хочет прочного мира и
дружбы с  Русью.  Я предлагаю тебе иное.  В нашей Таврии много беспокойных
людей.  Твое имя у многих на устах.  Пожелай, и мы не воспрепятствуем тебе
набирать воинов в нашей Таврии.  Мы не увидим,  как они потянутся в Корчев
через границу.  Мы  не  будем обижать их  семьи,  не схватим покинутое ими
имущество.  Несколько тысяч  таврийцев в  дополненье к  твоим воинам дадут
тебе власть на Руси.
     Такое  было  разумно,  подсказывала Склиру  быстрая мысль.  В  случае
успеха имя Константа Склира с одобрением произнесут перед базилевсом, если
Поликарпос  не  выскочит  вперед:   Склир  уже  боялся  быть  обокраденным
Правителем Таврии...
     - Благодарю,  -  ответил Ростислав.  -  За дружбу - дружба. Я отплачу
тебе откровенностью.  Вы,  чужие,  глядя на  Русь издали,  цените ее мерой
своих  обычаев.  В  русских  князьях вы  видите  подобие соревнователей за
диадему базилевса.  У  вас,  когда один из таких побеждает,  ему достается
власть, и патриарх венчает его, повторяя: нет власти иной, как от бога.
     Склир кивал,  одобряя, и ждал паузы, чтобы подтвердить, польстить: ты
отлично понимаешь империю, побеждает лучший. Но Ростислав опередил его;
     - Ты думаешь,  я  постигаю вашу жизнь?  Ошибаешься.  Я повторяю чужие
слова;  Русский,  я вижу империю извне.  Как я вижу море. Но что в нем, на
дне? Какие силы движут морем? Этих сил не знают и чудовища, обитатели дна.
Каждому из них знаком свой угол,  не более. Говорят некоторые, что в вещах
больше смысла,  чем  в  словах.  Но  сколько же  вещей я  должен перебрать
руками,  чтобы постичь умом единую для всех правду?  Разве ты  не замечал,
как люди каждодневно берутся за что-либо?  Как призывают других, восстают,
воюют? Но получается иное, чем каждый замышлял, принимаясь за дело.
     - Это верно,  ты,  князь,  прав, - отозвался Склир, захваченный силой
убежденья. - И моя собственная судьба мой свидетель.
     - Ты читаешь книги? - неожиданно спросил Ростислав.
     - Я не чужд книгам, для поучения, - ответил Склир.
     - А я читаю,  - сказал Ростислав, - не для того, чтоб набраться чужих
мыслей,  не  заучиваю.  Я  упражняю мысль  беседой с  далекими людьми.  Не
соглашаюсь,  возражаю,  сержусь - и благодарю писавшего за мое несогласие,
мои  возражения,  мой  гнев.  Ты  скажешь,  в  речи  живой есть сок,  речь
записанная похожа на  сухое дерево?  Пусть.  Но  нет возможности выслушать
всех людей.  А сколько речей мы обязаны выслушать?  Какой мудрец обозначил
границу, назвал предел, сосчитал живые речи и книги? Нет таких мудрецов.
     - Но   ведь   ты   не   отрицаешь  знание,   как   управлять  людьми,
государствами!  -  воскликнул Склир,  теряя нить,  которую плел,  как  ему
казалось.
     - Не отрицаю.  Я с тобой откровенен,  как обещал. Хочу, чтоб ты понял
меня.  Цени каждый народ,  по-нашему -  язык, по его обычаю, не по своему.
Русские князья не  базилевсы.  Наша Земля принимает князя из  обычая.  Кто
пойдет против,  того Земля выбросит,  пусть он и все города завоюет. Чтобы
изменить обычай,  нужно каждого человека переделать, мыслимо ли такое?! Со
мной дядья поступили по обычаю.  Мой отец,  хоть и  старший Ярославич,  не
сидел в Киеве. Потому я изгой. Я на Волыни оставил княгиню с моими детьми.
Дядья их не теснят,  не по обычаю будет из-за меня теснить их. Почему меня
в Тмуторокани оставили? Знают, я на Русь не пойду, меня Земля не примет. А
еще терпят,  зная,  что я  с этого конца Русь лучше обороню,  чем мой брат
двоюродный Глеб Святославич.  Можно и по-иному рассудить.  Тем, что тебе я
сказал о князьях, они себя утешили. На деле же - я колюч, второй раз будут
гнать,  я  добром не  уйду.  Они и  не хотят об меня руки колоть.  Овчинка
выделки не стоит,  а вреда от меня нет.  Вот и весь мой сказ. Понятно ли я
рассказал?
     - Не все я понял, - ответил комес Склир.
     - Ты остр умом,  обдумай и согласишься, - сказал Ростислав. - Я еще с
тобой поделюсь.  Здешняя тмутороканская вольница какова?  В каждом ангел с
дьяволом так переплелись,  что сам тмутороканец не поймет,  где один,  где
другой.  Такой за тебя жизнь отдаст и  сам у тебя жизнь отнимет.  Какая же
наука ими править, с ними жить? Не мешай им, делай по чести, не скрывайся,
не прячься. За правду, за свою правду они море горстями вычерпают.
     - А твоя дружина, что пришлая здесь? - спросил Склир.
     - Видно,   все  одинаковы.  Ссор  не  было,  сжились.  Им  нет  нужды
рассуждать, они поступают по своей воле.
     - Да,  -  сказал Склир,  на минуту забывший о себе,  - у каждого своя
правда...
     - Вот  и  верно.  Мы  соседи с  вашей Таврией.  Свою правду я  вам не
навяжу. Вы мою правду уважайте. Не годится силой навязываться. Быка седлай
не седлай - все равно не поскачешь.
     Князь Ростислав рассмеялся собственной шутке, Склир вежливо вторил.
     - Гляди-ка! Уж ночь! - воскликнул Ростислав.
     Солнце западало за таврийские холмы, и свет в узких окнах посерел.
     - Заговорились,  гость дорогой,  -  сказал Ростислав,  вставая.  - За
обещанье помощи благодарю.  Хоть и  не  нужно,  да  любо мне знать рядом с
собой   доброхотного   соседа.   Передай   мою   благодарность  Наместнику
Поликарпосу. И не взыщи на угощение.
     - Я  всем доволен,  князь,  -  возразил Склир.  -  Позволь мне завтра
отбыть в Херсонес.
     - Не  буду  тебя  удерживать,   -   согласился  Ростислав.  -  Завтра
Тмуторокань даст тебе пир - и плыви с богом.


     Ход из  отведенных грекам покоев вел прямо во  двор.  Со  двора князь
Ростислав по  деревянной лестнице,  приложенной к  глухой  каменной стене,
поднялся на крышу второго яруса, а оттуда по второй лестнице - на вышку.
     Княжой двор,  ставленный еще до  Мстислава Красивого,  переделывался,
исправлялся,  поправлялся, перестраивался, надстраивался бог весть сколько
раз.   Кто  только  не  прикладывал  руку  к   ходам-переходам,   добавлял
пристройки, набавлял светелку иль башенку, закладывал старые окна и двери,
пробивал новые, портил либо украшал по собственному вкусу.
     Вышку-надстройку придумал  какой-то  из  Ярославовых посадников.  Сам
княжой двор стоял на высоком месте,  и с вышки во все стороны, на сушу, на
море, было видать, насколько хватало силы зрения. Зато и посадник на вышке
красовался  петухом  на  скирде,  по  слову  язвительных тмутороканцев,  и
сохранился в памяти не именем, а кличкой - Петух.
     В душные ночи тмутороканский люд выбирался спать во дворы,  в сады, а
князь Ростиславу полюбилось спать здесь, под звездой, на широкой площадке,
обрамленной частыми балясинами.  Свежо,  и  нет  комаров -  высоковато для
слабых крыльев докучливых кровопийцев. Догадливый слуга, успев приготовить
княжью постель, дожидался, зевая. Отпустив его, Ростислав быстро разделся.
Летняя ночь  коротка,  день длинен,  нарушенная привычка поспать среди дня
отомстила внезапной усталостью.  Но  вдруг  дремоту отогнало беспокойство.
"Не слишком ли много наговорил я?" - спросил себя князь.
     Сменив стрижей, летучие мыши трепетали в густом синем воздухе. Издали
едва-едва слышался хор.  Молодежь гуляла на  воле,  за  крепостной стеной,
чтоб  не  мешать сну  старших.  На  тончайшую нить  мотива,  которую плели
девичьи и мужские голоса, воображенье низало слова:

                 Упал... туман... на глу-убь мо-орскую...
                 сурожский бе-ерег дик и... крут...
                 я не о бе-ереге... тоску-ую...

     Толкнуло,   сбив   дремоту  совсем:   "Ошибся  я,   грек-соблазнитель
вынюхивает.  Трепещут они за свою Таврию старческой слабостью. Я перед ним
встал  прямой,  как  свеча  пред  иконой.  Правду говорил...  Слабосильные
умники,  они правду выворачивают,  как рубаху,  ищут в изнанке. Скажи ему,
как Святослав говаривал: иду на вас! И он успокоится.
     А-а,  пусть,  что мне греки...  Будут мутить через послов в Киеве,  в
Чернигове,  нашептывать Изяславу,  будить гнев Святослава. Чтоб им! Далась
Таврия!  К  чему  мне  она?!  Вслед греку пошлю кого-либо  к  Поликарпосу,
посовещавшись с дружиной. Помогут".
     Сказанное -  сделано, не вернешь. Так ли, иначе ли, Ростислав умел не
жалеть ни о давнем прошлом,  ни о дне, едва прошедшем. На будущее - наука,
нечего голову мучить. Князь-изгой ничего не боялся: справится, пока люди с
ним.  Спокойной жизни  не  ждал,  злобой жизнь не  укорачивал.  Открываясь
греку,  Ростислав запечатлел в словах мысли,  которых ранее складно и ясно
не высказывал: не было нужды и случая. Ныне бросил бисер свиньям. Поднимут
и,  не поняв,  оборотятся против него же? У него не убудет. Сегодня он сам
будто бы лучше понял и  себя,  и  что ему делать.  Стало быть,  прибыль от
хитрого грека?
     И  уже улыбался и  мыслям своим,  и  тихому-тихому движенью:  ишь как
крадется ножками  в  тоненьких туфлях,  не  думая,  как  заранее выдал  ее
вкрадчивый запах масел от разных цветов.  Сама делает смесь, и аромат ее -
будто с ним родилась.
     Вот и она. Чуть коснулась, чуть шелестит:
     - Мне  там  скучно и  знойно от  стен,  ты,  мой  прохладный,  устал,
утомился, я только так, только так, ты же спи, мой красавец, усни...
     Шептунья, мышка-цветочек чудесный! Сон, глубокий и легкий, без снов.
     Медленная луна  трудно  и  поздно рождалась из  высокого темного лона
востока.  Тускло-багровая, такую на Ниле звали Солнцем Мертвых, пока Крест
не вытеснил поверья былых людей, пока Полумесяц не вытеснил Крест. Впервые
увидев сурожскую луну,  пришлый русский говорил:  кровавая,  не  к  добру.
Тмутороканец оспаривал: такая у нас всегда она.
     Обычное не страшно, привычному не удивляются, не загадывают, откуда и
какой  ждать  беды.  Позднее  тмутороканская луна,  поднявшись к  звездам,
омоется воздухом,  пожелтеет,  побледнеет,  а утром станет серебряной, как
везде,  и забудутся ночные мысли - темные, тревожные. Не будь тревоги - не
было б  и покоя;  не будь несчастья -  перестанут счастье ценить;  разлука
горька,  да  все  искупается сладостью  встречи.  Просто-то  как!  Что  за
мудрость прадедовская!  Однако же так оно есть, а почему? Не от нас пошло,
не нами кончится. Пока жив человек, с ним живет его надежда. Собственная.
     Княжой стол поставили во дворе,  а над двором,  чтобы солнце глаза не
слепило, не жгло голову, на корабельных мачтах натянули шелковую паволоку,
собранную из разных кусков,  как пришлось.  Пришлось же радугой, наподобие
той,  которую бог  послал всеизвестному Ною во  извещенье о  конце потопа.
Или,  проще сказать,  какую не раз видят прочие смертные,  когда солнечные
стрелы  догоняют уходящий дождь.  Не  в  порицание бога  -  тмутороканская
радуга вышла куда как поярче.
     Заполнили столами со  скамьями княжой  двор  -  только пройти.  Столы
вышли на  улицы,  разбежались по  улицам.  Строила вся Тмуторокань,  ибо у
какого же  князя найдется столько столов и  столько скамей и  где он такой
запас держать будет?
     Званых много,  вся Тмуторокань с Корчевом,  избраны все,  и каждому -
место.  Свое,  известное,  без спора:  каждый каждого знает.  Души у  всех
равны, а счет местам идет по старшинству, начиная с дружинников, местных и
пришлых бояр,  они же именуются большими,  старшими.  Они тоже между собой
считаются,  и за счетом все прочие следят. Иначе не будет порядка, а будет
обида. Будет обида - будут и битые головы.
     Не только столов со скамьями, ни у какого князя и посуды не хватит на
всех:  блюд и  блюдцев,  ковшей и ковшиков,  горшков и горшечков,  ложек и
ложечек, мис и мисочек, ножей-ножичков и всякого прочего, без чего стол не
в стол, без чего и есть чего есть, да не из чего есть и нечем.
     Княжая посуда - бочка с бочонком, кадь с кадкой, да ушаты широкие, да
корчаги глубокие,  да  котлы,  да вертела саженные,  кули набитые.  И  еще
особая посуда - шесты с крюками, на которых своего дня ждут свиные окорока
и бока копченые, дичина мелкая и дичина крупная.
     Такова  княжая посуда.  А  другой посудой люди  помогут,  не  впервой
пировать.
     Не считая княжой поварни,  в  двадцати местах с утра варили,  томили,
жарили,   парили.   Такой  дух  пошел  из  Тмуторокани,  что  в  окрестных
виноградниках лисы,  прехитрые бестии, по слову философа, сытыми пустились
охотиться,  лакомясь  мышиным  мясцом  под  новой  воздушной  приправою  -
вкусно...
     Князь Ростислав вылез на Петухову вышку,  где спал ночью, и позвал на
весь мир:
     - За столы, други-братья, за столы, за столы-ыыы!
     Силен  князь телом,  голосом его  бог  не  обидел,  но  человек он  и
нуждается в помощи.  Не беда.  Вблизи услышали. Вдали увидели. И пустились
помогать в сто. голосов, в тысячу голосов.
     Кто кричит: "Неси на столы!"
     Кто: "Садись за столы!"
     Кто: "Спеши ко столам!"
     А кто, заранее радуясь, белугой ревет: "Под столы, под столы!"
     - Погоди,  не  спеши,  попадешь и  под  стол,  коль  сегодня тебе там
постель уготована.
     Князь сутра велел ключникам:
     - Чтоб ничего у нас не осталось!  Ни в подвалах,  ни в порубах,  ни в
повалушах,  ни в кладовых,  ни в кладовушках,  ни в ларях. Чтобы все пусто
стало!  После пира  вымыть,  подмести,  прибрать,  подмазать,  подчистить,
известью побелить. И нового копить станем.
     И покатились,  будто живые, бочки с бочонками. Стой! Эх, не догонишь!
Ха-ха!  Догнал-таки!  Стой,  непутевая,  жди!  Ушаты тащили за уши, как им
положено.  Кади с  кадками,  с  корчагами,  с мисами -  эти важные,  будто
престарелые боярыни -  ехали на носилках,  широкие, толстые. Иные укутаны.
Чтой-то там? Погоди!
     Побежали вертела с жареными телятами, поросятами, свиньями, баранами.
Их  догоняли шесты  с  копчеными мясами.  Где  ж  тут  одним княжим слугам
управиться! Управились. Помощники - вся Тмуторокань.
     Чужому, пришлому, непривычному, страшно смотреть. Коту хорошо - шасть
на ограду, с ограды - на крышу.
     Скрывая отвращенье,  с  невольным,  глупым для него,  но  непобедимым
страхом взирал  комес  Склир,  оглушенный дикими  криками,  на  чудовищное
метанье варварских толп.
     В Константинополе на пирах базилевсов - молчание, чинность. Там более
тысячи  приглашенных стройно и  важно  ждали  мановенья базилевса.  Только
жадные осы, привлеченные манящими запахами, и толстые зеленые мухи жужжат,
нарушая благоговейную тишину.
     Грабеж захваченного города - вот что мнилось Склиру. Он был убежден -
добрую часть еды  растопчут,  вина  и  меды зря  разольют.  Неужели нельзя
делать в порядке!  Однако же свалка, драка, расхищенье - иных слов у грека
не нашлось - оказались кратки.
     Как шквал в летний день.  Налетел, нашумел, рванул парус, порвал худо
закрепленную снасть,  качнул судно раз, другой, хлестнул быстрым дождем. И
опять светит солнце.  На мгновенье вспенив волну, шквал убегает. И пены уж
нет, и по-прежнему море спокойно.
     Так и здесь... Прихватив за руку гостя, князь Ростислав широким шагом
пустился по двору.  За ним -  другие.  Склир не видел.  Миг -  и на улице,
спешат между  рядами столов.  Опять Склир поразился,  но  по-иному.  Всюду
порядок!  Бочки с бочонками стоят на равных между собой расстояниях, будто
кто-то заранее разметил места...  А может быть, и размечали? На сколько-то
пирующих - бочонок, на сколько-то - бочка?
     Столы были полны и  прибраны,  ушаты и кадки раздали свое содержимое,
не растерявши его.  Склир поразился разнообразию угощенья.  Что там мяса и
рыбы!  Столы  расцвели солеными овощами,  грибами.  Грибы  -  здесь редкое
лакомство,  их  привезли издалека.  Какие-то разноцветные ягоды в  мисках,
моченые сливы,  яблоки, что-то еще, чему грек не мог подыскать и названий.
Икра,  дорогое лакомство имперских любителей,  из  тех,  кто побогаче.  Не
просто -  разных отборов. Начиная от светлой, зернышко к зернышку, нежной,
которая тает во рту, и до смоляно-черной, соленой, пряной.
     У  Склира,  как  ни  стремительно увлекал его князь Ростислав,  стало
влажно на губах.  Голод схватил его.  Нынче ему предложили на рассвете,  в
обычный час утреннего стола,  еду довольно легкую и часа за два до полудня
- не больше. Заботились оставить место для пира, проклятые скифы!
     Для  Склира Тмуторокань за  столами -  тревожная смесь дикого охлоса,
сброд всех народов,  всех возрастов,  мужчин,  женщин,  детей. Волосы - от
пеньки и льна до крыла ворона. Одно роднит - загорелая кожа.
     Князь Ростислав раскрывает объятия - всем, да рук не хватает:
     - Не обессудьте!.. Князишко я бедный! Все, что имел!.. Эх! Хорошо! От
души!.. Накопим еще!
     На ходу обнял старика. Расцеловались:
     - Еще поживем!
     Обнял молодца в невидной одежде:
     - Ты, друг! Вспомнил? На Тереке? Что ж, не надумал в дружину ко мне?
     Тот мотнул головой:
     - Спасибо, я сам по себе!
     - Воля твоя, ты сам себе князь!
     Сорвал поцелуй у красавицы, прятавшей личико в шелковом платочке:
     - Не стыдись, на людях не стыдно и с князем поцеловаться!
     Разве ж всех обойдешь!  Да и пора начинать,  люди ждут.  Возвращались
другой улицей,  не шли,  не бежали, однако Ростислав так спешил, что Склир
сбивался на бег.  Мелькали те же лица как будто,  та же роскошь на столах.
Князь успевал, указывая на спутника, кричать:
     - Не  забудьте чару поднять за  здоровье гостя!  Он нам друг!  Прибыл
послом от друзей! Он славный воин!
     Как  с  седла  после скачки,  Склир свалился на  скамью под  радужным
пологом, за княжим столом для почетной тмутороканской старшины.
     Слуга налил красного вина  в  чашу прозрачного стекла,  которая ждала
перед  княжим  местом.  Взяв  ее,  Ростислав вышел  к  воротам,  поднял  и
возгласил, будто в храме:
     - Да живет русская Тмуторокань! На века! Аминь!
     И Тмуторокань зашумела,  завопила, и гул, и рокот, и заливистый свист
- все лихо слилось в тесноте и рванулось вихрем в небо так, что оглушенные
птицы, взвившись отовсюду, приняли в сторону от буйного города.
     Допив чару,  Ростислав вернулся,  сел,  отдыхая,  и  с доброй улыбкой
сказал, не обращаясь ни к кому и обращаясь ко всем:
     - Добрый день сегодня, доброго нам пира! До ночи еще далеко. Не будем
спешить,  други-братья!  Продлим время. Оно и без нас торопливо не в меру.
Тесно ль ему от наших желаний,  или бог сделал время поспешным,  чтобы нас
усмирять, не знаю...
     Взял  копченую  уточку  чирка,  разломил,  съел  со  вкусом,  обсосал
косточки, вытер руки и сказал Склиру:
     - Дух  силен,  плоть немощна.  Быка бы  съел,  кажется.  Малую птичку
проглотил  -   и   уж   нет   полноты  желанья.   В   жизни  нам,   комес,
превосходительный друг  мой,  слаще достигать,  чем  достигнуть.  Волненье
борьбы прекраснее, чем обладанье...
     Князь,  князь!  Где твои мудрые ночные мысли?  С  кем говоришь?  Грек
запомнит не  искренность твою,  а  признанье:  этот русский ненасытен,  не
остановится, такие очень опасны.
     - Цену вещей мы сотворяем нашими желаньями,  -  продолжал Ростислав и
спросил Склира: - Какой напиток вкуснее всех?
     - У людей разные вкусы, - уклонился Склир от прямого ответа.
     - А не приходилось ли тебе,  -  допрашивал Ростислав,  - остаться без
воды, ничего не пить два дня, три?
     - Нет.
     - А  мне  доводилось.  Такой ценой я  узнал!  нет ничего лучше чистой
воды.  Но  лишь первые глотки драгоценны.  Поэтому не буду тебя понуждать.
Ешь, пей, пробуй, сколько хочешь, как хочешь.
     Следуя совету хозяина,  Склир начал с икры -  скорей из предрассудка,
чем следуя вкусу, - потом увлекся рыбой неизвестной ему породы и какого-то
необычайного копчения.
     Тем  временем за  княжим  столом  между  делом  шутники ополчились на
Туголука,  местного боярина: нашел себе красотку, а она каменная, вот он и
прячет ее, колдует.
     Дело было совсем недавнее. Проезжал Туголук около Острой Могилы - так
называли за  вид его холм-курган по  степной привычке звать все возвышения
могилами.  Туголуковская собака погнала лисицу.  Зверь понорился в  холме.
Собака стала рыть и вдруг исчезла.  Туголук спешился.  Потревоженная земля
обвалил