______________
          * Теперь - Алушта.

     Невидимая морская дорога была проложена на  Сурожский мыс,  и  галера
шла в  пятнадцати -  двадцати русских верстах от берега.  Таврия стояла на
севере сплошной стеной,  с неглубокими седлами перевалов в степь, зеленая,
но в переливах оттенков от весенней свежести цвета до черноватой бирюзы, с
серыми, черными, сизыми лысинами скал. Зыбь падала на берега Таврии пенным
прибоем,  но  расстояние скрывало подошву.  Неподвижная Таврия  стояла  на
неподвижном же пьедестале синей воды.
     - Какое зрелище!  Красивое,  красивейшее! Радость глаз! - восторгался
спутник комеса Склира, молодой кентарх. Человек хорошо грамотный, на виду,
он был послан в Таврию недавно,  прямо из Палатия,  где служил в дворцовой
охране.  Почему?  За что?  Он сам не знал, и комес верил ему. Оговор. Либо
неосторожное слово,  невинное  для  произнесшего.  Поликарпос  сказал  бы,
вернее, подумал: власть подозрительна, ее решения случайны.
     - Красивое,   некрасивое,  -  возразил  комес,  -  пустые  слова.  Их
употребляют поэты  в  трех  случаях:  когда  им  нечего сказать,  когда им
хочется нечто сказать,  но они прячутся под аллегорией,  или когда, как ты
сейчас,  они  прибегают к  чужим словам.  Все эти леса,  источники,  рощи,
проливы, реки, дворцы, розы и прочее прекрасны воистину, если ты обладаешь
ими или надеешься обладать.  Если же  обладанье невозможно,  плюнь на них,
огадь,  как сможешь,  ибо они отвратительны.  Загляни к себе в душу,  и ты
согласишься со мной.
     Кентарх сделал протестующий жест.
     - Хорошо, хорошо, - кивнул комес, - не будем спорить, прошу тебя.
     Склир был лет на  семь-восемь старше своего подчиненного,  но казался
себе тонким знатоком жизни и,  если не терял самообладания,  говорил, нет,
беседовал ровным, расслабленным голосом, несколько в нос. Он продолжал:
     - По возвращеньи тебе пора будет взглянуть, да, взглянуть и проверить
наши посты в  горах.  Ты убедишься -  твои красоты на самом деле не больше
чем крепостная стена.  Тебе придется побывать и там, и там, и там, - комес
вяло  указывал вдаль.  -  Ты  исцарапаешься в  колючках,  собьешь ноги  на
камнях,  будешь падать, обдерешь кожу на коленях. По ночам тебя будут есть
москиты,  ты  опухнешь от  их укусов.  Днем тебе досадят мухи,  лишив тебя
покоя.  От  жары ты  обопьешься холодной водой и  расстроишь себе желудок.
Поверь, после этого ты променяешь красоты божьей постройки на обыкновенную
крепостную стену.  Такую,  по-твоему,  уродливую,  со скучным ровным ходом
поверху,  с  прохладными башнями.  Правда,  там не пахнет розами.  Ленивые
солдаты не утруждают себя дальними прогулками.  Зато нет москитов, и утром
друзья  действительно узнают  тебя.  Не  притворяясь из  состраданья,  что
узнают тебя только по голосу.
     - Зато  там   у   меня  будут  минуты  радости,   минуты  наслажденья
великолепными видами, - не соглашался кентарх.
     - Друг мой,  цени в сей жизни не минуты, а дни, - поучительно заметил
комес,  -  только,  тогда  пребудут с  тобой  благо и  долголетие.  Да,  о
долголетии.  В твоих красотах тебе будет жарко вдвойне. Ходить там трудно,
да придется еще таскать панцирь и каску.
     - Почему?
     - Потому что до  сих пор ты  живешь будто не  в  Таврии,  а  в  садах
Палатия,  -  язвительно ответил комес.  -  В  горной Таврии легко получить
стрелу между ребер.
     - Я  здесь уже несколько месяцев и не слыхал о подобном,  -  возразил
кентарх.
     - Во-первых,  ты  еще  не  бывал  дальше Херсонеса и  Бухты Символов.
Во-вторых, ты много расспрашиваешь. Тебе рассказали об удивительных рыбах,
которых,  кажется,  никто не видал.  О чудовище, которое иногда нежится на
песчаных отмелях, что на северо-западном берегу Таврии. У него тело, как у
гигантской черепахи,  лапы с  когтями величиною с  кинжал,  шея толщиной в
торс человека и длиной в пять локтей...
     - И  голова,  как у  змеи,  размером с хороший бочонок.  О чудовище я
слышал от многих, - сказал кентарх.
     - Верно,  верно,  -  согласился комес.  - Ты узнал и о звере, который
приплыл в  Бухту Символов лет двадцать тому назад.  Он  был длиной с  нашу
галеру,  но  гораздо  толще,  шире:  И  тому  подобное.  Все  это  события
черзвычайные.  Они интересны твоим собеседникам,  поэтому они и  болтают о
них. А об обычном люди не говорят, хронографы не пишут. Друг мой, кому это
нужно,  общеизвестное?  Ты слышишь о чужой семейной жизни тогда, когда там
нечто случилось.  Обычное так  же  скучно,  как  проповедь или  надписи на
могилах добродетельных людей. В лесах нашей Таврии стрела - это будни.
     - Кто же убивает в дни мира? - удивился кентарх.
     - Дни мира!  Что есть мир?  -  пародируя ритора,  воскликнул комес. -
Твои  горные  красоты  удобны,  чтобы  прятаться  от  закона.  Есть  также
совершенно мирные подданные,  которым не нравятся солдаты.  Солдаты пугают
дичь,  иной раз отнимут добычу у охотника.  Когда он везет дичь с гор, ему
не миновать одной из крепостей, которые ты скоро поедешь посмотреть. Около
крепостей появляются наши подданные или  полуподданные из  степной Таврии.
Они нас не любят без всяких причин. Для них дичь - это мы.
     - Но это бунтовщики!
     - Будь у меня хотя бы одна турма, я подбрил бы горы и закрыл проходы,
- сказал комес, теряя небрежный тон.
     Вспомнился последний приказ базилевса Константина Дуки  о  сокращении
расходов на  стены,  на содержание солдат,  и  комес приказал подать еду и
питье. Ему больше не хотелось шутить над кентархом.
     Море было оживленным. Рыбацкие суда и челны, торговые корабли разного
вида,  размера.  На  пышном,  богатом берегу южной  Таврии дорогой служило
море, и каждый второй мужчина называл себя моряком. Буря закрыла дорогу, и
сегодня все  спешили наверстать свое.  У  каждого были свои тропы.  Рыбаки
выходили на известные места,  где,  по многолетним приметам, сегодня могла
быть рыба,  завтра она уйдет на новое пастбище. Грузовые суда соображались
с  кратчайшим расстоянием,  на  море оно мерится не  милями,  а  удобством
ветра,  течений.  Местные суда  ходили  ближе  к  берегу,  влево  от  пути
херсонесской галеры.  Правее галеры,  в  открытом море,  прорезают пути из
империи в Сурожское море и обратно.  Сегодня там, с юга, не поднималось ни
одного паруса.  Из-за бури.  Море только начинало успокаиваться, корабли с
Босфора,  из Синопа,  из Трапезунда были еще далеко. Зато отстаивавшиеся в
Сурожском проливе спешили уйти,  принимая западный ветер косыми парусами и
помогая себе веслами.  Таких с  галеры можно было сосчитать шесть.  Два из
них уже скатывались с выпуклости моря на юг, оставив взору мачты.
     К  вечеру галера поравнялась с Сурожским мысом,  и с кормы стал виден
огонь маяка,  зажегшийся на конце мыса.  Ветер упал. Гребцы охотно сели на
весла, они спали весь День по так называемому праву ветра.
     Медленно-медленно,  как  кажется  ночью,  Сурожский маяк  уплывал  за
корму.
     Проложив путь по  звездам,  кормчий поставил за себя помощника и  лег
спать рядом с кормилом руля.
     Гребцы мерно  работали,  привычно дремля под  ритмичный,  тихий  счет
старшего:
     - А-а! А-ха!
     По  левой руке  появился огонек,  не  ярче отблеска света в  кошачьем
глазу.  Сообразив время по  звездам,  помощник кормчего узнал,  что галера
прошла мимо  узости Таврии,  Имперские владения кончились.  Маяк  горел на
Соленом мысу. Им завершается глубокая впадина, которой Русское море входит
в  Таврию.  С  севера подобной впадиной врезалось Сурожское море.  Русские
считают в узком месте двадцать три версты от моря до моря.  Это их граница
с империей.
     Соленомысский маяк  утонул в  темноте,  и  помощник кормчего повернул
галеру на пол-оборота к северу. Капли с весел падали в прошлое.
     Вот впереди показался такой же кошачий глаз -  маяк на мысу у входа в
Сурожский пролив. Здесь поворачивают вправо, чтобы не врезаться в берег.
     Входной маяк  Сурожского пролива встал  на  левой  руке,  и  помощник
разбудил кормчего. Небо чуть-чуть бледнело.
     Ночь за  рулем утомляет вдвое больше,  чем день.  День на море воспет
поэтами, благословлена ими и ночь - начало ее до часа, когда все, и поэты,
отправляются спать.
     Настоящая ночь,  когда все спят,  кроме тебя,  постигнута в молчании,
награждена молчаньем - оно есть настоящая слава.
     Человек уменьшается,  море делается грандиознее неба,  и бездна живет
своей жизнью,  и темное в темном становится сильнее,  и не знаешь, кто там
плеснул -  рыба или чудовище со змеиной головой.  Дневные насмешники ночью
молятся,  если умеют.  И гребцы гребут, гребут, и кормчий ведет галеру, не
уклоняясь с  дороги.  Может быть,  потому,  что море не  лес,  что нельзя,
бросив корабль,  в страхе залезть на дерево?  Или потому,  что нужно жить,
кормить себя и своих? Может быть... Море - как жизнь: никуда не уйдешь.
     Проще:  в  море,  что в жизни,  делай,  что можешь.  А в длинные часы
морской  ночи  человека  навещают  мысли,   в  которых  днем  себе  самому
признается только храбрый. Да и думает о подобном он больше других. У него
ум поживее,  воображенье щедрей -  на то он и  храбрый.  Другой,  потупее,
бывает смел не от храбрости - от глупости.
     Оставив тяжесть гор на  юго-западе,  Таврия стекла на  восток волнами
хрящеватой, сухой холмистой земли и круто оборвалась водой и над водой.
     С  моря видна глубокая бухта или залив.  Ширина у  входа по  русскому
счету - верст пятнадцать.
     Правый и  левый берега глядят близнецами.  Такие же  отвесные кручи с
узеньким,  как ножка у вазы,  бережком внизу. Тот же цвет, то же сложение:
сверху мощным,  многосаженным пластом земли, черновато-серой, с морщинами,
как лысая шкура;  снизу -  прослойками одинаковых раковин. В своей глубине
залив закрывается берегами наглухо.  Мысы и  повороты замыкают для  глаз и
пролив, и само Сурожское горло.
     Геродот  рассказывает  о  случае,  который  свел  жителей  восточного
берега, азиатов, с жителями западного, европейцами. Лань, спасаясь от юных
охотников,  бросилась  в  воду  с  восточного берега.  Преследователи тоже
пустились вплавь и  вышли на таврийском берегу.  К северу от Тмуторокани и
Корчева  есть  место,   где  подобное  могло  случиться.  Восточный  берег
вытягивается тонкой,  сужающейся стрелой,  западный берег тянется встречь.
Тому,  кого сюда загонят.  нет  другого спасенья,  как в  воду.  Здесь,  в
Сурожском горле, от суши до суши всего версты три.
     Геродот побывал в  Таврии и  видел Босфор Киммерийский за  пятнадцать
столетий до  дня,  когда херсонесская галера с  комесом Склиром входила из
моря в  пролив.  Итак,  не  будь быстроногой испуганной лани и  охотничьей
пылкости,  Азия и Европа, чтобы познать друг друга через Сурожский пролив,
ждали бы еще сколько-то веков?
     В Геродотовы годы рассказ о лани и охотниках был тем, что мы называем
легендой.  Как понимали ее  и  местные жители,  и  приезжий писатель,  нам
неизвестно.
     Книжники упрямы и  простодушны,  им,  листая книги  вдали от  мест  и
событий,  легко справляться с любыми преданьями: написано - и толкуй буква
в  букву.  По  характеру  начертания книжник  определит время,  по  манере
выраженья часто укажет и  автора или обнаружит подделку.  Что же  касается
смысла,  то лани быстроноги,  юность пылка и до нашего дня, на охоте - тем
более.  Иное приходит на ум путешественнику.  Не только в  узости,  но и в
самых  широких  местах  Сурожского пролива  хорошо  виден  противоположный
берег,  строенья,  деревья.  Ночью различим даже  слабый огонек.  В  тихую
погоду мальчишка одолеет пролив на двух связанных бревнах.
     В  Таврийской степи  водятся серо-желтые  ужи-полозы.  Иногда  утром,
после тихой ночи,  на  песчаном бережку находят след -  отпечаток толстого
тела,  ушедшего в  воду.  Это  выходной след  полоза.  Входного следа нет,
сколько ни ищи:  полоз ушел на тот берег. Наскучив давить мышей, сусликов,
зайцев,  полоз уплыл на охоту давить лягушек в  кубанские плавни.  Он плыл
всю  ночь,  легко  держа  над  водой  плоскую голову,  не  видя  берегов и
соображая дорогу  по  звездам.  Или  -  своим  особым  способом  по  опыту
тысячелетий.
     Сколько бы ни минуло тысячелетий,  белое оставалось белым, а черное -
черным, хотя слова и словесные образы прошлых дней изменялись, как суждено
измениться нынешним,  пока  люди  способны жить.  Новая мысль наряжается в
старые слова, старые мысли одеваются новыми.
     Лань?  Охота?  Увлекшиеся  юноши?  Что  разумел  затейливый для  нас,
понятный для  современников рассказчик?  Почему  историк записал будто  бы
нелепость,  недостойную зрелого разума?  Есть  ответ  только на  последний
вопрос: для тогдашних читателей нелепости не было, они понимали рассказ.
     Остережемся и мы понимать буквально надписи на древних камнях. Наш ум
любит   загадки,   любит  игру   изменчивых  символов.   Унижать  умерших,
возноситься над якобы глупыми предками так же неумно и так же опасно,  как
презирать современников.  Как бы и наши дела не показались детски наивными
скорохвату-потомку,   который,  как  мы,  не  потрудится  сообразить,  что
начальный,  постоянно  трезвый  смысл  неминуемо воплощается в  изменчивые
слова,  в их живые,  то есть меняющиеся,  сочетанья. Слова кипят, пенятся,
как морские волны.
     Издали на море все волны одинаковы.  Вблизи -  нет ни одной такой же,
как предыдущая,  хотя их,  вызывает единая сила, не изменившаяся как будто
за десятки столетий.  Вдобавок -  волны никуда не бегут,  вода остается на
месте, Море обманывает, выдавая изгибы за бег.
     Солнце висело красным шаром во  мгле  испарений Сурожского моря и  от
земли,  увлажненной недавними ливнями.  Туман  закрывал  дали  пролива,  и
видимость не  превышала пяти верст.  Над морем было ясно.  Русский маяк на
левом, таврическом, мысу виделся кучей камней на холме.
     Галера медленно двигалась, кормчий взял ближе к правому берегу. Здесь
глубины были достаточны и  для тяжелых кораблей,  кинкирем с пятью ярусами
весел,  которых уже давно не строили. Но кое-где со дна поднимались скалы.
Отмели перемещались,  завися от  течений.  Течения изменялись по  временам
года и  после сильных дождей,  когда увеличивался сток воды из  Сурожского
моря.  После  бурь  на  Русском море  отмели перестраивались от  глубокого
волненья.
     Поверхность все та же, внутри же много меняется, как в человеке. Чтоб
не  посадить корабль  на  мель,  кормчий  не  смеет  доверяться вчерашнему
званию.
     - Смотри  туда,  смотри,  прошу  тебя,  превосходительный,  -  позвал
кормчий Склира, указывая на правый берег.
     Склир прищурился, прикрывая ладонью глаза.
     - Что это? Ползет какая-то громада! - Он едва не сказал - чудовище.
     - Обвал,  - объяснил кормчий. - Волны грызут берег снизу, но крутизна
держится, висит, пока ее не размочит дождь.
     В  подтверждение его  слов  низкая  волна,  морщина на  гладкой воде,
пришла от правого берега и чуть-чуть качнула галеру.
     Солнце  по-утреннему  быстро  шло   вверх.   Туманная  мгла   редела,
освобождая пролив. Его оживляли десятки челнов. Во многих местах от берега
бежали,  как  дорожные вехи,  тонкие шесты.  На  них  удерживались ставные
неводы.  Стенка сети  шла  почти от  сухого берега в  глубину,  завершаясь
ловушкой-поворотом.  Нехитрая для земного зверя,  такая западня была не по
плечу скудоумной рыбе.
     Перебирая сеть  из  лодки,  владельцы неводов  брали  ночную  добычу.
Ценную рыбу  бросали в  челн  черпаком или  острогой,  ненужную пускали на
волю.  Пусть живет.  Неугодная человеку, пригодится в море. В нем, в море,
как и на земле,  один охотится на другого.  Человеку положено брать нужное
ему, а зря портить не положено. Нарушив порядок, сам от того пострадаешь.
     Над ловцами летали крылатые рыболовы, силясь схватить рыбешку чуть не
из рук.  На каждом неводном шесте,  куда еще не подтянул свой челн хозяин,
сидели  рыболовы покрупнее в  ожидании людей,  чтобы  попользоваться своей
частью.
     Кормчий направил галеру к челну, который неподвижно стоял на якоре.
     - Э-гэй! - позвал Склир по-русски. - Князь ваш дома ли?
     Из  челна не  ответили.  Там кто-то  взялся за  весла,  другой поднял
якорь.  Третий, крупный мужчина с окладистой бородой, встал и взялся рукой
за борт галеры, когда челн сблизился.
     - Здоровы будьте, - приветствовал он греков по-русски.
     - И  ты будь здоров,  -  отозвался кормчий,  не полагаясь на познанья
Склира  в  русском  языке.  И,  стараясь  исправить  невежливость  комеса,
осведомился: - Как князь Ростислав живет, здоров ли?
     - Благополучен,  -  ответил  русский  и  продолжил по-гречески:  -  А
Поликарпос-правитель?  -  Получив ответ, ловец продолжал состязание: - Что
базилевс Константин?  Спокойно ли правит?  Не оставляет ли вас в  забвении
милостями?
     Комес  Склир  разглядел тяжелый перстень с  красным камнем  на  руке,
которая  держалась за  борт,  золотой  крест  на  золотой  же  цепочке под
распахнутой на  груди серой рубахой грубой ткани.  Ловец,  как видно,  был
человек  не   простой.   Они  встретились  глазами.   Комес  поднял  руку,
приветствуя, и ловец поклонился головой, как равный.
     - Хватит ли воды пройти к пристаням под правым берегом?  -  спрашивал
кормчий.
     Тмутороканский залив был  прикрыт от  пролива с  юга длинной песчаной
косой.  В  иные года коса соединялась с берегом,  в другие,  превращаясь в
остров, оставляла проход.
     - Можно пройти,  -  ответил ловец. - Если пойдешь осторожно, оставишь
под днищем четверти три.
     - Будь милостив,  проводи нас,  -  попросил кормчий.  Ему не хотелось
срамиться, бороздя днищем илистые пески. Обход острова потребовал бы более
часа усиленной гребли, а гребцы трудились всю ночь.
     - Сам не  могу,  -  возразил ловец,  -  но  провожатого дам.  Ты  его
слушайся:  хоть он молод,  а дно знает,  как рыба. Ефа, прыгай к ним, веди
берегом.
     Галера и  челн разошлись.  Греки разглядели на дне челна двух крупных
осетров.  На воде лежали поплавки из красной осокоревой коры,  поддерживая
дорожку из острых крючьев для донной ловли.
     Ефа,  стоя на корме рядом с кормчим,  объяснял обеими руками.  Галера
рванулась, целясь на еще не видимый проход.


     Спасая жизнь,  повисшую на шелковинке,  матерой зверь вырвался из-под
конских копыт и покатился,  как бурый шар.  Не различишь,  где спина,  где
голова. Каждый волосок, каждая жилка жилистого тела, жаждая жизни, спасали
ее согласно-дружными усилиями.
     Волк был  беззащитен на  плоском солончаке,  поросшем низкими пучками
солянок.  Солончак  гладко,  едва  заметно  клонился  к  мертвому  зеркалу
соленого  озера,  которое  было  восточным  рубежом  тмутороканской земли.
Земли,  но  не  княжества.  Недавними усилиями князя  Ростислава княжество
перекинулось через  соленые  озера,  разветвилось в  кубанских  и  донских
плавнях,  шагнуло до  гор на  спинах боевых коней,  вторглось на север,  в
закубанские степи. Гулял слух, что не князь Ростислав соскучился сидеть на
Волыни,  а  тмутороканцы,  скучая по добром князе,  выманили Ростислава из
Владимира.  Как княжна из сказки,  что разглядела из злата терема храброго
витязя... Оставим песни гуслярам.
     Русский корень не боялся прививок,  русский не чуждался иноплеменных.
Стоял крепко на  двух опорах,  будто бы  чуждых:  на силе и  на вольности.
Никому  не  завидовал,  ибо  не  сознавал  себя  обиженным,  принужденным,
несчастным -  и не был таким.  В Тмуторокани отличали своих от чужих не по
говору, не по облику, не по вере, но тем, что ты для Тмуторокани? Друг или
недруг? И русский обычай распространялся легко: добровольно, как образец.
     Зная -  ушел, но еще не смея довериться непонятной удаче, волк скакал
берегом  соленого  озера,  недавней тмутороканской границы,  поднимая стаи
долгоносых птиц, искателей червяков в жирной грязи.
     - Что же ты,  князь,  почему не стал травить волка?  -  спросил комес
Склир