...
     Иванка и  Кузя  сидели за  столом,  как  двое  зрелых старинных друзей,
лупили крутые яйца,  резали ветчину и пили мед,  степенно стукаясь чарками и
не прерывая беседы.  Но надо было во всем признаться друзьям и,  может быть,
лучше до прихода отца Кузи.
     Иванка  подкрепился еще  хорошим глотком меда  и,  собравшись с  духом,
признался Кузе и его матери,  почему, откуда и как он бежал и что, наверное,
его ищут...
     - Может,  страшитесь вы принимать...  Так я пойду,  поищу пристанища, -
сказал Иванка, сам не зная, куда он мог бы пойти.
     Кузя захохотал.
     - Неладно надумал про маткин мед:  ты теперь и заду не вздымешь и ногой
даже  двинуть не  мочен;  покуда сидишь -  тверез,  а  встал со  скамьи -  и
повалишься пьяным...
     - Сиди, сиди... Куда пойдешь? Кто приютит тебя, глупого? Человека ты не
убил, а на Руси кто не беглец! - успокоила Ефросинья. - В саду, в бане сиди.
Как отдохнешь,  подкормишься,  тогда дальше ступай... Ты, я чай, на Дон. Все
беглые на Дон идут.
     - Прежде к брату, в Москву, а там - на Дон.
     - Ну и  в  добрый час.  Еще куличика,  -  угощала Кузина мать,  -  ишь,
исхудал.
     Добрый стрелец Прохор Коза ко всему отнесся так же, как сын и жена.
     - В саду тебя не приметят,  -  сказал он,  -  только днем не вылазь,  а
вылазь по ночам вздохнуть...
     Бело-розовым цветом  вокруг бани  цвели  яблони.  Тихие,  серебряные по
ночам,  стояли они  под луной возле Иванкина убежища.  А  Иванка спал днем и
лишь  по  ночам  выходил в  сад  дышать яблонями и  лунной голубизной...  Он
слушал,  как  воют собаки,  как на  улице раздаются изредка одинокие голоса,
иногда слышал песню, и ему становилось сладко и грустно.
     Грудь рвалась от сдержанной песни.  Он мечтал о дороге, когда пойдет по
лесам, полям и лугам, и тогда запоет во весь голос...
     К  нему приходил Кузя делить его  одиночество и  надежды.  Они  подолгу
сидели  рядышком  молча,   изредка  перешептываясь,  пока  Кузя  не  начинал
чувствовать голод. Тогда он шел в дом и притаскивал потихоньку здоровый шмат
мяса  и  сулейку меду  или  пива.  Они  ели  и  лили,  при  этом  Кузя любил
рассказывать и  слушать смешные сказки,  и,  сдерживая смех,  чтобы никто не
услышал, он отчаянно хихикал, тряся большим животом...
     Иванка рассказывал другу о том,  как он бежал из монастыря и пробирался
в Порхов.
     - Так бы  все и  жил таким перехоженькой:  ночью иду по  полям -  тучки
летят,  птицы поют и ветры воют,  а вокруг никого, ни души... Оттого и песни
поются...  Я и рад,  что на тихий Дон не рукой подать:  пойду туда месяц,  и
два, и три...
     - Надоест, - возразил Кузя.
     - Куда там!  - воскликнул Иванка. - Идешь полем, а там лесом, радуешься
всему: "Вот лес, говоришь, вот поле, вот мельница, крыльями машет, а улететь
не  может,  а  вот  заяц  пошел  на  работу,  а  там  галки с  гулянки домой
ворочаются..."
     - Галки домой, а у тебя и дома нету, кругом люди чужие!
     - Зато  весь вольный свет как  родной дом!  А  сколько людей,  городов,
церкви какие... Люди повсюду разно живут, навидаешься...
     - И то,  -  согласился Кузя. - И мне так жить прискучило. Тоже и я хочу
потоптать дорог.  Сказывают, есть люди о три ноги, об одном глазе, двуглавцы
тоже...
     - Басни! - серьезно сказал Иванка. - Языки разные, а люди одни. Каждого
мать родила и  пупки у всех!  Томила Иваныч сказывает -  ни песиглавцев,  ни
лошадиных людей нет на  свете,  а  есть немцы,  литва,  татары,  есть Москва
белокаменная,  есть царские терема на Москве,  есть Киев-город, да сколь еще
иных городов... Пойду и всякое повидаю, а что повидаю - после тебе расскажу.
Да  есть,   сказывает  Томила  Иваныч,   на  море  остров  Буян  -   никаким
боярам-воеводам не  подданный,  окроме единого бога,  и  люди  живут там  по
правде,  золота -  лопатой греби!  А  лавки задаром торгуют...  Хоть  дальше
Ерусалима{222} тот остров, а доберусь!..
     - Кабы меня батька пустил с тобой! - мечтательно говорил Кузя.
     - Да как ты пойдешь с таким пузом - тащить тяжело!
     - В моем пузе тяготы нет,  - сказал Кузя, - я ходчее тебя пойду. У меня
в Москве крестный. Кабы батька меня пустил к нему...


        "2"

     После долгих стараний и ухищрений Емельянову удалось наконец заручиться
дружбой Собакина. Может быть, тут помог и бриллиантовый перстень, оброненный
у воеводы да так и не поднятый Федором, однако извет о пожоге посадских бань
остался без отклика.
     Весь город заметил дружбу псковского богача с  воеводой,  и  все  стали
ждать,  что Федор теперь развернется и станет мстить своим недругам.  Первой
грозы ожидали на голову Гаврилы Демидова и на Томилу Слепого.
     Правда,  Томила не был уже старшиной площадных подьячих и  с разоренным
новым  воеводой  Гаврилой  не  знались  зажиточные  торговые  люди,  но  вся
голытьба,  вся  посадская беднота низко кланялась,  проходя мимо лавки,  где
Гаврила теперь сидел приказчиком,  почитая в разорившемся хлебнике защитника
правды.
     А  если  случалось кому  из  меньших затеять неравную тяжбу или  искать
правой защиты от сильного обидчика,  то не искали другого советчика,  кроме.
Томилы  Слепого,   кому  по-прежнему  верили  и  кого  любили  за  смелость,
искренность и правоту.
     И   в   глазах  Емельянова  и  воеводы  эти  двое  были  олицетворением
непокорности посадского Пскова,  и воевода,  и богатый гость оба видели, что
Гаврила и его друг каждый час могут стать вожаками городовой бедноты.  Но ни
хлебник,  ни  Томила Слепой не  давали повода для  преследований.  Они  жили
спокойно и тихо, занимаясь каждый своим делом.
     Гаврила с  Томилой и ближними посадскими написали тотчас же новый извет
государю  -  извет  на  бесчинства  Федора  Емельянова,  на  самовольство  и
корыстные попущения воеводы Собакина и  на  безобразия,  творимые воеводским
сыном.


        "3"

     Иванка прожил в Порхове месяца два.  Он уже думал,  что Гаврила забыл о
нем. Безвыходно жить в саду ему надоело, и он думал оставить друзей и идти в
Москву.
     Но вот в баню Прохора вместе с Кузей вошел Гаврила.
     - Сидишь,  Ваня?  В баньке сверчком сидишь?..  - засмеялся хлебник. - А
ну,  угадай загадку: "Ты, брат, иди сюды, я, брат, пойду туды, да на пуповой
горке и стренемся..."
     - Кушак  с  концами,  а  на  пупе  узелок,  -  быстро  ответил  Иванка,
обрадованный гостю.
     - А ну еще:  "Молодой балбес ускакал в лес, через лес - в баню. Сидит в
бане, как кот в сметане!"
     - Не знаю, - сдался Иванка.
     - А ты сам и есть,  -  засмеялся Гаврила.  -  Нешто ты в бане не сладко
живешь?!
     - Сладко живу, да прискучило.
     - Ну,  вот что,  слушай:  Васька Собакин,  дружок твой, не хочет добром
уняться,  и  батька его несговорный мужик -  добром его не  возьмешь,  да  и
Омельянов опять с  воеводой пиры пирует,  а  нам  с  тобой,  посадским,  сам
знаешь, какое житье...
     - Чего же не знать! - степенно сказал Иванка, польщенный тем, что с ним
говорят, как со взрослым, обсуждая городские дела.
     - Ворочай теперь оглобли через Сольцы к  Москве,  иди к  брату.  И  сам
спасешься,  и  от мира тебе будет почет,  и вот тебе деньги в дорогу от всех
посадских людей...
     - Чего-то  посадским забота  приспела  беглого  снаряжать!  -  удивился
Иванка.
     - Не даром тебе дарят - за службу жалуют! - возразил Гаврила.
     И он показал беглецу новый извет от посадских людей на Федора и воеводу
с сыном.
     - Брата Первушку найди.  Я  чаю,  твой брат и  укажет,  как  набольшему
боярину подать челобитье без волокиты.
     Гаврила отдал Иванке извет.
     - Зашей в  кафтан да  храни пуще глаза,  -  сказал Гаврила.  -  Прознал
воевода,  что есть челобитье,  станет ловить псковитян по  дорогам.  Попадет
воеводе в  руки -  тогда нам  всем пропадать:  замучит,  собака,  всех,  кто
приписи дал к челобитью...
     Иванка был  горд  мирским порученьем.  Оттого,  что  при  нем  была эта
грамота,  он почувствовал,  что его побег важен для всех псковитян, и тотчас
же сам себе он показался умнее и старше...
     Пообещав  Гавриле  выполнить  с   честью  мирское  дело,   Иванка  стал
собираться  в  путь...  Мать  Кузи  хотела  уже  отпустить  его,  но  Прохор
остановил:
     - Куда!  Округ города и  у  ворот стоят сыщики и подорожные спрашивают.
Бечь тоже с умом надо,  -  сказал он Иванке. - Через неделю петров день, вот
тогда и ступай - все пьяны будут.
     Мать  Кузьки  зашила  Иванке  в  полу  псковскую  челобитную,   напекла
подорожных лепешек, нажарила кусками печенки, сунула сала и хлеба - все, что
могла от своих достатков.
     Порешили,  что Иванка уйдет на рассвете после петрова дня.  Целую ночь,
сопя,  с  боку на бок ворочался Кузя и  не мог заснуть,  раздумывая о судьбе
друга.
     Когда на рассвете Иванка оделся и стал отворять ворота, Кузя вышел тоже
одетый, с большой заплечной сумкой, неся с собой удочки.
     - Куда ты?
     - С тобой. Словно б по рыбу идем...
     Кузина мать вышла за ними затворить ворота и благословила Иванку.  Кузя
тоже попросил благословения. Мать перекрестила его.
     - Дойду до крестного, из Москвы вестку дам, - пошутил Кузя.
     - Балуй мне! - досадливо отмахнулась мать.
     Иванка и Кузя вышли из посада ранним утром, прежде благовеста к обедне.
Кузя шагал не отставая. Они шли лугами, полями и лесами, как вели проселки и
тропы, минуя большие дороги...
     Ближе к полудню начало припекать, и Кузя взмолился:
     - Присядем да легонько закусим. Матка меня всегда в эту пору кормит.
     Иванка сжалился над  другом и  помог ему облегчить суму на  кусок сала,
полкаравая хлеба да  две кружки ежевичного меду.  Напившись,  наевшись,  под
сенью леса,  в  стороне от  человеческого жилья,  они улеглись отдыхать.  Ни
комары,  ни мошкара не тревожили их богатырского сна,  и, кажется, если бы в
эту пору хищный лесной зверь у кого-нибудь и