он, Мария была настоящим хозяином
владений Ипатия.
     - Но почему ты здесь?  Я просил тебя покинуть город в такое тревожное
время. Я думал, ты на вилле, с детьми, - говорил Ипатий.
     - Не думай о  детях,  они на вилле,  с ними ничего не случится.  Я не
могла быть там,  так далеко от тебя.  Я вернулась сюда,  я ждала,  я сразу
поняла - ты!
     По  привычке Ипатий не  возразил.  Он  не  признался,  но вправду ему
сделалось  хорошо,   увы,  лишь  на  короткое  мгновение,  когда  ее  руки
прикоснулись к нему.
     Ипатий  проснулся перед  рассветом,  угнетенный тайной,  неуверенный,
сомневающийся в  действительности событий.  Он не понимал,  что случилось,
зачем?  Непоправимое...  Но где Мария, почему ее нет рядом? Ипатий вошел в
малую  молельню,  соединенную со  спальней коротким переходом.  Неугасимая
лампада освещала жесткий лик Христа Пантократора.
     Ипатий шептал слова  молитв,  зерна  четок  скользили в  пальцах.  Он
просил помощи, чтобы его миновало горькое испытание. Он опять видел во сне
голубя и ястреба. "Боже, да минует меня чаша сия..."
     Жена прервала его уединение.
     - На улице становится все больше и больше людей. Они спрашивают тебя.
Первые пришли, когда ты еще спал.
     - Чего же они хотят?  - спросил Ипатий с деланным безразличием. Четки
упали на пол. Теперь Ипатий слышал - день пришел.
     - Все готово,  -  сказала Мария,  не отвечая на вопрос мужа, - пойдем
скорее!
     - Что готово?
     Мария объяснила с обычным уважением к мужу: ему и деверю приготовлены
туники рабов  из  бурой шерсти,  пояса,  сумы  с  хлебом,  деньги.  Сейчас
брадобреи снимут им волосы на правом виске,  легкой краской покроют лица и
руки.
     - Ты станешь неузнаваемый,  только я угадаю тебя,  любимый!  Я выпущу
вас обоих через задний выход для рабов.  С вами пойдут Павел и Андрей, они
ждут уже.  Вы  пройдете воротами Харисия.  За  стеной они наймут или купят
лошадей.  Идем,  я расскажу остальное,  пока тебя будут брить.  За меня не
бойся. Я сговорюсь с толпой.
     - Я не должен бежать, - с трудом выговорил Ипатий.


        2

     Ипатий  молил  бога  о   чуде,   но  в  памяти  оживали  едкие  слова
Прокопия-ритора,    советника   Велизария.    Действительно,    нужна   ли
молитва-прошение к богу? Прокопий говорил о свойственной несчастным вере в
чудеса и великие блага в будущем.  В тяготах текущих бедствий люди находят
указание на  лучшее  в  дальнейшем,  но  без  всяких  оснований.  Прокопий
утверждал,  что человеком управляет судьба. Коль суждено хорошее, ничто не
помешает счастью,  и  явные  ошибки  служат  на  пользу.  Если  же  судьба
противна, самые мудрые решения приносят только вред.
     - Но где же воля божия?  -  спросил Ипатий, подозревая ересь в мыслях
ученого.
     - Судьба установлена богом.  Не может быть противоречия между творцом
и творением.
     "Суждено быть, так будет, - утешал себя Ипатий, освобождая совесть от
необходимости действия. - Ничто не совершается без воли бога..."
     Он  слышал  крики,   прерываемые  многозначительными  паузами.  Мария
убеждала охлос уйти,  доказывала,  просила.  И опять,  будто на ипподроме,
охлос вопил по слогам:
     - И-па-тий! Сла-ва! Ба-зи-левс! Сла-ва!
     Юстиниан прозрел будущее. Нужно подчиниться.
     Ипатий  узнал  Оригена,  некогда с  издевательской злобой  обиженного
Феодорой. Узнал демарха Манассиоса, патрикия Тацита...
     Приветствуют именем  Великого,  Покровителя,  Деспота  ромеев.  Мария
кричит, кричит женщина, которая никогда не повышала голоса:
     - Не отдам мужа,  не отдам отца моих детей! Смилуйтесь, христиане! Вы
ведете его на казнь! Он погибнет, и вы вместе с ним. Пощадите его и себя!
     Его хватают, увлекают, поднимают, несут.
     На  улице  Ипатия  встретили  поднятые  руки,  разинутые  рты,  вопли
восторга, длинный, слитный вой сотен-сотен голосов. Мария осталась далеко.
Помпея несли,  как Ипатия.  Кружилась голова.  Ипатия опустили, посадили в
кресло, опять подняли. Он вцепился в подлокотники.
     Его несли почти бегом, бледного, с непокрытой головой. Ветер раздувал
длинные волосы. Ему было холодно, он дрожал.
     Толпы,  толпы,  толпы... Крики оглушали. О, неутомимые глотки плебса,
ярость зверя-охлоса,  порвавшего цепь.  Ипатий никогда не  искал  милостей
демоса.  Почему его избрали жертвой -  он не понимал. В смятении чувств он
старался  не  забыть,  только  не  забыть  великую  клятву,  волю  церкви,
выраженную патриархом, волю Юстиниана.
     Нет  пуха  мягче мускулов носильщика.  Кресло владыки парило.  Ипатия
проносили под  арками водопровода недалеко от  пересечения улицы Палатия с
улицей Меса. Капитолий остался влево. Шествие клином врезалось в скопления
людей на  площади Тавра.  Отсюда до площади Константина один прыжок.  "Как
короток путь, - жаловался себе Ипатий, - если бы тысячи стадий..."
     И вот он уже на ступенях колонны Константина.
     - Венчать!  Венчать!  Да  будет  возложена диадема на  главу  Доброго
базилевса Ипатия Благословенного!
     Не  диадема -  нашлась золотая цепь из  толстых колец,  ею  приковали
голову невольника Власти к судьбе Византии.
     Он  был  уже  Добрый,  уже Благословенный,  базилевс Ипатий.  Его уже
любили,  но  почему бы  и  не так?  Византийский демос впервые осуществлял
естественное право самовольного выбора властителя.  До  сих  пор  этого не
случалось.  Юстин  и  Юстиниан  подкупили  палатийские  войска.  Анастасий
женился на вдове базилевса Зенона -  тоже способ взять диадему.  А как сам
Зенон овладел престолом?.. Кто помнил об этом! Да живет Ипатий, избранник,
первый базилевс, поставленный демосом.
     Новое начало не сулило ли лучшую жизнь?  С инстинктом справедливости,
свойственным людям всех веков и  племен,  демос мог ждать внимания к себе,
мог любить Ипатия, как любит человек сотворенное своей рукой.
     Получив живое  знамя,  мятеж  мог  преобразиться в  переворот.  Самые
решительные,  самые дерзкие теснились к  базилевсу.  Здесь были  и  многие
сенаторы. Обладатели пустого звания возмечтали о воскресении сената. В них
переворот мог найти людей,  способных на  создание формы новой власти.  Но
Ориген не видел вожаков венетов,  даже Вассос, способный растерзать своими
руками Юстиниана в отместку за соляную монополию, и тот исчез.
     Вчера  к  Оригену  явился  некто  с  подлинным письмом  от  Хранителя
Священных Щедрот Нарзеса: обещались забвение мятежа и дарственная на виллу
с пахотной и садовой землей в пятьсот югеров,  свободных от налога! Ориген
приказал  проследить експлоратореса-лазутчика  и  прирезать его.  Обещания
Палатия, гарантии, клятвы... Ложь и ложь!
     Власть и переворот подобны состязающимся на бегах: остановись, и тебя
обгонит самая  слабая  квадрига.  Штурмуя город,  палатийское войско будет
бито само, охлос доказал свою способность к обороне.
     Притворяясь умирающим,  Ориген начал  с  мечты  о  яде  для  Феодоры,
закончил  размышлениями об  уничтожении  династии.  Он  радовался  каждому
кровососному новшеству Юстиниана -  чем  хуже,  тем  лучше.  Да  процветут
гонения, пусть гибнет Сирия, Ливан, разоряется дельта Нила! Кровь вопиет к
небу. Как логик, Ориген верил в справедливость.
     Но  и  его мятеж застал врасплох,  подобно летней буре на  Евксинском
Понте,  которую угадывают лишь за четверть дня до начала.  Ориген не сумел
удержать руку на пульсе демоса.
     Около нового базилевса начались речи, обычное самоутешение, когда нет
организации и плана действий.  Третьего оратора, блуждавшего в героических
дебрях воображаемого прошлого, Ориген решительно перебил:
     - Базилевс великий и  вы,  ромеи!  Война!  Власть и  война,  вот дела
наивысшей важности!  Нам нужны разумное решение и  долгие усилия.  Если мы
сейчас пойдем на  врага,  наше дело решится кратко и  судьба наша будет на
острие бритвы.  Не будем же отдаваться случаю,  как игрок -  кубику кости.
Спокойно устроим наши дела,  и Юстиниан,  сидящий в твоем Палатии, великий
базилевс Ипатий, - твой пленник! Подумайте, ромеи. Ведь власть презираемая
рушится сама собой.  И тот тиран,  -  Ориген указал на Палатий,  -  теряет
силы.  Разъедаемый сомнениями,  он боится вызвать новое войско.  Он сидит,
как рак,  забравшийся в неподъемный панцирь.  В городе есть дворцы,  кроме
палатийских.  Пойдем  за  Ксиролоф  в  Плакиллины*  дворцы.  Оттуда  тебе,
базилевс,  удобно будет  вести  войну  с  тиранами и  править империей.  А
Юстиниан пусть бежит хоть сегодня.  Нет убежища свергнутым базилевсам, нет
клочка земли, где не проклинали бы Юстиниана и Феодору.
     _______________
          * К с и р о л о ф,  П л а к и л л и н ы  -  дворцы  на  западной
     окраине Византии, вдали от Палатия и ипподрома.

     Протянув руки  к  Ипатию,  Ориген  вкладывал в  свой  взор  всю  силу
убеждения. Решайся же, решайся, спаси себя и нас!
     Ипатий страдал от острой боли в груди, как вчера, перед дверью своего
дома.  Почему никто,  сильный и  властный,  не  возьмет его  за  руку,  не
прикажет  так,  чтобы  пришлось согнуться?  Тогда  нарушение клятвы,  быть
может,  простится.  Ему претило многоглавое чудище демоса -  брезговать им
он, патрикий, сам собой учился чуть не от груди кормилицы. Дурно пахнущий,
говорящий на грубом наречии,  замешанный, как земля, на крови сотен племен
и народов,  демос был приемлем только в строю войска, под розгами профоса.
Базилевс-игрушка не будет иметь и  дня покоя.  Юстиниан бросил его в  пищу
зверю, но, может быть, Ориген прав? А клятва?
     Не  понимая причины промедления,  не слыша,  о  чем говорят знатные у
колонны Константина,  демос  волновался.  Ничтожная доля  терпения истлела
фитилем без масла. Судорога бросила волны голов, угрожающих рук:
     - На  Палатий!  На  виселицу Юстиниана!  В  клоаку Феодору!  Перебьем
наемников!  В  ипподром!  На  кафизму базилевса!  Ипатия  на  кафизму!  На
кафизму!
     Что  другое мог  найти демос?  Единственное место,  где плебей иногда
сознавал себя хозяином города.  Где еще могли бы сойтись, видеть и слышать
друг  друга  почти  сто  двадцать тысяч  человек?  Трибуны зрителей в  дни
волнений превращались в организацию. Понятно стремление базилевсов разбить
демос на партии.  Склонность некоторых базилевсов уступать перед единством
всех "зрителей" и  даже их части говорит о разумной осторожности,  но не о
трусости носителей диадемы.
     Ипатий решился:
     - На ипподром!
     "Идем навстречу Судьбе",  -  подумал Ориген. С ним было десятков пять
хорошо вооруженных людей.  Прежде чем он  успел окружить ими базилевса для
охраны,  Ипатий сказал кому-то на ухо несколько слов.  Доверенный утонул в
толпе, как краб в камнях.


     Единственно  Величайший  любил  перстни  с  сардионами-сердоликами за
женственно-человеческую способность камня изменять свой цвет. По воле бога
золото  зарождается влиянием Солнца,  серебро  -  под  действием Луны.  Но
камнем  Луны  называют только сардион.  Он  умеет  быть  красноватым,  как
Владычица ночи на восходе, и делаться белым, как она же в зените. Сардионы
падают прямо с Луны.
     Сегодня  базилисса  надела  на  палец  Любимейшего новый  перстень  с
удивительно нежным сардионом -  ведь это  был Ее  камень,  Камень Феодоры.
Чета  во  всем условилась,  Феодора все  поняла со  свойственным ей  одной
тонким   ощущением   действительности.   Расстались  ненадолго.   Юстиниан
направился к себе.
     Базилевсу  предшествовали два  спафария.  Четверо  замыкали  шествие.
Нападение сзади вдвое опаснее.  Вне своего обыкновения, Коллоподий добавил
к незримой охране явную.
     Удача  кинжала -  и  судьбы  империи могут  измениться.  Сегодня,  по
древнему выражению,  Судьба  идет  по  лезвию бритвы.  Случайный взгляд на
выпуклость кубелиса-секиры вызвал у Юстиниана мысль о тайне слов.  Кубос -
игральная кость,  кубе -  голова, а кубелис - то, что снимает голову. Цель
изобретателя секиры-кубелиса была ясна, забытый правитель знал, что делал.
Самосближение понятий разрешало казнь.  Речь  греков  полна  удивительного
смысла. Но что нужно Коллоподию?
     Начальник охраны и разведки Коллоподий сказал:
     - Единственный,  пришел  человек от  Ипатия.  Лжебазилевс ведет  весь
охлос на ипподром. Таково известие, Божественный.
     - Где  посланный?   -  спросил  Юстиниан  с  улыбкой.  Сегодня  давно
затасканный титул приобретал значение.
     - Он умер.
     - Кому он сказал?
     - Мне.
     Движением  руки   базилевс   отпустил   понятливого  слугу.   События
подчинялись.
     Сегодня Юстиниан не  без  умысла  избрал ту  часть  дворца Буколеона,
которая выходила в  порт.  Сановники пали на колени.  Базилевс осенил всех
знамением креста.
     Молчание лежало,  как лужа под стеной. Но вот и Феодора. В пурпуре, в
диадеме. Юстиниан так хотел. Сам он ограничился шерстяной тогой патрикия и
десмойлентой для волос. Он сказал:
     - День жаден к событиям. Нам угодно выслушать мнения Наших подданных.
Остаться ли Нам в Палатии? Или отбыть, дабы укротить охлос извне?
     Юстиниан счел удачным слово "охлос". Многозначительное понятие.
     Не  отрицая  заранее  возможность получить  разумный совет,  Юстиниан
слушал не без внимания.  Но не было тонкого Трибониана. Не хватало едкости
ручного Носорога.  Их робкие заместители, Фока и Василид, не сумели ничего
лучшего найти,  кроме отъезда. Один предложил Гераклею Европейскую, другой
- Пафлагонийскую на Понте.  Они солидно поспорили. Ничтожные люди, которые
считают себя не ромеями,  а  римлянами на старый образец.  Носорог в своей
берлоге нашел ли способ подслушать? Он - внизу.
     Блюститель Палатия Гермоген подал мнение покинуть город. Он, раскосый
гунн,  ловко сыграл словом "охлос". Этот настоящий ромей. Но его мнение не
имеет цены: ему было указано готовиться к погрузке на корабли.
     Нарзес,  взятый в  плен ребенком в Персоармении,  отказался от слова.
Тоже ромей,  но более тактичный,  чем Гермоген.  Ему известно больше,  чем
многим.
     Мунд клялся: какова воля базилевса, таково и его, Мунда, желание. Он,
Мунд,  перебьет всех мятежников,  коль они полезут в  Палатий.  Но,  да не
гневается Божественный,  сил мало,  чтобы пойти в город. Увлекшись и забыв
изысканное начало своей речи, Мунд сорвался:
     - Да будь я базилевсом, разве я ушел бы из Палатия!
     Юстиниан  улыбнулся.   Сановники  с   подчеркнутым  смехом  указывали
пальцами на дурачка с мечом,  изрекшего глупость,  почти преступную:  будь
Мунд базилевсом!
     Движением руки базилевс призвал к  порядку.  Обсуждение продолжалось,
сановники высказывались.
     При  всей  выдержке  они  были  взволнованы.   Тем  ярче  проявлялась
разноплеменность  Юстиниановых  слуг.   Базилевс  вспомнил,   что  вредный
предрассудок   наций   родился   в   грехе   вавилонского  столпотворения.
Разогнанные богом, одни почернели и пожелтели на солнце. Кто долго смотрел
на синеву моря, стал синеглазым. Северяне - белокожими, как снег... В речи
отразился шум  волн,  лесов,  степного ветра.  Наследники Адама  перестали
считаться родством. Но в Палатии Юстиниана они сделались равно ромеями.
     Базилевс слушал.  Не  желая -  он  не имел в  том нужды,  -  Юстиниан
подверг своих светлейших острому испытанию.
     Автократор  создал  из  палатийских сановников людей  особых  чувств.
Каждый из них бессознательно, подчиняясь инстинкту самосохранения, воздвиг
внутри себя некое здание любви и  верности базилевсу.  Так  моллюск строит
себе   раковину.   Благодетельный  самообман   срастался   с   кожей,   от
неосторожного   прикосновения   струпья    добровольного   рабства   ныли,
кровоточили.   Поэтому   даже   случайное  слово   сомнения,   высказанное
посторонним,   вызывало   ярость:   скорлупа   требовала  защиты.   Нельзя
безнаказанно играть роль  в  жизни,  это  не  сцена,  где  слова  означают
действие и действие ограничено словом.
     Автократор  распространял  заразу.   Совещание  со  светлейшими  было
никчемной  затеей,  чего  Юстиниан  не  знал,  ибо  познавший  эту  истину
перестает быть автократором.
     Светлейшие умели  схватить мысль,  едва  воплощенную в  первом  слове
Божественного,  умели  развить ее  -  в  предугаданном желании Повелителя.
Умели хорошо,  непреклонно исполнить, в исполнении были смелы, решительны.
Самые умные ощущали намерения Божественного без  его  слов,  умели спешить
действовать.      Им     даже     казалось,      что     они     действуют
с а м о с т о я т е л ь н о,  и они получали удовлетворение творчества. Но
дать  совет,  настоящий,  нужный?  Для этого требуется внутренняя свобода,
условие, при котором нельзя быть светлейшим.
     В  зале  Буколеон  толпились сановники,  чьи  лица  и  позы  выражали
смелость и уверенность в себе, насколько позволял этикет. Но внутренне они
были смятенны,  остановленны,  как колеса телеги, когда заел слишком низко
опущенный башмак тормоза.  Как,  как  угадать волю  Единственного в  столь
необычайных обстоятельствах?
     Как  человеку,  который никогда не  видал  лошадей,  сразу  выбрать в
табуне лучшего скакуна?
     Большинство рекомендовало отъезд  по  той  причине,  что  Юстиниан не
оборвал Фоку и Василида.  Как! И Велизарий за бегство? Юстиниан считал его
своим лучшим полководцем, чего никогда не высказывал.
     Этот  фракиец любил  войну.  Однажды Юстиниан заставил Велизария дать
присягу:  никогда не мечтать о престоле. Клятвы! Они годны лишь для слабых
душ, таких, как у Ипатия, у Велизария. Жена полководца Антонина, фаворитка
Феодоры,  отличалась распущенностью.  Юстиниан не был свободен от мужского
презрения  к  влюбленному мужу.  Итак,  этот  храбрый  и  удачливый  воин,
рогоносец в  красивых латах на  красивом теле,  хочет уплыть.  Куда же?  В
Никею.  Конечно,  конечно,  Никея сильная крепость.  Смельчак не трусил на
полях сражений,  но  испугался охлоса.  Солдат...  Не стоило тревожить его
клятвой...  Его  душа  мельче тела.  Пора  поставить все  на  свое  место.
Юстиниан коснулся руки Феодоры.
     - Мне кажется,  -  говорила Феодора,  -  что ныне излишне рассуждать,
пристойно или непристойно женщине быть храброй,  когда мужчины находятся в
нерешительности, когда мужчины, как я вижу, не знают, что им делать и чего
не делать...
     Базилисса  сделала  паузу.   Лица  сановников  превращались  в  набор
театральных масок:  от Удивления с  открытым ртом и выпученными глазами до
Восторга  с   медовой  улыбкой  и  массой  морщинок  у  прищуренных  глаз.
"Подождите, вы еще услышите, как Любимейшая поднесет вам Наше мнение!"
     - Но  как  же  устроить Наши дела?  Где лучший способ?  Как разрешить
выход не из Палатия,  Мунд,  но из опасного положения империи?  - С каждым
вопросом базилисса заставляла свой  голос  звучать все  громче.  -  Многие
говорили здесь:  отъезд,  отбытие, временная отлучка... - Феодора понизила
голос и бросила: - Я скажу прямо - бегство! А я думаю, - она улыбнулась, -
бегство Нам  наиболее вредно.  Пусть оно и  поведет к  временному спасению
жизни.  Впрочем,  нельзя  избежать общей  участи смертных.  Но  тому,  кто
однажды властвовал,  невыносимо скитаться изгнанником.  Да не даст мне бог
лишиться этого  пурпура,  дожить  до  дня,  когда  меня  не  будут  больше
приветствовать базилиссой!
     Как  это звучало!  Значительнее и  красивее,  чем казалось Юстиниану,
когда  он  готовил речь  Феодоры.  Молва  разнесет слова Любимейшей,  века
поймут,  что она была достойна диадемы.  Внимание! Она должна обратиться к
нему.
     - Итак,  Божественный,  беги, если хочешь. У тебя горы золота, там, -
Феодора указала в сторону порта, - ждут корабли. Море открыто всем ветрам.
Но после,  -  в голосе Феодоры звучала высокая трагедия,  - не пришлось бы
тебе предпочесть смерть ТАКОМУ спасению.  А я остаюсь.  Пурпур Власти есть
лучший саван!
     "Поистине Возлюбленная сказала больше,  лучше",  - думал Юстиниан. Он
сам был маска Восторга.
     - Слава Божественным,  Вечным!  -  кричали светлейшие,  наконец найдя
разрешенье мучительной