, тоже привлеченных рекой. Кто-то, напав на своего,
как на врага, кинжалом сбрасывал с седла удачника. От страха дрались между
собой.
     Другие  искали  товарищей,  сжившись с  ними  в  казарме и  в  строю.
Находились смельчаки,  возвращавшиеся в поле. Они звали, оплакивали друга,
с кем умели делить чашу вина, кусок хлеба, женщину. Отчаянный призыв будил
тишину в  трех стадиях от костров скифов.  А  в двадцати стадиях в камышах
перешептывались трусы и плыли через Гебр, стараясь не плеснуть водой.
     Плакали покинутые раненые.  Не слышно было начальствующих. Все ли они
перебиты, или выжившие прячутся - солдатам не было дела.


     Скромником сидел Мал в кругу старших,  хоть и сам был старший,  вел в
дальний  поход  сотню  такую  же,  как  у  старого  слобожанина Крука.  Не
притворялся Мал.  Он  и  на  самом деле  был  молчальником,  каких россичи
уважали, считая праздное слово пороком.
     Сотник.  Подумать надо: сто воинов, сто мечей, сто копий. Сто луков -
сто трупов сразу лягут.
     Было время,  сам князь Всеслав в росской слободе владел одной сотней.
"Недавно,  думаешь?" -  спрашивал себя Мал.  Ан,  давно,  ибо годы считают
делами, а не опавшими листьями.
     Через ненужные,  обветшалые засеки, годные ныне одному зверю на норы,
повсюду горные дороги. Что они знали, былые люди! Дальше своего кона глаза
не глядели. Понаслышке - и то не видали широкого мира.
     Мал сказал свое слово: роздых дать назавтра, а там - дальше идти.
     Что еще говорить нужно!  Роздых - стрелы собрать, коней уходить, себя
осмотреть, тело вымыть в сладкой воде. Все в своей руке, все в своей воле.
Хорошо, пленных нет. Свободно. Малу не нужны пленники.
     Крепко запомнился Малу  разоренный хазарами погост и  поруганное тело
злобного нравом, но любимого пращура Велимудра. Старик зол был не душой, а
страхом перед  Степью.  "Нет,  теперь  мы  на  Роси  иначе  живем.  Сверху
Велимудру видать, как тряхнули империю, будто щенка!"
     Молодым слобожанином Мал самовольно ушел одвуконь на  юг  по  степной
дороге.  После двух лун  вернулся;  кроме сбереженных коней,  пригнал пару
чужих. На вьюках - добыча.
     Крепка власть старших.  Четыре луны  Мал  в  наказание полол траву на
погосте.  Молчал и будто бы усмехался - ему щеку посекли, и рубец подтянул
верхнюю губу  в  первом пуху.  Он,  переправившись через  Ингул,  шарил по
правому берегу Днепра.  В низовьях поймал трех всадников.  Какого племени?
Кто знает.
     Еще через четыре лета Мал исчез уже не один,  а  с  тремя товарищами.
Труднее стало выбираться с Поросья.  Прежде -  шагнул через Рось,  миновал
Турье урочище -  и стерегись только чужих. Теперь же пахали поляны на три,
на четыре дня южнее Роси, в верховьях Ингула и Ингульца садились жадные до
чернозема припятичи.  У  Орлиной горы стояли росские дозоры.  Не пройдешь.
Ужом проскользнули молодые слобожане:  не по нужде,  но чтобы похвастаться
ловкостью.
     Знакомыми путями  Мал  провел  товарищей ниже  Хортицы.  Через  Днепр
переправлялись  по-хазарски,   подвязав  козьи  мехи.   Пошли  на  восток,
переправились через беловодный Танаис-Дон и уткнулись в Итиль-реку,  ранее
никем из  россичей не  виданную.  Там  молодые разведали хазарские гнезда,
сумев себя не обнаружить лихостью.
     Вернулись на Рось зимой, тоже с добычей, даже с горсточкой редкостных
на Роси золотых монет. На обратном пути у левого берега Днепра встретились
наездникам какие-то люди,  возвращавшиеся с осеннего торга на Хортице.  Не
удержались россичи, хотя лазали в хазарскую глотку за другой добычей.
     На тонкой коже, выделанной по ромейскому образцу, Мал привез рисунки,
черченные  свинцовой палочкой.  Ручьи,  реки,  курганы,  луга,  леса-рощи,
мертвые  пески,  сладкие озера  -  все  нужное,  если  случится идти  бить
хазаров.  Трудный это путь.  На  этот раз Малу был почет от  россичей.  Он
уходил глядеть хазаров по княжескому приказу.
     Лошади паслись в ленивой дреме, чтобы свежими очнуться под утро.
     Россичи спали, положив головы на седла. Стан открыт всем ветрам. Тихи
и теплы ромейские ночи, хороша здесь земля.
     Сладка ночь, спокойна. Отлетели стаи душ убитых ромеев. Ночной зверь,
каких нет на Роси,  жалко и гадко воет вдали.  В поле луна бросила длинные
тени раненых лошадей.  Лошади умирают молча и стоя.  Где-то зовет человек.
То ромей жалуется на свою долю.
     Волчьи стаи  подходят и  отступают.  Чуя  запах человека,  щетинят на
хребтах шерсть.  Сторожевые, оцепив стан, не спеша разъезжают взад-вперед,
молча встречаются,  овеянные прозрачной дремой,  которая не  мешает им  ни
слышать, ни видеть.
     Руки и ноги Асбада скованы цепями. Цепи взяты из вьюков ромеев. Такая
снасть есть в каждом вьюке.  Солдаты из Тзуруле захватили припас, готовясь
захватить и варваров.
     Пальцы Асбада замерли на шариках четок. Палатийская привычка. Старея,
Юстиниан Божественный сделался еще благочестивее.
     Пленный  комес  получил  кусок  хлеба,   испеченного  в  золе,  кусок
лошадиного мяса,  обугленного в костре, и воду. Он будет жить, дав за себя
выкуп. Выкуп особый - словами.
     Асбад знает все о силах империи.  Нарзес оставил в Италии свою армию.
Иначе  поднимутся новые  рексы  италийцев,  новые  Тотилы  и  Тейи.  Иначе
вторгнутся франки.  Иначе вторгнутся лангобарды.  На  востоке,  на Кавказе
граница  империи  постоянно  кровоточит.   Патрикий  Кирилл  ведет  против
вторгнувшихся варваров два легиона. Это все, что осталось во Фракии.
     Охваченный ужасом,  с волей, сломленной долгими часами безысходности,
Асбад,  не думая,  не понимая, выдал скифам на допросе и патрикия Кирилла;
Асбад не  знал,  что  префект уже  побежден.  Сейчас Асбад утешал себя.  С
тзурульской конницей пала  одна из  стен империи.  Но  империя непобедима.
Варвары появляются,  варвары исчезают,  а  империя плывет  и  плывет,  как
непотопимый корабль.  Стены воздвигаются вновь,  варвары утомляются ломать
их. Империя вечна. Нужно уметь сохранить себя. Будет еще и власть, будут и
радости жизни.  Асбад не может спать.  Вспоминая день боя,  он вновь видит
смерть,  смерть. Сколько раз она касалась тела. Тогда ему не было страшно.
Теперь он содрогается от воспоминаний, трет лоб, чтобы отогнать призрак, и
цепь звенит, ударяет по лицу. Страшно. Но его хранит Судьба, Судьба.
     Судьба за него. Этим поистине можно гордиться.


        5

     Лошадь, боясь каменной осыпи, осторожно переступала, испытывая чутким
копытом  надежность  опоры.   Тревожил  запах  других  лошадей.   Хотелось
движения. Чуя волю всадника, гнедой успокоился: ждать, нужно ждать.
     Гладкое море поднималось сине-алой стеной,  вровень с горами, чудесно
обманывая глаз.
     Исполнилась  мечта,  исполнились сны,  легко  уносившие  Ратибора  из
темноты зимних ночей,  из слободской избы на берега Теплых морей. И вот он
здесь не в легком полете души, но в яви телесного образа.
     Пропуская войско,  походный князь  глядел  не  на  море,  а  на  лица
россичей.  Равняясь с Ратибором,  всадники умолкали.  Каждый думал - а как
прилажен колчан,  ладно  ли  лежит  седло,  плотен  ли  вьюк  и  ровны  ли
переметные сумы.  Строг походный князь,  все  видит.  Сотни стекали правым
берегом Гебра, по имперской дороге, к морю.
     Ратибор не искал неисправностей в оружии или седловке, он хотел найти
себя в молодых. Его же время ушло, не тот он, его не влечет больше мечта о
чудесном. Он несет собой войско.
     Его мир больше мечты,  с  которой некогда поплыл в  империю случайный
друг Индульф-Лютобор, прусс с Волчьего моря.
     Лазоревая  степь   понижалась.   Под   копытами  росских  коней   уже
перекатывается обточенная волнами галька.  Уже  легло под  ними  послушное
море,  оно глаже,  чем самая гладкая степь.  Ходить бы по спине таких вод,
будь вправду у человека такая сила, о какой некогда лгал на Торжке-острове
черный ромей.
     Вот и  море.  Оно край земной тверди.  Не  чудеса теплых вод увлекают
Ратибора.  И  он думает не об этом малом войске,  с которым ныне пришел на
берег Теплого моря. Его забота - большое войско, большой простор.
     На полуночь от Роси густы леса,  узки реки-дороги.  С Днепра есть две
речные  тропы:  на  Ильмень и  Двиной на  Волчье холодное море.  В  лесных
дебрях, в глубоких снегах и в топях болот тонет стылая безлюдная полуночь.
На  полудень  же  конному  россичу  свободно  идти.  Степи  открыты,  горы
доступны.  Полудень близок,  в  нем нет беспредельности полуночной тверди.
Нужна сила войска.
     Думалось Ратибору и  о  том,  что  имперская Византия стоит далеко от
границы,  а  любимый  Всеславом Княжгород на  краю  росской  земли.  Хорош
Княжгород,  как крепость против Степи.  Так и  ставился он,  после победы.
Сила войска -  от силы земли.  Сидеть бы поглубже росскому князю там,  где
лучше слышен голос земли.
     Дальний край моря,  потемнев,  отрезался от  небосвода.  Ветер бежит,
нарушая безлюдный покой чужой соленой воды.  Ратибор слышит ропот голосов,
слышит конскую поступь.  Послушно и стройно идет молодое войско. Прожитыми
годами  походный князь  вдвое  старше почти  каждого воина.  Но  его  тело
сильнее,  чем в лето первой схватки,  когда у Сладкого ручья били налетных
хазар.  Чудесно шевельнулось забытое,  и  князь не  стал  себя обманывать:
смуглая девушка,  которая его ждет на  развалинах Мизийского Неаполя,  это
хазаринка.


     Как ветер пыль, так слух о росской силе уносил ромеев с дороги, будто
бог до срока брал их к себе на небо.
     Были пусты селенья из  камня за  каменными же стенками.  Однако поля,
вползавшие на  откосы  предгорий,  желтели созревающим хлебом.  Сады  были
полны  обилием плодов.  Повсюду ограды  или  завалы  устроены из  колючего
тегенька - кустарника, который ромеи называют акулеатосом - держи-деревом.
     Россичи  научились  отличать  только  что  покинутое жилье  от  давно
заброшенного,   где  через  обвалившиеся  крыши  проросли  деревья,  стены
закрылись мхами.
     Из   Юстинианополя  навстречу  войскам   выезжал   патрикий   Кирилл,
неудачливый полководец.  Он прибыл как друг,  с дарами сладкой пищи, вина,
украшений.  От  имени базилевса-автократора,  повелителя империи,  префект
Фракии предложил Ратибору союз.  Будет  навечно забыта обида,  причиненная
славянами великой  империи.  Пусть  славяне  останутся во  Фракии.  Фракия
славится  плодородием  земли  и  радостями  жизни.   Славяне  получат  уже
возделанные земли,  дома, обзаведение. Им привезут красивых женщин. За все
славяне обяжутся службой в  войске.  Они,  как союзники,  будут воевать за
базилевса, и добыча, которую они возьмут, станет их собственностью.
     Старая имперская практика:  смягчить варваров,  осадить их  на землю,
задарить.  Сначала -  союзники, потом и подданные. Предшественники Кирилла
иной раз преуспевали в  подобных делах.  Знал о таком и Малх.  Поэтому он,
переводя ответ Ратибора,  своей волей перевернул язык  и  оставил патрикию
надежду: "Князь будет думать, князь здраво обсудит твое предложение".
     На  лугах,  на  брошенных полях в  избытке хватало корма для лошадей.
Всадники для себя ловили скотину,  забытую ромеями в  бегстве.  Здесь было
хуже,  чем в  степи,  где походя брали облавами туров,  тарпанов,  косуль.
Волки опережали россичей и резали беззащитных коров, быков, коз, овец.
     Ромейские яблоки,  груши,  сливы  были  крупнее росских.  Хлеба же  -
заметно тоще,  короче колосом,  мельче зерном. Поэтому ромейские купцы так
старались на торгу брать росский хлеб, думали россичи.


     Река Нестос защищала город Топер с  трех сторон.  Крутые берега,  еще
более поднятые крепостной стеной,  не давали подойти к  Топеру от реки.  С
севера город укрывала стена в  шесть человеческих ростов,  усиленная рвом.
Спешенные  сотни  Крука  и  Мала  осаждали  Топер,  втянувшийся  в  стены,
закрывший  ворота,  изготовившийся защищаться до  последней  капли  крови,
капли воды и куска хлеба.
     Мимо  Топера  пролегла  имперская  дорога,   соединявшая  Византию  с
Македонией,   Эпиром,   Элладой.   Государственная  почта,  гонцы  которой
пользовались подставами и  одолевали путь от столицы до Топера за три дня,
а от Юстинианополя - за один, давно известила префекта Акинфия о вторжении
варваров.  Более двадцати дней  тому  назад пришло сообщение о  разрушении
варварами крепости Новеюстинианы.
     В  течение  жизни  трех  или  четырех  поколений никакие  варвары  не
появлялись вблизи  Топера,  поэтому  здесь  никого  не  волновало  обычное
вторжение  во  Фракию.  Страх  за  себя  возник  после  разгрома  легиона,
обнажившего дорогу через Юстинианополь. Положились на тзурульскую конницу.
Погибла и она.  Надеялись,  что варвары пойдут к Византии. Почта перестала
работать,  Топер ничего не знал до появления первых беглецов:  варвары уже
приближались к устью Гебра.
     На  серой,  пыльной стене было  многолюдно.  Под  котлами,  большими,
глубокими,  но еще холодными,  были разложены костры.  Заготовили и камни.
Иногда вниз валились полено или обломок камня весом в  два десятка фунтов,
сброшенные в давке.
     Такая сила против кучки варваров.  А  может быть,  снизу грозят и  не
варвары, но обнаглевшие скамары?
     Топер  жаловался на  осаду  голосами тысяч  и  тысяч животных.  Ржали
лошади,  блеяли овцы.  Гневный рев быка не мог заглушить горестное мычание
коров.  Как сговорившись,  все сразу,  задыхаясь и спеша,  вопили ослы. Не
город - загон для скота.
     Не  только для скота,  загон и  для людей,  как каждый город империи,
подданные которой  привыкли  сбиваться за  стены.  Страх  перед  варварами
загнал в Топер тех,  кто не смог или побоялся уйти в горы.  В городе можно
было найти и фракийца с устья Гебра,  и македонца,  прибежавшего навстречу
варварам  из-за  Нестоса,  древней  границы  между  Македонией и  Фракией.
Беглецы  стояли  лагерем на  всех  улицах,  всех  площадях.  Домовладельцы
сдавали в  прибыльную аренду каждый локоть двора и  сада,  брали за  право
черпать воду из колодца, разводить огонь, пользоваться нечистыми местами -
латринами.
     Сколько подданных сейчас  в  Топере?  В  первый день  префект Акинфий
велел страже у  ворот считать прибывающих.  Легионеры сбились,  префект не
настаивал.
     Безоружность подданных делала их  легкой жертвой скамаров-людокрадов,
похищавших   сколько-нибудь   состоятельных   для   выкупа.    Уже   давно
города-крепости вобрали окружных землевладельцев. В селениях распоряжались
наемные управители, доходы падали: хозяина не заменишь.
     Спасая себя,  управители бежали в Топер.  Отвечая по договорам найма,
составленным нотариями,  своим  телом  и  его  свободой  за  доверенное их
распоряжению хозяйское  имущество,  управители  старались  спасти  запасы,
пригнали скот, рабов. В город вдавливались груженые телеги, шумные стада и
молчаливые толпы двуногих животных, без которых земельная собственность не
имела цены. Явились рабы империи - колоны со своими рабами, сбегались даже
сервы и приписные к земле: варвары не разбираются между подданными.
     Еще никто не видел вторгнувшихся скифов. Утверждали, что они обладают
исполинским ростом,  зубами  людоедов и  бесчисленны,  как  зимние  волки.
Ворота  закрылись.  Опоздавшие умоляли  впустить их.  Стража  пользовалась
случаем, приоткрывая створки за деньги.
     Наконец явились и  варвары.  Издали,  с  высоты  стен  и  башен,  они
казались обыкновенными людьми,  даже мельче.  Их  сосчитали.  Их оказалось
немного.  Не  мириады,  как  передавали раньше,  но  сотен  двенадцать или
меньше.  Пробыв под городом не более половины дня,  скифы ушли. Префект не
решился  сразу  открыть  ворота:   появились  пешие  варвары.  Остерегаясь
известного коварства славянских скифов, Акинфий решил выждать.
     Шел четвертый день осады.  Кучка пеших варваров на немом языке жестов
выражала осажденным свое презрение.
     Несколько городских куртизанок,  исправных налогоплательщиц, с общего
одобрения издевались над скифами, показывая им со стены части тела, обычно
скрываемые от глаз. Несомненно, оскорбление достигло цели, и дикие варвары
были жестоко унижены.
     Затем префект приказал водрузить на  стене виселицу.  За  неимением в
Топере пленных из  числа  ныне  вторгнувшихся варваров вздернули девятерых
преступников  из   числа   заключенных   в   городской   тюрьме   злостных
неплательщиков  налогов.  Логофет  Топера  Гордий,  человек  образованный,
произнес двустишие из Гомера:

             Петлей шею стянули, и смерть их быстро постигла;
             немного подергав ногами, все разом утихли.

     Варвары же были испуганы,  они метались,  размахивали оружием и нечто
кричали, постигая силу империи.
     Затем городские коластесы-палачи на виду у  варваров принялись рубить
ноги,  руки и головы у других, обреченных быть казнимыми для общей пользы.
Обрубки сбрасывались вниз. Стену залило кровью.
     Казни вызвали у  осажденных необычайный подъем духа,  а  варвары были
охвачены ужасом.  Они,  жалкая кучка пеших разбойников, отставшая от своих
по варварской глупости,  отступали и отступали по широкой дороге, которая,
уходя от города на северо-восток,  вела вдоль предгорий Родопов,  к  устью
Гебра. По ней они пришли, по ней думали исчезнуть безнаказанно.


     Мал первым заметил, что на стене не оставалось более солдат-латников,
к виду доспехов которых россичи успели привыкнуть. Спешенные сотни Крука и
Мала ускорили шаг.  Они были уже в  версте от  Тонера,  но  ликующие крики
ромеев еще были слышны.
     Полторы или  две  сотни всадников выскочили из  темной арки городских
ворот,  а вслед за ними -  пешие солдаты.  Город,  которому надоела осада,
вытолкнул их, как стаю гончих собак.
     Конные были добровольцы из подданных; каждый получил доспехи и оружие
из  тощего  арсенала  префектуры взамен  письменного обязательства вернуть
имперское имущество в целости, возместив возможную порчу.
     Акинфий не  хотел  больше ждать.  В  переполненном городе не  хватало
воды. Летом уровень воды в колодцах понижался. Чтобы удовлетворить кое-как
дополнительную потребность,  префект поставил стражу у  колодцев,  которая
выдавала воду.  Не  хватало  дров  и  угля  для  приготовления пищи.  Даже
свободные и  не  из малоимущих питались зерном,  мучной болтушкой и  сырым
мясом, натертым солью.
     Цены  на  хлеб поднялись в  пять раз,  на  дрова -  в  десять.  Овощи
продавались втайне.  Единственно дешевым  было  мясо  -  скот  издыхал  от
дурного содержания.
     В Топер согнали двадцать тысяч,  может быть,  больше, сельских рабов,
диких,  как обезьяны,  которых изредка привозили из-за нильских катарактов
для  потехи  на  византийском ипподроме.  Многие  из  рабов  были  навечно
закованы.  Городские эргастулы -  тюрьмы для рабов -  были так набиты, что
несчастные погибали от  недостатка воздуха.  Потери приводили владельцев в
ярость.
     Четвероногую и двуногую "падаль" зарывали, где придется, во дворах, в
садах.  Навоз  и  нечистоты некуда было  вывозить.  Завалы навоза породили
мириады мириадов сине-зеленых мух. Топер смердел, как нечищеный свинарник.
     Некоторые уже  умерли от  острых болей в  животе.  Боялись язвы-чумы,
которая, как известно, зарождается от тесноты и нечистот.
     Гарнизон  Топера,  вобравшего пятнадцать застав  с  имперской дороги,
достигал двух когорт полного состава, по триста шестьдесят мечей в каждой.
     Семнадцать дней  город  был  осажден страхом,  один  день  -  конными
варварами и четыре -  шайкой пеших. Топер истекал не кровью, а гноем. Пора
кончать.


     Добровольные конники храбро выскочили из  ворот,  мужественно одолели
две парные стадии,  смело -  две следующие.  На пятой они начали подбирать
поводья и  на  шестой  остановились,  чтобы  подождать пехоту.  Неразумная
лихость ведет к поражению даже солдат.
     Солдаты   поспешали  широким  шагом.   Легат,   командовавший  обеими
когортами, знал округу Топера, как собственный щит.
     После нескольких изви