остаиваешь говорить со  мной,  как мужчина с
мужчиной,  -  продолжал Тенгиз.  -  Благодарю тебя за знания, ты был щедр,
таких отцовских даров не получал ни один монгол. Свобода! Только кочевники
свободны.  Все оседлые -  рабы.  Там,  -  Тенгиз указал на восток, - люди,
гордящиеся своей Поднебесной.  Лгут!  Это мы  живем под небом.  Они -  под
крышами,  до которых достает рука.  Вместо разума у них в голове знаки,  о
злом  смысле  которых,  об  опасной  бессмыслице  которых  ты  не  уставал
говорить.  Сердца у них вялые,  как зимнее пастбище, они трусливы и злобны
от  трусости.  А  на  западе,  за широкими степями,  где живут наши братья
кочевники,  тоже  страны людей под  низкими крышами,  с  низкими сердцами.
Отец!  Оседлые -  рабы.  Кочевники -  свободны.  Оседлые должны быть пищей
кочевников.  Я хочу справедливости.  Тот, кто не сдается, будет уничтожен.
Склонившиеся переменят хана, как лошадь всадника.
     - Зачем тебе это? - спросил Гутлук.
     - Я так хочу. Я, мужчина, обдумал, - ответил сын.
     - Ты причинишь много зла.
     - Что  такое зло?  -  спросил Тенгиз и  сам ответил:  -  Зло -  боль,
которую ощущаю я.  Боль преследует меня.  Я не имею желаемого.  Добро -  в
завоевании мною власти над людьми.  Я не хочу причинять боль для боли, как
сун.
     - Ты понесешь боль другим, - возразил отец.
     - Я не чувствую чужой боли и не боюсь своей.  Не будь тебя,  я был бы
слеп. Теперь я зряч.
     - Добро - это покой, добро - наша Степь, добро - в созерцании себя, -
убеждал Гутлук.
     - Я не спорю.  Покой -  твое добро.  Созерцание - твое добро. Я был в
покое, я созерцал. Теперь я хочу дела. Разве я не мужчина?
     Подтверждая,  Гутлук опять на  миг закрыл глаза.  И  опять смотрел на
сына.  Руки не выдавали Тенгиза,  его руки спокойны,  как каменные. И лицо
Тенгиза -  как  лицо спящего Будды.  А  голос бесцветен,  как если бы  сын
говорил о самом обычном.  И глаза закрыты изнутри.  Гутлук понял, что сын,
если будет нужно, отбросит его, как откидывают кошму у входа в юрту.
     Добро и зло,  цель жизни и путь. Воистину, сын жил рядом с отцом, они
вместе топтали тропу мысли. Сказанное Тенгизом родилось от мыслей Гутлука.
Могло б  и  не родиться.  Тогда Гутлук только предчувствовал,  что разум -
слуга затаенных стремлений и послушен им,  как меч - руке. Сын внимал отцу
для себя,  отсекая одно,  переправляя другое.  Добро и зло каждый понимает
по-своему, и миром людей управляет сила желаний.
     - Кто пойдет с тобой? - спросил Гутлук.
     - Все. Почти все. Они скучают. Они признали ханом меня.
     Бывало и  так -  бездействие хана утомляло монголов.  Гутлук один раз
добился повиновения,  воспрепятствовав набегу.  Сколько дней  или  лет  он
наслаждался покоем,  не  думая  о  своих?  Долго.  Он  не  считал,  будучи
счастлив.  Тревога степных троп стучала в сердце Тенгиза,  чужой и сильный
мужчина жил  рядом.  Гутлук не  чуял,  не  слышал.  Глядя внутрь себя,  он
созерцал мир,  весь мир - кроме сына. Смотря вдаль, отец разучается видеть
в собственной юрте...
     Бывало и  так -  преемник убивал предшественника,  сын,  обремененный
ожиданьем,  тайно  торопил отцовскую смерть.  Другая судьба свершалась над
Гутлуком.  Он, принимая общее молчанье за повиновенье, не требовал ничего,
и о нем просто забыли.
     Насколько лучше  конец  слабой  власти  Гутлука,  чем  отвратительное
крушенье  владык!   Тех,  кто,  утомив  всех  похвальбами  и  требованиями
невозможного,  наобещав невыполнимое,  сделав скромных трусами, а смелых -
злобными, погибает от страха.
     Тенгиз прощался с отцом:
     - Для синих монголов ты святой, хоть и не ходишь зимой босым и живешь
среди нас. Мы чтим тебя. Прости, что я оскорбил тебя.
     - Нет,  не оскорбил.  Иди.  Идите все,  и  ты иди искать.  Сумей быть
счастлив исполненьем желаний.
     Да,  да,  сила правит миром. Когда Тенгиз победит, все скажут, что он
был прав,  и первыми к нему придут ученые суны и докажут ему,  себе, всем,
что  путь его  был  путь добра,  путь величайшего общего блага...  "А  что
сказал  святой?  -  спросил себя  Гутлук,  и  странное сомнение остановило
мысль: - Двойственность творения? Покой есть движение мысли?"
     Гутлук перестал понимать.  Тенгиз ушел  искать покоя  своей  мысли  в
движении. Значит, и покой не един для людей?


     Могло показаться -  хан Тенгиз,  сын Гутлука,  не должен был поручать
важное дело таким людям.  Могло показаться - послы синих монголов нарочито
грубы.  Не по молодости - степная молодость столь же коротка, как цветение
степных трав.
     Веди  себя послы иначе -  и,  вероятно,  хан  и  старшие найманов еще
поразмыслили бы над предложением своих соседей,  синих.  Трудно глядеть на
себя со стороны и трудно взвешивать в раздражении. Оскорбленные наглостью,
соседи  синих  монголов найманы с  бранью выгнали послов Тенгиза.  Выгнали
после спора между собой -  отпустить ли послов целыми или обкарнать им для
позора носы и уши.
     Выгнали.  Выгнав,  успокоились.  А  далее  что  делать?  Поразмыслив,
найманы решили оставить летние угодья и отойти на север, тем самым положив
между собой и  синими монголами палец Гоби,  который пустыня высовывает на
восток.  Больше трех  дней  требуется,  чтобы  пройти палец  -  бесплодную
песчано-каменистую полосу.
     Обремененные  стадами  и  вьючными  верблюдами,   найманы  двинулись,
медленно спеша и  без  всякого порядка.  Кто  сожалел о  покинутых местах,
утешаясь временностью разлуки,  кто тешился переменой,  желанной по  своей
неожиданности.  Пыль,  взбитая сотней  тысяч  конских,  овечьих,  коровьих
копыт,  застилала землю и  небо.  Серо-желтые облака ее были видны на день
пути.
     Утром третьего дня синие монголы набросились на  найманов.  Они могли
бы  напасть и  на  рассвете.  Пренебрегая временем,  обычным для внезапных
нападений,  они  дали  найманам сняться с  привала.  Синие гнали пастухов,
избивая отставших,  пытавшихся сопротивляться,  и  с ходу сбили найманов в
толпу. Найманы считались людьми храбрыми и гордыми. Благоразумие заставило
их  переночевать после угроз хана Тенгиза,  так  как синие монголы заметно
превосходили найманов  числом.  Превосходили и  воинским  строем,  впервые
увиденным  найманами  только  сейчас,   в  час  позднего  утра  и  поздних
сожалений.
     После краткого сопротивления,  утроившего ярость нападающих,  найманы
бросили бесполезное оружие. К Тенгизу привели найманского хана. Победитель
спросил побежденного:
     - Согласен ты  сам  стать синим монголом и  приказать твоим перестать
быть найманами?
     Хан,  возрастом годившийся Тенгизу в  отцы,  не подарил молодого хана
длинной речью.  Мотнув головой так, что кровь из рассеченной щеки окропила
морду Тенгизова коня, найман плюнул и ответил:
     - Нет! Да поразит тебя Небо!
     Тенгиз согнул палец,  и  хан  найманов рухнул с  рассеченной головой.
Кто-то  из  близких с  криком упал на тело.  Тенгиз опять согнул палец,  и
монгольское копье соединило в смерти обоих.
     Через час найманов не стало. Смирившихся включили в десятки. Разбавив
собой войско синих монголов,  бывшие найманы рядом с  новыми товарищами по
тропе станут такими же.  Кибитки,  стада,  женщины и старики были отосланы
назад, на бывшие найманские, теперь же общие кочевья.
     Хан   Тенгиз  двинулся  к   верховьям  реки  Керулен.   Шли  быстрыми
переходами,   привычно  пользуясь  запасными  табунами.   Высокой  степью,
прикрытой горными грядами,  откуда свое начало берут реки Онон и  Керулен,
владели  татары.  Среди  них,  как  выяснилось впоследствии,  замыслы хана
Тенгиза   увлекли   некоторых,   сумевших   заранее   навербовать   тайных
сторонников. Открытое предложение Тенгиза было обсуждено на бурной сходке.
Спор между татарами вылился в схватку:  были убиты хан татар,  его старший
сын и несколько десятков противников союза.  Младший сын хана, отказавшись
от татарской отдельности во имя объединения всех людей монгольской крови и
обычаев,  увлек остальных.  Хан  Тенгиз создал цепь  войска из  десятков и
сотен,  в  которых каждый отвечал за всех и все отвечали за одного.  Как и
найманы,  так  теперь  татары растворились по  одному,  по  два  в  первых
десятках. Тенгиз говорил: нет более деленья на племена, все равно монголы,
все равно кочевники,  все одинаково свободны душой, все одинаково послушны
без размышленья:  в десятках -  десятнику,  в сотнях - сотнику, в тысяче -
тысячнику.  И все одинаково -  цепь, и каждый в цепи равноценен, ибо самая
сильная цепь не сильнее каждого кольца.
     Увеличив войско чуть больше чем вдвое против числа,  с  которым начал
поход,  -  легко знать,  когда строй весь одинаков,  - хан Тенгиз пошел на
юго-восток.  К  сунскому городу Калче,  о  чем  знал  он  один.  По  пути,
занявшему время  от  одной  молодой луны  до  другой  -  сейчас  Тенгиз не
торопился,  - сдались без сопротивления еще три племени кочевников родного
языка. Склонились они без спора, и кровь не пролилась.
     Монголы шли вне обычных путей и  не  ближе одного перехода от  торной
тропы,   древней  торговой  дороги,  по  которой  Поднебесная  общалась  с
Забайкальем и Прибайкальем, богатыми мехами, золотом, скотом.
     Использовав скрытость -  залог  ужаса,  хан  Тенгиз  упал  на  Калчу,
подобно камню, выроненному небом над вершинами воздушных стен земли.
     Калча,  что значит -  "ворота", называемая также Калган, была сильным
торговым и  перевалочным местом  перед  Стеной.  К  востоку от  Калчи,  за
Стеной,  начинались исконные владенья Поднебесной.  Перед  зимой  к  Калче
приближались кочевники со стадами,  и здесь происходила торговля лошадьми,
верблюдами,  крупным и мелким скотом,  кожами,  салом на пространстве, для
простого  обозрения  которого  сунскому  купцу   приходилось  проводить  в
разъездах шесть дней.
     Монголы обложили Калчу,  угрожая штурмом и,  для начала, уничтожением
всего,  расположенного за стенами. Через несколько дней переговоров Тенгиз
соизволил  принять  выкуп.  Полученное серебро  монголы  тут  же  в  Калче
превратили в железо,  железные изделия и оружие. Обещая необычайно высокую
оплату и награду за усердие,  хан Тенгиз вербовал кузнецов,  оружейников и
шорников.  Монголы,  ограничившись угрозами,  никого в  Калче не  обидели.
Несколько сотен  калчинских ремесленников соблазнились выгодой.  Правитель
Калчи  обязал  ремесленников  вызнать  все  о   монголах  и   не  стал  им
препятствовать.  Нескольких оружейников правитель вызвал к  себе в ямынь и
беседовал с каждым порознь, секретно.
     Хан  Тенгиз исчез  из-под  Калчи  так  же  незаметно,  как  появился.
Правитель Калчи,  послав донесение о  буйстве монголов,  сообщал,  что  он
сумел  окружить кочевников соглядатаями и  принять  некие  особенные меры.
Проницательно говоря о  хане  Тенгизе,  как  исключительном по  свирепости
вожде, правитель намекал, что опасный монгол скоро будет "грызть землю"...
     По  извилистым степным тропам,  через  перевалы,  через броды,  через
пальцы Гоби  птицами полетели слухи.  Порхало сделавшееся сразу знаменитым
имя -  Тенгиз,  Тенгиз,  Тенгиз.  И  то же имя опускалось и  давило горой,
отягощенное несколькими тьмами всадников - десятками тысяч, которыми будто
бы  уже начальствовал,  которых будто бы  вел прямо на слушавших вести хан
Тенгиз. Тенгиз! Само имя звучало, как удар: Тен-гиз!
     Но где он,  где?  В Калчу не пришли в свое время несколько караванов,
ожидаемых из Кинь-Луня, он же Курен или Урга. Хан Тенгиз грабит на дороге?
Опять северные дикари, "степные черви", разоряют подданных Поднебесной!
     В  Суань-Хуа,  большом городе за воротами в  Стене южнее Калчи,  и  в
самой Калче некоторые купцы,  особенно обеспокоенные, в складчину нанимали
бывалых людей, наряжая их для разведки.
     Базарные  предсказатели  судьбы  гадали  на   книгах,   на  гадальных
табличках,  изрекая темные  и  угрожающие общему  спокойствию пророчества.
Другие истолковывали черты,  из которых слагались выбранные наудачу цзыры,
и почему-то попадались наиболее зловещие.
     Правитель  Калчи,  уважая  науку  предсказания,  был  вынужден  своей
высокой должностью вмешаться и восстановить спокойствие. Один из гадателей
был схвачен,  и голова его была выставлена с надписью: "По злобе и корысти
невежественно искажал предсказания для нарушения мира".
     После  этого  жители Калчи  осмеливались говорить о  монголах лишь  с
глазу  на  глаз.  Предсказатели попрятались и  гадали втайне за  удвоенную
плату.  А  правитель Калчи  получил от  тайного союза  воров,  покровителя
гадальщиков, письмо, составленное с большим искусством. Намеки в письме не
давали возможности кого-либо преследовать, даже если бы авторы письма были
обнаружены.   Вместе  с  тем  явствовало,   что  дальнейшие  преследования
гадальщиков   заставят    правителя    "грызть    землю"    -    выражение
общеупотребительное в  Поднебесной.  В ту же ночь дверь ямыня в Калче была
осквернена действием, естественным только для младенцев. Правитель разумно
закрыл глаза на гадальщиков.
     Тревожно стало  и  у  западного конца  Стены,  в  городах  Су-Чжоу  и
Туен-Хуанге,  о  которых  уже  упоминалось.  Су-Чжоу  мог  бы  именоваться
Воротами  Поднебесной,  но,  кроме  этого,  ничем  особенно не  выделялся.
Туен-Хуанг для людей, отправляющихся из Поднебесной на запад, был Воротами
Гоби,  пустыни,  называвшейся также Шамо.  Туен-Хуанг был город особенный.
Если не единственный, то один из немногих.
     Холмы  Туен-Хуанга  сложены  камнем,   легко  поддающимся  кирке.   И
достаточно крепким,  чтобы выбитые в  нем  своды не  боялись обвалов.  Там
сухо.  Как  и  в  некоторых  других  местах,  удобных  для  подземелий,  в
Туен-Хуанге начали строить под землей.  Может быть,  начинатели подземного
Туен-Хуанга, не перенимая чужого, действовали по подсказке здравого разума
или помнили о древних людях,  обитателях пещер. Вернее, уменье строить под
землей было принесено из  Индии -  очень многие подземелья сразу же  стали
храмами Будды и жилищами его служителей, и подземные владенья Будды быстро
разветвились,  быстро украсились сочетанием мечты индуса с точной работой,
на которую всегда был способен житель Поднебесной.
     Туен-Хуанг был первым местом встречи юга, запада и востока.
     Поднебесная,   нетерпимая   к   нарушителям  государственного  покоя,
благосклонно относилась ко  всем вероучениям,  целью которых было спасение
человеческих  душ,   но  не  преобразование  основ  государства.  Рядом  с
буддистами  строили  подземные  храмы  христиане,  последователи Нестория,
гонимые  на  западе.  Мистические даосы  -  волшебники и  заклинатели -  и
другие,  даже  арабы,  исповедовавшие ислам,  могли найти в  гостеприимных
подземельях место для молитвы и убежище.
     Начало  Туен-Хуанга  неизвестно.  В  нем  веками до  рождения Тенгиза
толпились паломники, прибывавшие для поклонения святыням.
     В смутные времена среди них могли скрываться - и, конечно, скрывались
- лазутчики,  они же распространители злонамеренных слухов с целью заранее
ослабить Поднебесную.
     Многие  в  Туен-Хуанге уже  видели тревожные сны.  Буддисты и  даосы,
последователи Лао Цзы,  сжигали в пламени пахущих свечей молитвы верующих,
написанные на  бумажках,  бумажные деньги  -  вернее,  подражание бумажным
деньгам Поднебесной -  и фигурки жертвенных животных из той же бумаги. Так
к Небу возносились и молитвы, и дары: образные, а не обманные!
     В  Туен-Хуанге,  как и  в  Калче,  смыслы снов и  гадания не  утешали
сновидцев и толкователей.
     Осведомленный обо  всем,  правитель Туен-Хуанга господин Хао Цзай был
вынужден    вывесить    таблицы:    какие-либо    опасности    отрицались,
благонамеренных успокаивали,  злоумышленникам угрожали.  Приказ  господина
Хао Цзая был доведен до сведения неграмотных с барабанным боем и ударами в
гонг.
     Правитель  Туен-Хуанга   искренне   успокаивал  людей:   как   ученый
мыслитель, он понимал бренность существования, и так не столь счастливого,
чтобы обременять его преждевременными страхами.
     Гадатели   по   табличкам,    знакам,    приметам,    снотолкователи,
священнослужители всех догм по человеческой своей сущности искренне верили
в   гадания  и   толкования.   Не  по  их  вине  предсказания  оказывались
неблагоприятными.   Те   священнослужители,   кто  по   скромности  считал
недостойным ухищрением низшего существа -  человека - разгадать волю Неба,
все же не могли безучастно внимать пророчествам.
     Решительно  все,  как  всегда,  бессознательно  судя  о  прошлом,  по
воспоминаниям несмышленого детства, были склонны считать свои детские годы
годами  спокойствия,  а  зрелые годы  разумного видения жизни  -  особенно
тревожными.
     Вспоминали: в прошлые годы волненья и схватки между кочевниками могли
казаться ничтожными,  ныне  колебались устои.  Не  так  уж  давно  кидани,
северные  варвары,  овладевшие было  всем  севером  Поднебесной,  основали
государство Великое  Ляо.  До  сих  пор  династия Сун,  владеющая южной  и
средней - наибольшими частями Поднебесной, платит ежегодную дань Ляо. Суны
духом  слабы,  ослабели душой и  ляо.  Ляо  и  суны  устраивают церемонии,
называя подарками дань,  платимую кочевникам. А монгольская Степь, недавно
бывшая  подвластной Ляо,  сейчас  только именуется такой  сановниками.  На
самом  деле  любой  Тенгиз  может  вершить в  Монголии все,  что  захочет.
Поднебесная переделала Ляо.  Ляо и  суны стали неотличимы,  на  словах они
любят мирную жизнь. Но сумеют ли они защититься и охранить мир?
     Купцы  по  необходимости своих  дел  следят  за  происходящим.  Купцы
знакомы с  народом ниуджи.  Ниуджи живут  в  самой северной части Ляо,  за
рекой Ляо-хе.  Они  так же  свободны от  всякой власти,  кроме своей,  как
монголы.  Но  земли  там  не  так  разъединены  горами  и  пустынями,  как
монгольские. Ниуджи более многочисленны, более сплоченны, чем монголы.
     Стене исполняется двенадцатая сотня лет. Она простоит еще столько же.
Каждая стена,  даже Великая,  подобна любому запору: коль его не охраняют,
злоумышленник сломает самый крепкий замок.  Для охраны Стены нужно войско.
Где оно?
     Поднебесная полна рассказов о военачальниках-богатырях.  Изучив войну
по  книгам,  они  побеждали,  пугая  врага  учеными построениями войска  и
показом хитрых маневров.  Богатырем не станешь,  десятками лет иссыхая над
книгами.  Врага бьют  в  открытом поле силой на  силу.  Сказки -  все  эти
рассказы. Купцы тоже умеют складывать сказки.
     И  купцы знают,  что  рассуждение без  примеров не  убеждает.  А!  За
примером ходить недалеко.  Те  же  кидани!  Северные дикари не  испугались
хитрых перестроений сунских войск и  книжных мудростей ученых полководцев.
Ни  грома пороха в  железных трубах.  Эти  трубы опаснее солдату,  который
обязан  совать  к  затравке уголек  или  фитиль,  чем  врагу,  в  которого
направлено жерло.
     Увы, доброго не жди!
     А не сложил ли уже голову в Степи этот Тен-гиз, или Дан-гис? Иные так
хотели знать,  что  поддавались,  как глупые рыбы,  на  удочку обманщиков,
якобы  только  что  приехавших  из  монгольской  Степи,  и  награждали  за
выдумки...   Снижались  торговые  обороты.   Как  всегда,  имевшие  деньги
придерживали их.  Серебро и  слитки легче унести или  зарыть,  чем  другое
имущество.


     В  донесении о "небольшой неприятности",  постигшей Калчу от Тенгиза,
правитель  города,  изысканно  расставляя  художественно выписанные знаки,
среди употреблявшихся ранее несколько раз применил новый знак-цзыр.
     Созданный на идеях старых знаков -  иначе новый цзыр был бы непонятен
- и все же новый,  этот цзыр наглядно свидетельствовал, что злоба "степных
червей"  проявляется из  самой  их  природы и,  подобно стихии,  возникает
самостоятельно,  существуя неотъемлемо от указанных "двуногих червей", как
неотъемлемы влажность от воды и жгучесть от огня.
     Новый знак-цзыр,  художественно связанный с  известным зна