е у Рыбницкой башни, - народ взволновался...
     - Враки! - крикнули из задних рядов.
     - Собачья брехня!
     - Заткнись, протопоп, не то сами заткнем!
     - Все поклеп!  Не писали такого листа!  -  раздавались в народе громкие
возгласы.
     - Пойдем,  братцы,  на Рыбницку площадь да там все рассудим!  - крикнул
старик посадский.
     - Не  станем  креста  целовать,  коли  враки  в  московской  бумаге!  -
поддержал второй.
     - Братцы,  Осип Лисицын, новогородец, правду расскажет, как Новгород от
мятежа унимали.
     - Архимандрит новогородский Никон сговаривал там -  так же вракал,  как
ныне у нас Рафаилка!
     Выкрики, шум, споры заглушали чтение. Протопоп умолк.
     - Пошли, братцы, на Рыбницку площадь! - крикнули в толпе еще раз.
     - На Рыбницку пло-оща-адь!  -  подхватили вокруг, и толпа, повернувшись
спинами к  Рафаилу с  Макарием и  ко всему духовенству,  потекла из Крома на
привычное место собраний и сходов.
     Народ отказался целовать крест на верность царю, потому что не хотел за
собой признать вину, которой не было.
     И  на другой день и на третий день сходился народ толпами по площадям и
улицам,  и  земские старосты вместе с московскими посланцами не могли никого
уговорить к крестному целованию.
     Гаврила,  обиженный городом,  не шел к народу.  Михайла Мошницын теперь
стоял во главе посадской бедноты я стрельцов новых приказов.
     В  город пробрался с  попами Осип Лисицын,  новгородец.  Он рассказывал
всем о том,  как целовали крест новгородцы и как после крестного целования у
них похватали всех вожаков,  заковали и  бросили их  в  тюрьму,  хотя тот же
боярин Иван  Никитич Хованский божился и  клялся,  что  "никакой жесточи над
ними не учинит".
     - И с нами так будет,  коль мы им поверим да крест поцелуем,  - говорил
народу Мошницын.  -  Дадим укрепление между себя  тогда царю крест целовать,
когда боярин уйдет вместе с войском от стен городских...
     На   Рыбницкой  площади  не   смел  появиться  никто  из  новых  хозяев
Всегородней избы. Они боялись большого скопления народа.


        "3"

     Михайла Мошницын рано с утра пошел к хлебнику. В белой холщовой рубахе,
гладко причесанный,  благообразный,  хотя усталый и бледный, Гаврила сидел в
горнице, рассказывая сказку сыну. Жена обняла его за плечи и умильно глядела
ему в  лицо,  в  то же время прижав к  груди и качая девчурку.  Двое средних
возились тихонько на полу у стола.  В доме Гаврилы было похоже на то, что он
уезжал куда-то  по  торговым делам и  вот возвратился...  Он словно старался
вознаградить любимых и близких за долгое время разлуки.
     - Здоров, Левонтъич! - воскликнул, входя, Михайла.
     - Здоров. Садись, гостем будешь, - ответил Гаврила небрежно.
     Жена  Гаврилы  с  испугом  посмотрела на  гостя,  но  хлебник  спокойно
заканчивал сказку, глядя в блестящие глазенки сына:
     - "Пойду-ка по свету бродити. Коли глупей вас найду, то домой ворочусь,
а  глупей не найду,  то не ждите!"  Так и ушел Афоня искать,  кто глупей,  и
доселе все ходит да ищет... - закончил хлебник.
     - Все? - спросил сын.
     - Так и ходит, - опять повторил Гаврила.
     - Завиральна та басня! - воскликнул кузнец.
     - А что не по нраву? - спокойно спросил его хлебник.
     - Ушел Афоня глупей народу искать - то не хитрое дело. А так повернуть,
чтобы глупые умны стали, - то дело!..
     - Учи-ил! Не умнеют! - ответил хлебник.
     - Не дело, Левонтьич, сложить-то ручки! - прямо сказал Михайла. - Город
не сдался покуда.  Народ креста не целует,  стрельцы стены держат, - чего же
ты сидишь тут побасенки баешь?!
     Жена и сын хлебника -  оба глядели с тревогой на кузнеца,  ожидая,  что
вот он возьмет и уведет с собой снова душу их дома,  кормильца, отца и мужа,
без которого дом сиротлив и пуст.
     - А что же мне деять?!  Прогнали меня,  в тюрьму садили,  старост новых
обрали... А ну вас!..
     - Бедно,  Левонтьич,  бедно!  -  неожиданно просто,  тепло  и  дружески
согласился Михайла.  -  И мне бедно тоже! - сказал он со вздохом. - Да вишь,
совесть-то у нас с тобой спросит.  Устинову что!  Он загубит полгорода, то и
рад будет,  а  мы  с  тобой правдой за город стояли,  осаду держали,  дворян
секли...  Что вздорили между собой,  то от сердца, чтобы лучше все было... И
ныне у нас забота одна,  - зашептал кузнец, - не дать людям креста целовати,
покуда боярин от  города не уйдет!..  Ведь крест поцелуют -  и  нас и  себя,
дураки, загубят... Войдет войско в город - сколь крови боярин прольет! Сколь
народу казнит!  Я не смерти страшусь - перед богом страшусь ответа. Помирать
хочу с легкой душой... Кровь людскую сберечь...
     Гаврила взглянул на Мошницына.
     - Ты б раньше,  Михайла,  со мной дружил!  - ответил хлебник. - Ныне-то
поздно! "Слуги господни" налезли. Теперь конец...
     - Ты  был на  Рыбницкой?  Нет?  То и  толкуешь!  Народ отказ дал креста
целовать!  Ударим  сполох,  Левонтьич!  Чаю,  сейчас  попы  станут звать  на
Соборную площадь,  а мы во сполох на Рыбницкой грянем!.. - задорно, молодо и
горячо звал Михайла.
     - Кто с тобой в мысли?
     - Сколь было на Рыбницкой - все.
     - А Томилка? - угрюмо спросил Гаврила.
     - Не ведаю, где схоронился.
     - Обидел я друга. Насмерть обидел поклепом, и чем искупить - не знаю...
Ну, а поп Яков, Прохор Коза?
     - Я чаю, прибегут на сполох. Найдутся.
     Гаврила обнял жену:
     - Прощай-ка, Параша! Слышь, надо, голубка!.. Прощай, сынок!..
     Сын  и  жена оба молча,  не  смея вымолвить слова,  подставили губы для
поцелуя.
     Хлебник натянул на широкие плечи кафтан, повернулся в угол и помолился.
Жена и  сын  испуганно закрестились,  уставившись в  тот  же  угол ожидающим
взглядом.
     Младшие всхлипнули и заморгали, готовые заплакать, испуганные внезапной
сменой общего настроения.
     Все присели в молчании, как перед дальней дорогой.
     - Пошли! - произнес Гаврила, вставая.
     - Прасковья Ильинишна,  меня не кори,  что увел его из дому,  - надо! -
сказал напоследок кузнец.
     Она перекрестила Гаврилу,  еще раз прощаясь с  ним на  крыльце.  Кузнец
скинул шапку и подошел к ней.
     - Благослови-ка меня уж... хозяйки-то нет у меня, - сказал он.
     Дрожащей рукой жена хлебника перекрестила и кузнеца, поцеловала его, по
обычаю,  в  лоб  и  долго глядела по  улице от  ворот,  как  уходили они  по
направлению к Рыбницкой площади...
     Вдоль всей улицы горожане высовывались из окон и,  шепчась,  глядели им
вслед.  Рознь между земскими старостами давно уже  перестала быть тайной,  и
теперь с  любопытством и  удивлением видели все,  как  дружески,  вполголоса
обсуждая какое-то важное дело, идут они к Земской избе.
     Гулкий колокол Троицкого собора бухнул над городом и стал посылать удар
за ударом,  сзывая народ для новой беседы.  Приказный,  посадский торговый и
ремесленный люд, служилые люди и духовенство - все потянулись на медный зов.
Сильный звук его,  чинный,  спокойный,  делал мерной,  торжественной поступь
идущих,  как  вдруг,  перебивая  его,  резким,  прерывистым,  лающим  криком
ворвался в размеренные тяжелые удары знакомый тревожный голос сполоха...  Он
рявкнул раз,  два и три и вдруг залился сплошным завыванием. Тогда вдруг все
сотни  народа  на   миг  задержались  на   улицах,   словно  не  веря  себе,
прислушались,   переглянулись,   и   вся  степенность  пропала:   пустились,
размахивая руками, локтями, побежали, толкаясь и обгоняя друг друга...
     А  на  Троицкой  площади  у  собора,  с  которого  мерно  гудел  гулкий
благовест,  растерянно собралась небольшая кучка попов и приказных, и Рафаил
исступленно кричал в лицо земским старостам Русинову и Устинову:
     - Вор гилевщик Гаврилка вас гнул в турий рог,  на пытку таскал да палил
огнем, а вы устрашились заводчиков пущих унять! Сполох в городу допустили!..
Новый мятеж учинится,  и  вам быть в  ответе,  и  вас государь не  помилует,
воры!..
     Русинов и Устинов стояли молча, потупясь.


        "4"

     Народ послал Гаврилу Демидова,  Михайлу и  Прохора Козу во  Всегороднюю
избу сказать, что меньшие посадские и стрельцы новых приказов тогда поцелуют
крест,  когда Хованский уйдет от  города вместе со  всем войском и  когда из
крестоприводной записи будут исключены места о письмах к литовскому королю.
     Русинов, Устинов и Неволя Сидоров поскакали тогда к Рафаилу.
     - Владыко, - сказал Устинов, - лучше уговорить боярина. Страшимся, хуже
не  сталось бы над тобой и  над нами,  страдниками государевыми.  Опять гиль
заводят худые людишки с Гаврилкой.
     - Пиши,  владыко,  боярину, чтобы ушел недалече от города, скрылся бы с
глаз, а крест поцелуют, тогда б воротился, - сказал Русинов.
     - Не мочно так,  -  возразил Рафаил, - купец и тот слово держит, а то и
торгу не  быть.  И  я  слово дам,  но  уж  не нарушу.  Слово церкви святой -
камень... Я письмо напишу, а ты повези.
     Но  Русинов боялся,  что  если Хованский ответит отказом,  то  псковичи
обвинят новых старост в нежелании уговорить боярина,  и потому он согласился
поехать только с выборными молодших посадских.
     Михайла Мошницын,  Прохор Коза и мясник Леванисов собрались с Русиновым
в Снетогорский монастырь.
     - А что, коли нас там схватят? - сказал Мошницын, прощаясь с хлебником.
     - Схватят вас, и не рады будут, - ответил Иванка, - побьем всех больших
в городе. Рафаила в тюрьму посадим, а воевод и дворян убьем до смерти.
     - Я сам расправу над ними возьму! - твердо сказал Гаврила.
     И выборные поехали.


        "5"

     В   гостевую  келью   Снетогорского  монастыря  вошел   молодой  монах,
поклонился боярину.
     - От владыки, боярин, - сказал он.
     - Хвалился владыка ваш  три  дни  назад все  уладить,  ан  что  же  тут
трапилось?  Попал,  знать,  и  сам во полон?!  Нынче слышали снова бесовский
трезвон по городу! - с насмешкой сказал Хованский. - Черны рясы надели, так,
чаете, больно сильны!
     - Не признал ты меня,  боярин Иван Никитич,  ан я не чернец!  -  сказал
посланец владыки и ухмыльнулся.
     - А кто ж ты гаков? - вглядевшись, спросил Хованский.
     - Боярин мой Милославский меня посылал к  тебе,  а  ты и  во Псков меня
слал. Я твой лазутчик Первушка, боярин и воевода.
     - Первушка!  -  воскликнул Хованский.  -  Отписки исправно слал!  Что в
городу?
     - Гиль и смута, боярин.
     - Вот те владыка святой! - про себя проворчал Хованский.
     - Боярин  стоял,  не  сладил,  -  куды  им  унять!  Там  Гаврилка опять
верховодит... - хотел подольститься Первушка.
     - Молчи!  Не холопу о том судить! Боярин как волен, так мыслит. Я попов
похулю, они - меня, а холоп должен чтить обоих!..
     - Разумею, боярин, - сказал Первушка.
     - Что врешь!  Разумеет, кто разум имеет. Разумеют бояре да думные люди,
а  у  холопа  и  разума  нет:  у  холопа -  сметка.  И  молвить так  должен:
"смекаю"...
     - Смекнул,  боярин,  -  ответил Первушка. - Да слышь ты, боярин, ныне к
тебе приедут посланцы от  Земской избы -  Гаврилка,  да  Мишка Мошницын,  да
кой-то  еще  из  стрельцов  и  с  письмом  от  владыки.  Велел  мне  владыка
сказать-де,  мол,  ты бы,  боярин, размыслил, что деять. Гаврилка опять ныне
силу взял, и народ не хочет креста целовать.
     - На что ж попы в город с крестами влезли! Я так-то и сам тут стою. Мне
креста не целуют и им не целуют... Чего ж было лезть?!
     - Владыка сказал...
     - "Владыка,  владыка"!..  Чего ты с владыками лезешь! Ты лучше скажи, с
какой стороны город приступом брать. То и дело!..
     - С Великих ворот. Там наши стрельцы по стенам, сами лестницы скинут, -
шепнул Первушка.
     - Тебе отколь знать?!
     - Я спрошал их о том...
     - Чего-о-о?! - удивленно спросил Хованский.
     - Спрошал их  вечор.  Мол,  попы совладать не сумеют.  Придется боярину
лезти на приступ. С какой стороны ему лезти?..
     - А быть тебе во дворянах! - сказал боярин.


        "6"

     Хованскому пришла пора либо тотчас же  лезть на  приступ,  либо бросать
осаду:  войско его голодало,  дворяне бежали в свои поместья, чтобы защищать
их  от  мятежных  крестьян;  лужские  казаки,  присланные  на  помощь,  были
ненадежны;  восставшие крестьяне не  пропускали к  нему  гонцов из  Москвы и
обозов  с  хлебом,  и  был  слух,  что  из  уездов  подбираются многие сотни
крестьян,  чтобы напасть на  Снетогорский монастырь.  Хованский вовсе не был
уверен, что при таком нападении московские стрельцы сохранят ему верность.
     Посольство восставшего Пскова было Хованскому на  руку,  чтобы избавить
его от позора.
     В дверях кельи стукнули. Первушка выскочил в смежную горницу.
     - Кто там?
     - Во имя отца, и сына, и святого духа, - послышался привычный ответ.
     - Аминь, аминь, - нетерпеливо крикнул боярин. - Лезь, что ли, кто там.
     Вошел монастырский служка.
     - Боярин, из Пскова послы, - сказал он.
     - Давай их сюды...
     Псковских послов ввели в келью.
     Хованский, взглянув, усмехнулся:
     - Ишь, сколь вас наехало - целое войско! С чем пришли?
     - С  письмом епископа Рафаила,  боярин,  -  ответил с  низким  поклоном
Устинов и подал столбец.
     Хованский сломал печать и в общем молчании прочел письмо.
     - А кой из вас Гаврилка? - с любопытством спросил он у выборных.
     - Гаврила Левонтьич,  коли о нем спрашиваешь,  -  поправил Прохор, - во
Пскове дома остался, боярин.
     - Ну-ну,  молчи!  -  воскликнул боярин.  -  Молчи!  "Дома  остался",  -
проворчал он, - "дома остался"... забоялся приехать ко мне.
     - Не он страшится: мир страшится его пускать! - возразил Прохор.
     - Молчи!  -  закричал боярин.  - Тебя кто спрошает! Знаю тебя, Максимка
Яга!  -  крикнул боярин, но, увидев по всем лицам, что он ошибся, добавил: -
Коли не Яга - все одно... изменщик государев такой же!
     - Изменщики государевы бояре,  а мы не изменщики, - степенно ответил за
всех Мошницын.
     Боярин побагровел.
     - Молчи!  -  закричал он. - В Писании сказано: уха два, а язык один бог
сотворил, чтобы слушать больше, а вракать менее.
     - Прости,  боярин, мужицкое невежество, - поклонился Русинов. - Дозволь
спрошать.
     - Спрошай, - разрешил Хованский.
     - На  владычную грамоту что  скажешь?  Не  хочет народ креста целовать,
покуда войска не уведешь от города. Разорения животов боятся.
     - Не  татаре -  царские стрельцы!  Чего их  страшиться!  Не с  грабежом
пришли! - возразил Хованский.
     - Телеги твои новогородские попали во  Псков,  боярин,  -  едва заметно
усмехнулся Михайла, - с той поры страху прибыло.
     Коза и Леванисов сдержали улыбки,  вспомнив, какое добро было в телегах
Хованского...
     - Чего ж  тут  страшиться!  Куплял кое-чего в  Новегороде.  У  вас есть
товары добрые,  тоже куплять мочно,  -  сказал Хованский.  -  С  ворами грех
торговать, а как замиритесь, и добрый торг будет...
     - Нам бы купцов посмирнее на наши товары,  -  дерзко прервал Коза,  - а
ты, боярин, шел бы домой, истощал небось в наших краях...
     - Молчи! - остановил боярин. - Молчи, холоп!
     - Не холоп, а стрелец государев, - поправил с достоинством Коза.
     - Молчи!
     - Что ж,  боярин,  "молчи" да "молчи",  - громко вмешался Михайла, - не
затем пришли, чтобы молчать, а пришли совет держать.
     - Врешь!  - прервал Хованский. - Николи не бывало так! Боярин к боярину
ходит совет держать,  мужик к мужику -  толковать, а мужик к боярину - челом
бить.
     - Челом бить, - покорно ответил Русинов.
     - Когда боярин слово сказывает, тогда внимать!
     - Внимать, - повторил Русинов, как отголосок.
     - Вот вам и сказка вся,  мужики: тому быть не довелось, чтобы вы боярам
указывали,  а  указывает боярам государь,  и стану я тут стоять,  покуда мне
надобно!..
     - Стало,  боярин,  велишь сказать псковитянам,  что  не  быть крестному
целованию?  -  спросил Коза.  -  Похвалит тебя  государь за  службишку!..  -
добавил он с мрачной усмешкой.
     Хованский оторопел от  такой наглости и  сразу не  мог  даже  вымолвить
слова, он только по-рыбьему жадно хватал воздух...
     - Молчи! - взвизгнул он вдруг тонко и злобно. - Советчик ты государев -
кого чем пожаловать?! Велю вам всем батоги всыпать!..
     - Не мочно,  -  отрезал кузнец,  - всем дворянам во Пскове за то снимут
головы, Рафаила на чепь посадят и воевод каменьем побьют. И опять будет тебе
за то государева милость...
     - Челом бьем,  боярин, уйди от города, и Псков государю крест поцелует!
- сказал Русинов, и в голосе и глазах его была мольба.
     Русинов сказал бы иначе - он бы объяснил Хованскому, что воры гилевщики
во Пскове сильны,  что большие люди ждут замирения с  Москвой и только о том
пекутся,  что  сам  он  не  спит  ночами,  ожидая  разорения дома  своего от
мятежников... Но он боялся остальных послов - и лишь повторил:
     - Челом  бьем!  -  Русинов низко  поклонился при  этих  словах.  -  Дай
укрепление!
     - То-то,  мужик!  -  взглянув на него и вдруг все поняв и снизив голос,
ворчливо сказал Хованский.  -  "Челом,  челом"!  Так  вот и  надобно!  Я  бы
челобитья вашего слушал,  да  государева гнева страшусь...  Вы  бы псковитян
сговорили крест целовать, а я бы тотчас и ушел, как крест поцелуете. Вот вам
мое укрепление!..
     - Не  мочно,  боярин,  -  мягко сказал Русинов.  -  Люди твои псковитян
обижают.  Некуда стадо выгнать.  Корма отняли...  По  реке из  пищалей бьют.
Народ без рыбы,  без молока...  Злобится народ.  За  водой третьева дни дева
пошла на реку, а ту девку казак из пищали убил. Как креста целовать! Народ и
слышать не хочет записи целовальной...
     - Молчи!  -  перебил Хованский.  - Быть так: людям своим с сего часу не
велю  над  городом жестковать,  а  держать войско  у  города  покуда еще  не
отстану.  А как поцелуете крест,  и тут я от города отступлюсь и дворян пущу
по домам,  а в город лезти с войском не стану.  И то я творю, гнев государев
на себя навлекая, чтоб крови избыть...
     - Пошто ж государю христианская кровь!  И он,  чай,  возрадуется миру в
государстве! - слащаво сказал Русинов.
     - Так,  стало,  боярин,  не отойдешь от города?  -  решительно и  резко
спросил Михайла, берясь за дверную скобу.
     Хованский гневно нахмурил брови, покраснел, но на этот раз удержался.
     - Уразуметь надобно,  господа земские выборные!  - сказал он, с усилием
произнося эти слова,  противные его нраву. - Уразумейте вы, - с расстановкой
добавил он,  - и набольший боярин мочен не все творить! Я вам два укрепления
даю:  первое -  что  люди мои псковитян трогать не  станут с  сего же  часу,
другое -  что тем же часом,  как крест поцелуете,  так и  войско свое уведу.
Чего  хотите еще?  -  обратился боярин к  Михайле.  -  Скажите миру,  и  он,
господа,  вам спасибо скажет, что этак упословали. И того прежде не слыхано,
чтобы бояре государевы с мужиками посольские дела вершили!.. - Голос боярина
дрогнул.  -  Я с вами держу речь,  а от того отцам моим посрамление!  Николи
Хованские с мужиками не говорили, а делаю то для христианского закону!
     - Спасибо,   боярин!   -   воскликнул  Русинов,  пока  никто  не  успел
возразить...
     Если бы  не послы меньших -  он бы поцеловал боярскую руку от умиления.
Он не ждал и такого исхода от своего посольства и радовался тому, что сможет
похвастаться псковитянам  успехом.  Он  уже  знал,  что  скажет  народу:  "С
боярином  честью  надо  было,  а  молодших людей  посланцы обидно  сказывали
боярину, вот и не так добро вышло".
     - Прощай,  боярин,  -  сказал Русинов, торопливо вставая, пока никто не
успел опомниться и потребовать больших уступок.
     - Прощайте, - ответил боярин.
     - Даст бог,  в последний раз свиделись,  не поминай лихом! - напоследок
сказал Прохор.
     А когда послы вышли, Хованский встал перед образом и перекрестился.
     Когда  Михайла Мошницын и  Прохор стали  наседать,  он  колебался -  не
сдаться ли, не уступить ли, не отойти ли от города. Если бы согласился