к ягненок отличен от  волка?  Может.  Но
претерпевши насилие, слово становится ядом души.
     Малх хотел быть таким,  каковы люди его нового племени.  Здесь каждый
видит мир таким,  как он есть, и понимает его. Делая что-либо общее, никто
не  сомневается,  не  спрашивает почему,  ибо  все доступно его разуму.  И
ненужного, чужого, непонятного не делает никто.
     В империи все чужое,  непостижимое. Почему берут столько налога, а не
меньше или больше?  Сколько денег собирает власть и  куда их тратит?  Кого
спросить?  Некого.  Почему судьи сегодня решают так, а завтра иначе? С чем
приходят иноземные послы,  и  для чего империя посылает своих?  Из-за чего
начинают войну?  Что даст мне победа,  и чего я лишусь,  если войско будет
разбито на дальней границе?  Вопросы наполнят время с  утра до вечера и  с
ночи  до  ночи.  Ответов нет.  Есть  дикое  море  темных,  противоречивых,
невероятных слухов.  Шепчутся.  Ответит ли сам базилевс? Может быть. Но не
будут ли и  его слова пусты от смысла?  Не блуждает ли в  словесной тьме и
сам Автократор?
     Малх думал:  слово,  разлученное с делом, превращается в подобие шума
волн, бесцельно терзающих берег.
     Просветленный ясностью новой жизни,  Малх освобождался от гнета былой
злобы: они сами слепы, его обидчики. Все они - равно рабы.
     Для Малха,  как и для людей всех племен его времени,  бессмертие души
было такой же  очевидностью,  как  солнечный свет или  ход  ночных светил.
Встречались такие же  вольнодумцы,  как  он,  утверждавшие непознаваемость
всех  богов.  Иные считали вселенную злом,  а  бытие -  наказаньем.  Но  и
вольнейший искатель смысла вещей был убежден во  временности видимого тела
и  в  бессмертии духа.  Рассужденья о сущности Христа могли быть для Малха
упражнением   в    связности   словесных   построений,    но    оставались
праздномыслием:  божественное не поддается испытанию опытом.  Однако он не
сомневался,  что,  если дух, носивший имя Христа в телесном обличии, вновь
воплотится,  он  обрушит на  Византию огненное проклятие отца  растлителям
дочери.
     Восточная империя жестока,  жадна,  как  языческий Рим.  Ее  щупальца
повсюду.  И повсюду она носит смуту и беды,  и чем больше смуты и бед, тем
ей лучше.  Не будет в мире тишины,  пока живет империя.  Вот уже и россичи
через хазар ранены зубами империи.
     Малх  помогает князю Всеславу понять силу  империи.  Всеслав засылает
своих на Днестр,  к  Дунаю,  где живут славянские племена,  ближние соседи
империи.
     Князь хочет пощупать росской стрелой византийский доспех.  Что  может
сказать ему Малх?  В Ветхом завете отмщение оправдано:  око за око, зуб за
зуб.  А  россичи,  старинные земледельцы,  берут еще глубже,  говоря:  что
посеешь, то и пожнешь.
     Новый  завет  заповедал прощение  обид.  Но  разве  сами  византийцы,
принявшие заповедь, хотят и умеют прощать?





        Глава одиннадцатая. БАЗИЛЕВС

                                  Бесчисленные "завтра", "завтра",
                                  "завтра" крадутся мелким шагом
                                  день за днем к последней букве
                                  вписанного срока; и все "вчера"
                                  безумцам освещали путь к пыльной смерти.

                                                                   Шекспир


        1

     Галера была быстроходная,  с  носом,  окованным медью.  Сорок гребцов
несколькими взмахами весел  сумели  разогнать галеру еще  в  порту.  Перед
узостью ворот гребцы положили весла,  и  галера вырвалась на простор,  как
квадрига на  бегах.  Тяжелый удар волны подбросил нос.  Еще,  еще.  Галера
бежала в Азию.
     Трое людей,  сидя вблизи носа, кутались в плащи из тяжелого сукна. От
волн их закрывали высокие, чуть загнутые наружу борта, при нужде служившие
защитой и от стрел.  Столкнувшись с гребнем волны,  галера приподнималась,
как  лошадь,   собирающаяся  вскинуться  на  дыбы.  Струи  холодной  воды,
рассыпаясь ледяной пылью,  кропили лица и руки.  На западе облака улеглись
тяжелыми  горами,   солнце  пропало  где-то   там,   задушенное  зловещими
громадами.
     Пробус,  цепляясь за  Ипатия одной  рукой,  другой держась за  скобу,
чтобы не соскользнуть под ноги гребцов, шептал:
     - Зачем, зачем ты согласился, и зачем согласились мы? Увы, это гибель
души.  Молю тебя,  подкупим кормщика и гребцов. Подумай, Никомедия близка.
Если ты  сочтешь Никомедию опасной для нас,  до наступления утра мы успеем
пройти Абидос.
     Ипатий не отвечал, и Пробус потянулся к Помпею.
     - Почему же ты молчишь?  Убеди его.  Мы идем на безумство,  на позор.
Бежим, лучше смерть, лучше утонем...
     Галера  подпрыгивала.  Падая,  узкое  днище  издавало странные звуки,
будто  жаловалось  дерево,   насильственно  скрепленное  железом.   Пробус
замолчал в отчаянии.  Старшие братья выглядели мертвецами. Сумерки закрыли
Византию,  и казалось, что галера затерялась одна в открытом море, пустом,
злом и холодном, как жизнь.
     Сильно качнуло,  волна ударила в правый борт.  Второй удар,  вкось, и
устойчивое судно выпрямилось.  Галера совершила полный поворот.  За кормой
светились огни Халкедона, счастливого мирного города, где не было Палатия,
не  было мятежа.  Огни замкнули пространство,  не  стало широкого моря,  в
стылой луже  Пропонтиды не  больше свободы,  чем  в  рыбном садке.  Галера
возвращалась в Европу, как камень, который падает обратно на землю.
     Ипатий сказал:
     - Неподчинение бесполезно. Нет места, куда уйти, он найдет нас везде.
Бежать?  К чему я говорю такое!  Ведь мы с Помпеем поклялись. Ты не клялся
случайно. Мы поручились в душе и за тебя.
     - А грех лжи? А величайший из всех грех соблазна чужих душ? - спросил
Пробус.
     - Греха нет,  -  возразил Ипатий.  - Мы христиане, не нам судить пути
бога.  Разве не сам патриарх напутствовал нас?  Своей апостольской властью
он наставил нас. У меня возникли сомнения - святейший Мена разрешил их. Не
патриарх ли  объяснил и  мне  наедине,  и  нам  всем вместе в  присутствии
Божественного,   что  грех,  коль  он  будет  в  чем-либо  нами  совершен,
отпускается  нам,   а   сам   он,   как   верховный   судья   душ,   будет
свидетельствовать за  нас  перед  богом  на  Страшном  Суде.  У  меня  нет
сомнений.  Не скрою, я не гожусь для подвига. Мне тяжко. Моя душа горит...
И я прошу тебя, милый Пробус, брат мой, не увеличивай мучений...
     Ипатию ответили рыданья. И сам он вытирал лицо.
     Галера вскочила в Золотой Рог.  Здесь волны кипели с такой силой, что
судно черпнуло бортом.
     - Еще,  боже великий,  еще,  -  взмолился Пробус.  - Пошли еще волну!
Пусть все мы погибнем!
     Бог не сжалился.  После узости море, разбитое выступом Сик, сделалось
спокойнее.  Стало совсем темно.  Кормчий либо  знал  залив наизусть,  либо
видел, как сова.
     Ипатий  молился,   стараясь  сосредоточиться  на  словах,  освященных
церковью,  и  не  мог.  В  темноте он  чувствовал бога  рядом,  как  льва,
устроившего засаду.  Дыхание бога  было  в  ветре,  в  редких разрывах туч
являлись не звезды -  блистали грозные очи божьи. Мена-патриарх произносил
слова Христа: ложь во спасенье.
     Да,  мед  земли есть худший из  ядов.  Вчера Ипатий видел сон:  сокол
похитил его любимого голубя, а голубь пел в кривых когтях, как соловей. Не
себя ли и Мену он видел?  У Мены седая борода, длинная, раздвоенная, брови
черные, как камень агат, густые, и ряса неприятно пахнет. "Мир держится на
тонкой,  тонкой нити,  -  думал Ипатий.  -  Бог едва коснется ее -  и  мир
кончится.  Придет Страшный Суд,  и  покой,  покой,  покой..." Ипатий видел
унылый берег,  стаи черных псов бродили по песку. А вдали уходили корабли,
корабли,   корабли,   малые,  как  осы,  которых  угнал  береговой  ветер.
Черно-желтые с прозрачными крылышками парусов...
     От толчка судна Ипатий вздрогнул и очнулся. Галера стояла твердо, как
на земле. Кто-то негромко объяснял:
     - Мы во Влахернах, против портика Кариана. Под носом воды меньше, чем
на локоть...
     Да,  да,  конечно.  Ипатий помнил условленное место.  Его подхватили,
подняли над бортом,  как маленького ребенка, осторожно опустили на длинном
поясе,  продетом под  руки,  Ипатий  пошел  прямо  к  берегу,  нависавшему
угольно-черной горой.  Ноги  сжимала холодная вода,  заныла правая голень.
Туда,  в  кость,  воткнулась когда-то персидская стрела.  На берегу Ипатий
оглянулся.  Братья еще шлепали по  воде.  Галеры не  было видно,  но слуха
Ипатия коснулись свист, короткий приказ, плеск - гребцы столкнули галеру с
мели. С воды послышалось:
     - Успех и счастье...
     Жесткий акцент  напомнил спафария Арсака.  Разве  он  там?  Ипатий не
помнил, чтобы Арсак проводил его дальше Буколеона.
     На  берегу  метнулись  тени  бездомных  собак,  послышалось  рычанье,
угрожающее и жалкое. Братья поднялись между сетями, растянутыми на шестах.
На затишном от ветра берегу резко пахло смолой сетей и рыбой.
     - Подождите, - сказал Пробус, - я не пойду дальше, прощайте.
     - Прощай, - устало ответил Ипатий. - Но куда ты уйдешь?
     - Не  знаю.  Да  смилуется надо мной Христос,  над  вами...  над нами
всеми...
     - Мы будем молиться за тебя, - сказал Ипатий.
     - Я тоже. О, горе нам, горе!
     - Постой,  маленький!  -  с  мягкой заботой окликнул сорокапятилетний
тридцатилетнего. - Возьми. Вот солиды.
     Ответа не было.


     - Благородный Ипатий  чудом  спасен из  Палатия!  Ослоподобный держал
Ипатия в  заточении!  Бог  вывел  его  из  темницы!  -  кричали на  улицах
Византии.
     - Но где он?
     - В своем доме! Около цистерны Бона.
     - У святого Феодосия!  Но кто ты,  сын мула,  который не знает жилища
племянника базилевса Анастасия?
     - Идем к нему. Пусть он расскажет о замыслах убийцы!
     - Я предлагаю объявить его базилевсом!
     - Ипатий базилевс!
     - Базилевс Ипатий, Ипатий!
     - Пусть обещает брать не больше налогов, чем при его дяде!
     - Он будет раздавать хлеб!
     - Он выдаст нам на расправу Носорога!
     - И Трибониана! И Евдемония!
     - Пусть он даст мне Коллоподия на один миг, мне хватит!
     - А, он бросит нам всех светлейших, как зверей для травли!
     - Будут богатые состязания по случаю нового правления!
     - Ипатий базилевс! Базилевс!
     Очевидец  мятежа   записал:   "С   восходом  солнца  распространилось
известие,   что  Ипатий  вернулся  домой.  Весь  народ  бросился  к  нему,
провозглашая Ипатия базилевсом".
     Отнюдь  не  такое  счастливое,  отнюдь  не  такое  удачное  правление
Анастасия впоследствии даже историкам казалось более светлым временем, чем
Юстиниановы  годы.   Тем  более  прасины  были  склонны,  терпя  обиды  от
Юстиниана,  преувеличивать достоинства своего покровителя Анастасия.  Люди
умеют  возвышать прошлое в  ущерб  настоящему,  но  правление Анастасия не
омрачалось  обдуманно  жестоким   преследованием  некафоликов.   Анастасий
уничтожил  налог  хрисаргирон,  облагавший  все  орудия,  необходимые  для
существования человека,  даже  руки наемного слуги,  собаку нищего слепца,
ослика разносчика.  Разорительные для  земледельцев эпибола и  синона были
изобретены при Анастасии, но по-настоящему применены Юстинианом. Налоговый
пресс  давил  менее  жестоко  в  правление Анастасия.  Суды  решали  более
справедливо.  Легко понять,  что  если дни безвластия не  сумели выдвинуть
кандидата на  престол,  весть о  появлении племянника Анастасия могла быть
понята,   как   выход,   как   находка.   Но   каким  способом  эта  весть
распространилась с быстротой степного пожара?
     Бывший центурион Георгий,  сделавшийся довольно известным под кличкой
Красильщика, и его друг Гололобый были разбужены криком:
     - Ипатий базилевс! Ипатий сверг ослоподобного! Идем к дому Ипатия!
     Вчера  на  ипподроме Красильщик растерял три  четверти своего отряда.
Глумление над  Юстинианом ослабило  сердца.  Распространилось мнение,  что
делать  больше  почти  нечего:  Юстиниан  бежал.  С  Красильщиком осталось
человек до сорока. "Мои ипасписты" - так он их окрестил в дружеской шутке.
В  Октогоне под  ноги Красильщика попалось несколько блюд и  чаш.  Серебро
купило  всем  сердечное гостеприимство в  одной  из  дешевых  таверн  близ
площади Быка. Хозяин был рад посетителям, которые в смутные дни платили не
угрозами.  В  низкую и  темную залу опускались шесть-семь ступенек.  Спали
вповалку на  соломе,  которой зимой для  тепла застилают полы византийских
таверн.
     Очнувшись,  Красильщик вскочил.  Из  открытой двери  вниз  тек  ручей
холода. Крик удалялся.
     Ипатий?  Почему бы не он!  Красильщик расталкивал тех, кто до сих пор
не сумел проспать вчерашнее вино. Хозяин таверны с помощью двух слуг тащил
корзины  с  хлебом,  деревянные блюда  с  холодной  свининой и  говядиной,
распечатанные амфоры.  Возвращалась  лихорадка  мятежа.  Давились  куском.
Пусть будет новый базилевс.  Один бог в небе,  одно солнце греет. В доме -
хозяин,  в семье - отец. Другой власти не бывает. Сменить базилевса, жизнь
станет лучше. Хотя бы потому, что он не отомстит за мятеж. Хотя бы потому,
что он  побоится участи старого.  Хотя бы потому,  что новый еще никого не
обидел.  Племянник Анастасия?  А ведь это уже совсем хорошо.  "Я вернусь в
войско",  -  думал Георгий Красильщик.  "Я уйду за Красильщиком",  - думал
Гололобый. Каждый видел лучшее, чем сегодняшний день.
     Тощий,  долгорукий и по-особенному ловкий в своем деле, хозяин спешил
ублаготворить гостей.  Он улыбался,  кланялся,  заискивал, называя каждого
добрейшим,  любезнейшим,  умнейшим,  прекраснейшим, щедрейшим... Наилучшие
качества и в превосходной степени сыпались с его языка, как отборный горох
с  лотка.  Конечно  же,  он  возьмет  на  сохранение  все  серебро  -  это
великолепные вещи,  большого веса, большой цены. Христос свидетель, он все
сбережет,  он будет безо всякого обмана,  троица святая видит,  да, да, он
будет  кормить,  поить,  давать  кров  благороднейшим людям,  он  запомнил
каждого,  достаточно войти, чтобы получить все желаемое... Напрасно, право
же,  напрасно великодушный начальник упоминает о  расправе за  неверность.
Пусть спросят весь город, здесь никогда не обманули христианина.
     С  топотом,  бряцая оружием,  сталкиваясь щитами,  отряд  Красильщика
выбрался на  улицу.  В  таверне сделалось пусто.  Холодные струи наружного
воздуха  размешивали  застоявшийся смрад  человеческих испарений,  кислого
вина.  Хозяин чувствовал гнетущую усталость,  он не спал ночью, тревожимый
сознанием беды.  Еле держась на ногах,  хозяин выбрался наверх и опустился
на камень у входа. Он помнил смуты при Анастасии, помнил бойню, устроенную
благочестивым Юстином после смерти Анастасия. Ничего нет хорошего в жизни.
Налоги растут до неба,  силы уходят,  все ухудшается,  и нет надежды иной,
как  будущая  жизнь.  Бог  милосерд,  он  отпустит  жалкие  грехи  жалкого
человека.  Хозяин,  скорчившись под  овечьей  шубой,  шевелил губами.  Да,
грешен,   грешен,   лгал  много,   обманывал,  обсчитывал,  изворачивался,
задаривал сборщиков налога -  и  это грех,  по  словам духовника;  утаивал
доходы -  худший грех,  но не убивал, не отнимал суму нищего, не вымогал -
господи,  ты  видишь!  -  и  в  грехе иудином не грешен,  не предавал,  не
доносничал -  ты знаешь,  господи!  А вот человеку,  что недавно пробежал,
возглашая Ипатия-базилевса,  ему  не  простится,  иуде.  Двуногая  ищейка.
Палатийская ли, Евдемония или еще чья, ты все видишь, господи!
     Хозяин таверны знал несколько таких.  Зря не проходит жизнь,  пусть и
убитая на услуги первому встречному.  Глаз учится сам находить, его уже не
обманешь безразличием взгляда, небрежным видом. Ищейки все одинаковы, даже
удивительно,  как люди не  умеют их узнавать.  Иуды не меняются,  такие же
были при Зеноне,  при Анастасии.  Ныне их  во  много крат больше.  Прежде,
бывало,  вся  неделя пройдет,  прежде чем  среди пьющих и  утоляющих голод
появится шпион.  Ест он,  и пьет,  и говорит, и слушает даже, пожалуй, как
все.  Однако  же  слепость человеческая удивительна!  Теперь  без  тайного
надзора не проходило дня,  до самого мятежа.  Часто сразу две,  три ищейки
трутся у  столов,  ведут  речи,  наводят на  опасные слова,  притворяются,
вызывают. Ты же, хозяин, знай, да молчи...
     Так  почему же  иуды сами сегодня провозглашают противника Юстиниана?
Ба,  для новой заслуги. Дело Юстиниана пропало, базилевсы уходят, а ищейки
служат новым.  Сегодняшнего иуду хозяин помнил с  лет Анастасия.  Лучше не
думать  о  делах  Власти.  Да  прекратится  мятеж.  Сколько  бед,  сколько
несчастий!.. А ведь наемникам-варварам очень приятно безнаказанно избивать
и грабить ромеев.


     Ночными ворами пробирались Ипатий с  Помпеем к дому,  принадлежавшему
старшему племяннику базилевса Анастасия.  Мятежный город  не  хотел спать.
Братья  уступали  дорогу,  поспешно и  робко  прижимаясь к  стенам.  Перед
каким-то  шествием они  метнулись в  переулок и  выжидали,  когда протечет
толпа, гудящая, визгливая, испятнанная дымным светом факелов.
     "Нет,  нет,  я  не сделаю ничего,  чтобы привлечь к себе внимание,  -
думал Ипатий,  так он решил в  своей душе.  -  Пусть вершит Судьба,  он не
будет противиться,  и только,  и только,  не больше, нет, нет!" Забывшись,
Ипатий заговорил во весь голос.
     - Что с тобой? - испуганно спросил Помпей.
     - А? Ничего, ничего...
     Еще недавно улицы были опасны из-за бесчинства разбойников.  В страхе
перед еженощными грабежами и убийствами жители с наступлением темноты лишь
по крайней необходимости покидали дома.  Богатые выходили с многочисленной
свитой  из  клиентов  и  слуг,  вооруженных,  увы,  только  дубинами,  ибо
настоящее или  самодельное оружие было  воспрещено подданным.  А  бедные -
грабители не брезговали ничем и никем - поручали себя богу.
     - Наверное,  наверное,  теперь все  воры  и  убийцы нашли себе другое
дело, - шепотом утешал себя и брата Ипатий.
     "Ах, почему Божественный, который все знает, видит, во все проникает,
не  дал  нам  охрану..."  -  но  такое Ипатий мог  едва-едва  и  осторожно
подумать, не больше.
     Слабый,  опираясь на  слабого,  братья благополучно добрались к  дому
Ипатия.  Родовое владение от улицы защищала стена, сложенная на извести из
тяжелых  тесаных  камней.  Для  пеших  был  оставлен вход  не  более  трех
четвертей ширины.  Массивная дверь  ложилась без  щелки  в  выемы порога и
притолок.
     Две серые фигурки боязливо сжались.  Есть еще время уйти, как Пробус,
скрыться,  исчезнуть.  "Но  куда  деваться от  бога,  разгневанного ложной
клятвой! Куда уйду от лица его?.." Нащупав молоток на цепи, Ипатий опустил
его с силой, испугавшей его самого. Он замер в странном удивлении: прожито
скоро полстолетия,  но  впервые он  сам прикоснулся к  молотку собственной
двери.  Да, с той минуты, когда базилевс позвал, многое сделалось впервые.
Внутри груди,  где обиталище души, кололо и болело. Боль отдавала в плечо.
Это было тоже впервые.
     Привратник ответил немедля.  Упал один засов, другой, загремела цепь.
В   привратной  ложе  горела  масляная  лампада  перед  иконой  Богоматери
Влахернской.   Привратник  поцеловал  господина  в   плечо,   нашел  руку,
поспешный,  искренний в  радости.  По  сравнению со многими и  в  понятиях
своего времени Ипатий был добрым человеком.
     - Запри  дверь,  дверь!  -  нетерпеливо  крикнул  Ипатий,  охваченный
внезапным гневом. Он едва не ударил докучного.
     По мощеному дворику бежали навстречу. Почему столь быстро?
     Ипатия мягко и нежно обняли.
     - Вернулся, вернулся! Я так ждала, я так боялась! Пойдем же, идем же,
слава Христу! Но ты дрожишь, ты болен? Ты попал в воду! Святая Приснодева!
     Мария, мать его детей, была известна городу своей душевной чистотой и
разумом.  "Небесное благословение" -  так  звали  жену  Ипатия  домочадцы,
клиенты,  рабы, вся фамилия патрикия. Не