ась,  открыв ход. Туголук сделал факел из сухой травы, высек огня и
просунулся внутрь.  Пещера! Нет, наверху сохранилось подобие свода. Внизу,
из-под  земли и  пыли,  виднелись очертанья статуи.  Под  Тмутороканью,  в
Корчеве,  под Корчевом часто находят клады, засыпанные развалины, подвалы.
Забыв собаку,  лисицу,  дело,  по  которому ехал,  Туголук бросился домой,
захватил людей,  телегу,  лопаты, свечей. Осторожно достали белого мрамора
нагую женщину в  полный рост.  Раньше находили маленькие статуэтки древних
богинь,  находили большие статуи.  Но все большие были поломаны.  Эта же -
без царапинки,  чистая,  свежая, новорожденная. Как видно, в пещере кто-то
шарил.  Перебросав всю  землю,  искатели нашли мелочь -  рукоять меча  или
кинжала  хорошей работы,  но  плохого золота.  Статую,  положив в  телегу,
укрыли и  увезли.  Туголук собрал каменщиков,  и ему в тот же день сложили
каменную пристройку,  навесили дверь. Туголук замкнул и никого не пускает.
Будто бы не вся Тмуторокань знает о чудесной находке.
     - И не пущу,  - отмахивался Туголук, - нечего мою красавицу глазищами
маслить.
     - А  у  тебя не глаза?  -  не отставали товарищи.  -  Ослеп,  что ли?
Жмуришься?  Вместо  глаз  кадильницы подвешиваешь?  Святым  елеем  оченьки
мажешь?
     - Мой глаз хозяйский,  - возражал Туголук, - я ее соблюдаю, как дочь,
в чистоте.
     - С  женой-то  как  ладишь  теперь?   -   ядовито  уколол  обладателя
драгоценного мрамора боярин Вышата.
     За  соседним столом,  где расселись женщины,  жены и  дочери,  кто-то
взвизгнул от  озорного удовольствия.  Женщины хохотали,  толкая  под  бока
туголуковскую хозяйку, и сам Туголук сошел с края.
     - Жену мою ты  не тронь!  -  молвил он,  привставая,  и  уже шарил по
левому боку,  но  был  пуст  от  меча  шитый  цветными нитками праздничный
поясок. Грозно привстал и Вышата.
     Что спор на  пиру?  Тот же  пожар.  Страшен,  когда проглядишь первые
искры. Друзья тушили лихой огонек, с добрым смехом совали в руки товарищам
чары, нажимали на плечи, охлопывали, будто коней:
     - Эй, пустое! Чего там, не чужие же...
     Что ж,  люди поумнее коней, а слово - не дело. Сломив себя, потянулся
через стол с полной чашей злонравный, но умный Вышата:
     - Ты ж не гневись,  не хотел, мол, обиды тебе-то, мало ли что на язык
навернется,  а  ты-то уж сразу,  будто лемехом за корень,  а корня-то нет,
мягко. Ты в сердце гляди!
     - Да разве я что?  -  остывал Туголук.  -  Слово, оно как? В одно ухо
влетело, в другое ушло, шум один. А мы с тобой, друг-брат, тут-то и осушим
чашу.  За дружбу!  За товарищество наше,  соленое,  тмутороканское! Ты же,
Вышата, морелюбец, ты ж уже наш! Ну! За морского тмутороканского царя!
     Кольнул-таки!  Опять смеялись присмиревшие было женщины и  все вместе
кричали:
     - На веки! На веки! Тмуторокань!
     Кто же сильнее,  ветер иль солнце,  кнут иль овес?  Подобрев, Туголук
открыл тайну,  забыв, что собирался внезапно всех удивить. Он начинает дом
перестраивать. Для белой красавицы, по мысли его, уготован на втором ярусе
обширный покой.
     - Тогда и двери открою. Разве я скуп! Неужто буду такую красоту долго
томить в темноте,  на безлюдье!  Довольно она настрадалась в пещере.  Нн-о
хороша! И чиста.
     Никто не смеялся,  не мальцы -  мужчины. Не в конуре же жить Красоте!
Вышата, ничуть не тая зависти, сказал:
     - Не сама ли Елена Троянская к  тебе в  руки пришла?  Удачливый ты...
Собаку-то хоть уступи! Может, и меня ждет подружка Елены.
     Зависть Вышаты была приятна удачнику. Обнялись Вышата с Туголуком.
     Эх ты. Краса Ненаглядная! И врагами до гроба ты можешь нас сделать, и
друзьями навек свяжешь,  дав тебе послужить. Как же ты велика, если в тебе
вся  наша жизнь может вместиться и  жить без тебя нам нельзя!  И  вот ведь
чудо-чудное:  чем  сильнее у  человека душа,  тем  и  власть твоя сильнее,
Владычица.  Над мелкими мала власть твоя,  они довольствуются кусочками от
ноготков твоих,  которые ты  безразлично теряешь.  Ты  же в  людской океан
мечешь  крупноячеистые  сети  и   добычу  берешь  по   себе.   Почему  так
установлено? Не нам, видно, судить тебя.
     Но замечать нам позволено: худо там, Владычица, где нет твоей власти,
где,  не зная тебя,  поклоняются змеям,  уродам,  чудовищам с  разверстыми
пастями.  Там  не  жди  добра.  Там  цены,  меры,  обычаи опасны и  нам  и
уродопоклонникам.
     Комес  Склир  наблюдал за  ссорой  со  злорадством,  мирная  развязка
заставила его  призадуматься.  В  списке даримых стоял и  Туголук -  не  в
последних,  недалеко от  Вышаты.  Вышата  был  чужой.  Туголук -  коренной
тмутороканец,  внук  одного  из  старших дружинников еще  князя  Мстислава
Красивого.   Греки-купцы,   оседло  жившие  в   Тмуторокани,   знали   всю
тмутороканскую подноготную.
     Коренная Тмуторокань, от малых людей до боярства, безразлично взирала
на  уход Глеба Святославича.  Будто не  было Тмуторокани,  когда Ростислав
снялся  перед  приходом Святослава Черниговского.  Никто  не  шевельнулся,
когда Ростислав вторично вытеснил Глеба.
     Как виделось Склиру,  Туголук ли,  рыбак ли,  как молодой парень Ефа,
проводивший галеру мимо прибрежных мелей, были той самой Землей, о которой
вчера  толковал князь Ростислав.  По  верху ее  гуляет легкий ветер княжих
споров-усобиц.  Либо наоборот:  из-за того-то и гуляет на Руси этот ветер,
что Земля его терпит.
     Так ли,  иначе ли, круг замкнулся. Склиру вспомнился вопрос софиста о
яйце и курице - пустяк...
     Русское -  для русских. В Тмуторокани пылкие сердца, холодные головы.
В  недавних русских святилищах,  как говорят,  соседствовали огонь и вода,
красноречивые символы.
     Опасная  граница у  Таврии,  опасный князь  сидит  рядом.  Клянется в
дружбе,   -  значит,  обманывает.  Склиру  хотелось  видеть  в  Ростиславе
обманщика,  опасного врага.  Грамотей, философ, такой князь сумеет убедить
себя,  тмутороканцев.  Что обязывает его к миру? Чем его удержать? Кто его
остановит?
     Будто бы нарочно мешая Склиру завершить рассуждения,  князь Ростислав
обратился к нему:
     - Жаль,  благородный Склир,  что  ты  так  скоро  нас  покидаешь.  Мы
понимаем,  что ты не можешь надолго оставить командование.  Все же ты мало
пожил у  нас,  многим желающим не  удалось с  тобой побеседовать.  Вот,  -
Ростислав указал на  сухолицего немолодого тмутороканца,  -  боярин Яромир
хочет с тобой поговорить.
     - Если  сумею,  отвечу боярину,  -  сказал Склир и  слегка поклонился
Яромиру.
     Тот  повторил движение комеса,  расправил обеими  руками длинные усы,
отчего  шелковый плащ  скользнул с  плеч,  удержавшись на  шейном  золотом
колте, и начал:
     - В твоей империи есть и наемные войска,  за плату.  Есть и обязанные
службой за  земельные участки вместо налога.  Ты,  как  полководец,  каких
считаешь лучшими?  Кем  ты  хотел бы  начальствовать,  буде тебе предложат
выбор?
     Чуть подумав,  нет ли  в  вопросе скрытого смысла,  Склир ответил без
хитрости:
     - Среди  наемных есть  нанятые неопытными людьми  и  негодные к  бою.
Исключая таких, я всегда предпочту, наемных. Война - их ремесло, им некуда
больше деваться.  Призванные в войско земледельцы думают о семьях и как бы
поскорее вернуться домой. Поэтому они легко разбегаются.
     - Благодарю тебя,  -  сказал Яромир.  - Позволь еще спросить. В твоей
империи  базилевсы свергают  своих  предшественников.  Человек  ничего  не
совершит один.  Каждому нужны помощники.  Чем у  вас привлекают помощников
те, кто хочет стать базилевсом?
     "Будто ребенок,  который хочет от первого встречного получить в  двух
словах объясненье причин,  потрясающих государства!" - подумал Склир. Нет,
это  неспроста.  Щедрый  тмутороканский почет  опьянил  Склира.  Здесь  он
полномочный посол  империи,  на  него  обращен зрачок  Тмуторокани.  Скифы
превращают пир в  училище и  гостя в  педагога.  Он  скажет им достаточно,
чтобы они оглянулись на себя и запомнили Склира!  Для начала увенчать себя
лилиями скромности...
     - Перед вами не мудрец,  -  говорил Склир,  -  я  воин,  я никогда не
мечтал  и   не   возмечтаю  покуситься  на  высшее  против  моих  скромных
достоинств.
     Здесь  Склир,   по  памяти,  высыпал  набор  слов,  которыми  обязаны
пользоваться верноподданные. Затем перешел к делу:
     - В великих делах, как завоеванье диадемы, считают наиболее надежными
купленных сторонников.  Почему? Приобретенные убежденьем опасны, они могут
переубедиться,  они рассуждают, хорошо ли они поступают. И колеблются. Те,
кто увлечен возможностью возвышенья, обогащенья, стремятся скорее получить
вожделенное.   После   удачи   они   успокаиваются  и   служат  базилевсу,
возведенному ими на трон.  Их благополучие связано с базилевсом.  Те,  кто
действовал по  убежденью,  склонны  осуждать  базилевса,  за  которого они
только что сражались. Он-де, взяв власть, не так поступает, как обещал. И,
вместо  того   чтобы  укрепляться,   новый  базилевс  вынужден  уничтожать
вчерашних друзей, что и опасно, и нелегко исполнить.


     Тмуторокань гуляет не одна, полно корчевцев. Корчев - Пригород, права
его жителей одинаковы с  жителями Тмуторокани.  У тмутороканских пристаней
вода  заставлена челнами,  лодьями,  лодками.  Берег  занят вытащенными на
сухое челноками и лодочками. Отдыхает рыба - хозяева ее трудятся празднуя.
     На херсонесской галере тихо.  Ночью, когда взойдет луна - идет начало
третьей четверти,  -  греки  пойдут  в  обратный путь.  Умный  кормчий дал
гребцам попировать вволю в  самом начале.  Все спят,  отсыпаются.  Запасая
силы,  спит и кормчий,  оставив для порядка помощника нести стражу.  Ночью
кормчий поведет галеру,  пользуясь береговым ветерком.  К  полнолунию море
бывает спокойным,  тихо оно и сейчас.  Зато Тмуторокань шумит. Там людское
море-океан.
     Океан  ли?   Или   одно  привычное  сравнение?   Скромное  сравнение.
Однообразно сменяются удар волны и шорох отката.  Однообразно воет ветер в
завитках уха -  раковины. Одно общее - привыкая или отвлекаясь, человек не
слышит бури.  Так за  княжим столом люди,  увлеченные беседой,  не слышали
буйного шума веселой Тмуторокани.
     Говорят,  кричат,  зовут,  поют, смеются, хохочут, бранятся. Чудесные
раковины  ушей  то  пропускают весь  шум  слитно,  то  начинают отбирать и
находят  нужное  своему  обладателю способом,  не  известным  ему  самому.
Послушное ухо. Не всегда.
     Где грань между вольностью чувств и подчиненьем их разуму так,  чтобы
не  отмирало чувство?  Никто не знает.  Знают иное:  вольное чувство можно
поработить и  замучить,  заставив  его  замолчать до  поры,  пока  оно  не
отомрет.  Навсегда.  Ибо нет в человеке кладовой,  где он может до времени
сохранить ненужное ему для текущего дня.
     Кто решится приказывать своему сыну, своей дочери: преврати свою душу
в пустой склад?
     Кто решится им же советовать: взращивай чувства, давая им вольность?
     Вот и умолкли советчики, вот и замерли языки и наемных и добровольных
молотильщиков словесной мякины. Нет ответа. Сам решай.


     Ликует вольная Тмуторокань.  Что там море! Отойди на десять шагов - и
нет прикосновенья брызг.  Подальше уйди - не услышишь и голоса. Люди - как
лава,  если  бы  лава,  извергнутая огнедышащим жерлом,  могла подниматься
вверх.
     Тмуторокань кипит  лавой  веселья  и  мысли.  На  веселой свободе она
пузырится у  каждого по-своему.  Глядите,  бывалый в  разных местах белого
света тмутороканец мертвой хваткой вцепился в случайного друга из Корчева.
Хмелю ровно настолько, чтобы слова легче текли. Тмутороканец ликует, найдя
свежие уши. Со своими он щедро делился и давно надоел.
     - Германцы от  других отличаются речью,  непонятной для них самих.  О
простом -  просто. Хлеб - он хлеб, лошадь - лошадь. Но как начнет германец
объяснять,  скажем,  что правда, что ложь, да почему солнце по небу ходит,
либо  почему  они,  германцы  же,  тщатся  у  себя  в  Германии устраивать
Священную Римскую империю,  на что им Римская, и почему Священная, то беда
им самим.  Говорят по-своему, но друг дружку не понимают, и все торгуются,
как какое слово понять.
     Корчевский  вскипает  маслом  на  сковороде.  Как  все,  он  любитель
порассудить,  откуда пошло и то,  и другое,  и почему оно так, а не иначе.
Только что  он  убеждал собеседника:  есть  рыбий язык,  рыбы  между собою
общаются,  как сухопутные твари. Иначе как им найти друг дружку, они же не
теряются в  самой мутной воде.  Про Германию знает,  отсюда,  из-за стола,
пальцем укажет,  в  какой стороне живут германцы.  Но  чтобы они по родной
речи блуждали даже в зрелом возрасте!
     Корчевский давно вырос из молодой поспешности:  чего не знаю,  того и
нет. Не оспаривая нового знакомца, он вслух рассуждает недоумевая:
     - Как  же  так?  Белое -  бело,  черное -  черно,  доброе -  добро...
Конечно,  не  так уж просто понять сущность добра.  Для степного кочевника
добро,  когда он напал и  ограбил;  зло,  когда его нагнали,  побили,  все
отняли, и его, и награбленное. Но слово, слово! Как же без слова!
     - И-эх,  друг-брат, - подхватывает тмутороканец, - для тебя - черное,
белое, а германцу - серое, пестрое.
     Подперев бороду кулаком, корчевский уперся взором куда-то. Чувствует,
что  в  сеть  пришла рыба  не  рыба,  зверь не  зверь.  Мысль его  ощущает
присутствие  чего-то  значительного,   нужного,   хотя  прибыли  ждать  не
приходится. И решает:
     - Где твой дом? Приду я к тебе, послушаю.
     Не до беседы.  Затянул кто-то сказанье о красавце Мстиславе.  Каждому
хочется петь.  Прыгнув на  стол,  песенник управляет руками.  Гудят  басы,
вступают женские  голоса.  Смолкают по  знаку,  а  песенник высоко  звенит
горькой жалобой:

                 Покинул ты нас, богатырь ненаглядный!

     Ему отвечают призывом:

                 Эй, вернись, эй, вернись на крутой берег
                 Русского моря!

     Но спорит печальный голос запевалы:

                 Не вернется, не вернется...

     Покончив с  одной,  начинают новую на  старый лад;  не было бы старых
песен, не рождались бы новые. Без новых - забылись бы старые.
     На  княжом дворе  девушки повели хоровод.  Головы в  венках,  сами  в
шелках,  звенят ожерельями,  пальчикам тесно от  колец.  Красуются красные
девичьей  вольностью,   длинными  косами,   скромными  взглядами,   важною
поступью.  Поют  коротенькие величания,  а  в  них  среди обрядных слов  -
колючий  репей.  У  херсонесского воеводы  ноженьки сохнут  от  скачек  по
тмутороканским холмам.  Порей  жернов надел  вместо шапки  -  боярин любил
похвастаться силой. Вышата - с русалками, Туголук - с белым камнем, Яромир
- с летописями,  князь Ростислав -  с Жар-Птицею, в клеточке содержимой...
Словом, всем сестрам - по серьгам.
     А солнце-то?  Прячется...  Убрали навес-радугу,  унесли,  прибежали с
ковром,  стол вытащили на середину двора, застелили, с одного конца встали
трое гусельщиков, с другого - трое свирельщиков.
     Заговорила первая свирель,  вторая,  третья, вступили гусли. Знакомая
мелодия средь общего шума заколебалась камышинкой на буйном ветру.  Упорны
тростник и  струна,  повторяют,  твердят свое,  и  песня  находит слова  в
чувствах, внутри человека.
     Кто   же   придумал  тебя,   сладкое   колдовство  томительно-долгого
вступления в  песнь?  Шум  утих.  В  дверях  княжого  дома  встала  Песня.
Окутанная легкой  тканью,  сбежала во  двор,  и.  вот  уж  она  на  столе,
возвышаясь над всеми. С ней пришли слова.
     Любимая   не   надоест  тебе,   если   сумеешь  любить.   Пусть   нет
справедливости - есть справедливые люди. Не будет свободы, когда не станет
свободных людей.

                         Я не о береге тоскую...

     Пела Песнь о  Руси,  которую унес в  дальние страны витязь в  широкой
душе. На чужом берегу он играл на русской свирели.
     Сражался он, побеждал и был побежден, жил, прикованный цепью к стене.
Все у него отняли,  ничего не осталось,  кроме хранимой в крепости твердой
души.
     Порвав цепь,  он  вырвался на  волю,  но  корабль разбился.  Он плыл,
вокруг него играли дельфины,  очи  слепли от  соленой воды,  витязь плыл и
лишался уж  силы,  когда ноги коснулись песчаного дна,  над  которым стоял
берег сурожский, дик и крут...
     С помощью малой дружины свирелей и гуслей Песнь -  Жар-Птица полонила
княжой двор,  взяла улицы и  сияла в сердце Тмуторокани.  Чертит темнеющее
небо искра падучей звезды. Забывшись, плачут мужчины, размазывают горькие,
сладкие слезы по грубым щекам. Омываются души печалью.


     Гаснут факелы.  Догорают восковые свечи.  Уж поздно. Уж луна тягостно
рождается над  мглистыми горами.  Проглянула,  остановилась,  и  опять  ее
затянуло во мрак. Трудно ей выйти из темного лона.
     Готовы  провожатые,  которые выведут херсонесскую галеру  в  открытое
море прямым путем.  Будто бы повеял береговой ветерок.  На княжом дворе, в
закрытом месте,  он  едва  шевелит язычки  пламени на  свечах,  а  в  море
поможет. Попутный.
     Пора!   По  приказу  комеса  Склира  молоденький  кентарх  принес  из
отведенных грекам  покоев большой кувшин с  запечатанным горлом и  дорогую
чашу розоватого стекла с золотым ободком.
     - Желаю выпить с тобой последнюю чару! - обратился комес к Ростиславу
и осушил чашу до половины.  Держа ее обеими руками,  Склир сказал князю: -
По  слову древних язычников,  любимцы богов умирают молодыми.  Желаю тебе,
князь, желаю и себе, чтобы судьба вовремя рассекла нити наших жизней. Чтоб
не дожить нам до жалкой дряхлости, да, до дряхлости...
     Мысль  Склира  прервалась.  Видно,  последние  глотки  вина  пришлись
лишними.  Чаша,  которую он держал обеими руками,  дрогнула,  и комес едва
поймал сосуд, схвативши за верх. Будь чаша полна, он и расплескал бы вино,
и омочил пальцы. Покачав головой себе в укор, Склир справился и продолжал:
     - Желаю:  не довелось бы нам так состариться, что сделаешься тягостью
себе же.  Что  не  станет силы пользоваться радостями жизни.  Однако такое
далеко от тебя,  князь, тебе предстоит долгая жизнь, великие дела. Полюбил
я тебя...
     Далее Склир благодарил князя и  всех  его  сановников за  дружбу,  за
сердечность, приглашал и князя, и всех гостить в Херсонес.
     Утомив других и сам утомленный долгой речью,  Склир наконец-то вручил
чашу Ростиславу, стоя ждал, пока князь ее не осушит, просил и чашу принять
в дар, как залог любви.
     Кентарх тем временем угощал всех,  разливая вино из кувшина,  пока не
упала последняя капля.  Склир больше не пил, прося прощения: едва держится
он  на  ногах,  совсем охмелел.  И  смеялся,  как давился,  и  целовался с
боярами.
     Вино  похвалили.  Нашли один  порок.  Напрасно греки,  любя  горькое,
добавляют смолу. Не будь того, вину и цены б не было.


     Проводили до  пристани,  помогли гостю  переступить через борт.  Ноги
отказывали Склиру,  и  его  бил  озноб.  Двое русских ушли на  нос галеры,
третий встал рядом с  кормчим.  Галера пошла,  увлекая челнок,  на котором
вернутся провожатые.
     Тем и окончился пир.  Комес не знал, что трое таврийских перебежчиков
горько укорили князя  Ростислава,  зачем пил  из  рук  Склира.  Предлагали
задержать греков на время, пока не скажется, было ли что подложено в вино.
Не  поздно.  Галера пойдет по-над  берегом,  поскакать да  крикнуть своим:
сажай греков на мель. Тут же посадят.
     Настояньям перебежчиков не  придали веса.  Склир сам  выпил полчаши у
всех на глазах.
     Мутно светит луна,  красная муть лежит на  тихой воде тмутороканского
залива.  После жарких дней над Сурожским морем,  над солеными озерами, над
камышовыми топями донских и  кубанских горл встает туманная мгла -  издали
что твои горы.  И  гудом гудят комариные рои.  Здесь комаров во  много раз
больше,  чем людей на всей земле, даже если собрать всех, живших на ней от
сотворения мира.
     Луна  неповинна в  зловещей мрачности своих  тмутороканс