о каждое острие собой
глядит, многогранные. Даже кровельная дрань спущена неровно.
     Неровно прорублены окна,  и  все они разновелики.  Наличники тяжелые,
резьба чудная.  Звери не  звери,  птицы не птицы.  Будто бы резчик,  начав
одно, о другом вспомнил, третьим увлекся. А тут пора - и кончил четвертым.
     Наружные лестницы на вторые ярусы,  на крыши тоже разные - и ступени,
и перила, и переломы у каждой по-своему.
     Ставили клети, связав их крытыми переходами от земли и до крыши. Одна
клеть шире, другая уже. Нет чтоб дом построить, собрали кучу домов. Но все
вместе они -  одно.  Как живой человек.  Уши на  глаза не похожи,  руки не
ноги,  голова не туловище. Но отнять ничего нельзя: искалечишь, будет урод
либо совсем убьешь.  Все же в  человеке,  как в любой живой твари,  есть и
однообразие. Проведя мысленный раздел сверху донизу, мы делим все живое на
две  соразмерные части -  правую и  левую.  Берестовский княжой двор,  или
палатий  по-гречески,   не  поддавался  разделу.   Как  ни  ходи,  как  ни
примеряйся,  никак не  получается,  чтоб с  одной стороны оставить подобье
другой.  И свои,  и иноземцы старались постичь тайну,  посредством которой
несообразное собралось в единство, где ни убрать, ни прибавить бревна.
     Все  строения  и  ограду,  подобную старинному тыну  из  разнодлинных
заостренных бревен,  князю  Ярославу Владимиричу в  последний десяток  его
жизни поставили двое  умельцев -  Косьма и  Дамьян.  Из  черниговских оба.
Прослышав,   что   князь   Ярослав   собрался  сменить  свои   обветшавшие
берестовские клети,  ставленные при  Владимире Святославиче,  червиговцы с
ним подрядились.
     - Надоело нам, князь великий, строить все из сосны да из ели, нас эти
сосны да ели изъели. Оно дерево смолевое, сочное, доброе, родное, однако ж
и  от  своего родного двора проехаться следует.  Сам ты знаешь,  что после
хиосского вина,  греческой диковины,  или  после  дорогого лесбосского нет
лучше  черной  браги,  заведенной на  кислой  закваске.  Так  мы  порешили
побаловаться о дубом.
     - А ну? А как? Покажите! - приказал Ярослав.
     Показали черченье.  Это вот спереди, это вот сбоку, а это со спины, а
здесь второй бок, здесь третий, четвертый да пятый с шестым. Да еще здесь,
глядь-ка!
     - Сколько ж у вас боков? - подивился Ярослав.
     - Много, - отвечают.
     - Не пойму я, не вижу, как выйдет...
     - Мы и сами еще до конца-то не видим, - признались умельцы. - Как что
ему нужно, еще дуб себя покажет. По нему и сделаем.
     Сговорились.  Для  себя  Косьма с  Дамьяном назначили малую плату:  с
дубом мы еще не работали. Полюбится - доплатишь по любви.
     Ярослав был в долгих путях, увидел двор уже законченным и сказал:
     - Красиво вышло.  -  Посмотрел, походил и поправился: - Нет, слово не
то, что-то другое просится, чтоб назвать.
     Митрополит из греков, которого Ярослав взял на смотрины, иное сказал:
     - Величественно.   Однако   же   гладкости  и   стройности  нет.   Не
христианское. Дико-языческое строение.
     Ярослав перевел умельцам слова митрополита и засмеялся:
     - Он человек святой,  да глаз у  него чужой.  А  ведь подсказал мне -
русское у вас получилось. - И наградил умельцев за удачу.


     Будучи  любителем голубиной охоты,  Изяслав  Ярославич,  живя  летним
временем в  Берестове,  сам любливал погонять стаю.  Умельцы и для голубей
сумели посадить теремок с  удобным для гона выходом на  крышу,  с  хитрыми
перильцами,  чтоб  увлекшийся забравшей немыслимую высь стаей охотник себе
косточки не поломал. Сколь голубей ни люби, крылья у тебя не вырастут.
     Отсюда хорошо виден Днепр,  текучий хребет русского тела. Да и гостей
принимать хорошо.  Хотя бы и  на голубятне,  места много.  Голуби не любят
чужих.  Вернее сказать, хозяин ревнив, и если терпит наемного голубятника,
то лишь по невозможности самому и  кормить,  и  убирать,  и гнезда строить
птице.
     - Княжеское  бремя!  -  жаловался  Изяслав  Ярославич  гостю  своему,
Бермяте,   ближнему  боярину  князя  Всеслава  Полоцкого,  и  восклицал  с
горьчайшей обидой:  -  Не так живи,  как хочется,  а как господь велит. Да
если б господь!  А то -  один того хочет,  другой туда тянет,  третий свое
советует. Перенести бы мне эти терема на остров, я б рыбку ловил, голуби б
летали. Знать бы такое слово, сразу сказал бы...
     - Но ведь своим поступаться ты не захочешь, - заметил Бермята.
     - Нельзя. Княжество не рубаха, которую писание велит отдать ближнему.
Новгород взяли у меня.  Я,  не желая братоубийства, терплю. Глеб на словах
держит город для меня.  Поистине же слушается Святослава и доходы дает мне
частью, частью - отцу. Лишили меня отеческого достояния!
     - Ты же сам согласился на такое и  не требовал,  чтоб Святославов сын
ушел из Новгорода, - возразил Бермята.
     - Согласился! Ты, книжник! Как у Гомера сказано, помнишь? Добровольно
поневоле?  Сижу я между родной кровью,  будто между двумя огнями.  Там, за
Днепром,  Святослав,  там  за  Припятью,  Всеслав твой.  Земля же  ко  мне
холодна.  Им  бы жить,  добро копить да плодиться.  От этого холода стал я
чуток к огню. Потому и жжет меня.
     - Князь Всеслав тебе не враг, - внушал Бермята.
     Полоцкий посол был видом истинный кривич. Невысок, но кряжист, борода
рыжеватая,  глаза ясные,  серые с искоркой,  голос искренний,  и владел он
голосом,  как певец.  Да и вправду,  петь умел хорошо и церковные песни, и
свои русские.
     - Вникни,  князь,  -  просил Бермята.  -  Не  мне говорить,  не  тебе
слушать,  будто бы  Всеслав тебя  любит.  Любовь дело сердечное,  а  слово
затаскали, не поймешь, что оно значит. Муж клянется любовью к жене, жена -
к мужу,  юноша -  девушке,  девушка -  юноше,  в ту минуту им смерть милее
разлуки,  а дунуло время своим ветерком и унесло любовь,  как пушинку. Мой
князь жил,  живет и.  жить будет своею Землей, и чужая ему не нужна. Такое
он  всем доказал.  Не старался он,  чтоб его сажали на твое место.  Ты это
знаешь,  не отрекайся!  - еще настойчивей, еще вкрадчивей запел Бермята, и
хоть Изяслав и махнул рукой, но не прервал. - И ты знаешь: сидя в Киеве на
твоем столе,  Всеслав не пытался утвердиться.  Знаешь!  Полоцкую дружину к
себе не вызывал, киевлян не приманивал, не прикармливал...
     - Киевляне! - подскочил Изяслав. - А кто их прикормит! Норов змеиный!
Извиваются,  а куда поползут и где укусят - никому не понять. Нынче покой,
завтра на вече взревут, и будет тебе горше, чем во рву львином.
     - Не рви сердце,  -  утешал Бермята.  - Каковы люди, таковы они есть.
Богом созданы, не переделаешь.
     - А Антоний-святоша?  -  вспомнил Изяслав.  -  Монахов-то гладил твой
Всеслав!
     - Антоний -  дело особое,  -  возразил Бермята.  -  Он  ни за кого не
стоит. У него правда общая.
     - Вот и  общая!  Связались святой с  колдуном!  Довольно на  сегодня.
Устал я от вас всех.  Буду делать,  что пожелаю.  А ты иди либо сиди.  Я с
голубями душой отдохну.
     И пошел Изяслав,  ладный,  росту высокого, свежий лицом, русоволосый,
борода клином -  не скажешь,  сколько лет ему:  и  тридцать дать можно,  и
пятьдесят. На ходу сбросил кафтан на пол в горнице и блеснул в двери белой
косовороткой.
     Оставшись один,  Бермята подошел к низкому окошку,  по бокам которого
на уровне верха в  стену были вделаны для красоты два турьих рога.  Подняв
руки,  Бермята взялся за рога, подтянулся, перекинул ноги через подоконную
доску и удобно уселся,  вывеся сапоги наружу.  Там, под окном, шел чудной,
как все здесь,  не то мостик,  не то переход, - ступив на него, можно было
пройти на конец терема,  пристроенного к  этому,  и в конце его усесться в
подобие  кресла  между  крылами  некоего чуда-юда  морского,  точенного из
дерева и травленного красной краской.
     Бермята раздумал:  и  здесь  хорошо.  Сидел,  забрав в  кулак бороду,
выгнув по-кошачьи спину,  и,  глядя  на  синюю дорожку Днепра,  размышлял:
"Довольно иль не довольно еще?  Уехать или остаться еще? А? Как быть, чтоб
вышло получше? Эх, пройтись бы по крыше с князь Всеславом туда да обратно,
сто шагов и сто слов,  и было б довольно. Нет таких средств у тебя, посол.
Были б, глупых бы посылали, ты б дома сидел. Решай сам...
     Изяслав Ярославичу нет счастья в  жизни.  Добрый человек,  ему бы все
повременить,  воздержаться,  пока дело само себя не сделает.  Он,  с душой
помолившись,  полагается на  бога больше,  чем на  себя,  на людей.  Таким
только с  богом и  удобно:  бог-то  слушает,  не  устает.  Одинаково легко
Изяслав поддается убежденьям последнего советчика,  кто  на  него  сильнее
надавит.  Более других им  распоряжается старший его сын,  Мстислав.  Этот
знает отца лучше,  чем себя:  не диво,  впрочем, - себя знать трудней, чем
других...  Мстислав не жалеет силы на убежденья.  Убедив, согласие вырвав,
действует сразу, опасаясь, как бы отец не передумал".
     Сидит Бермята,  решает.  Решит. А князь Изяслав поднял стаю. Трепеща,
крылатые ввинчиваются в небо.  Выше и выше уходят в голубые глубины княжие
голуби.  Князь свистит,  как Соловей-разбойник.  И  до чего же родной этот
свист дубовым теремам,  поставленным на  утеху русскому взору!  Будто сами
они свистят. Э-ге-гей! Стой! Держись!
     Чу!  В конюшне затопали испуганные кони -  из новых, не привыкли еще.
Не знают они - нет здесь разбойников, киевский князь свистит для забавы.
     Голуби сильно и споро уходят вверх,  вверх. Эх, быть бы птицей? Птицы
небесные...  Бермята одним глазом взглянул вверх. Вернутся... Нет небесных
птиц. На земле - все земное. А жаль...


     Ездил  к  Изяславу Бермята для  умных  бесед.  И  другие  наезжали от
Всеслава. Будто бы прятались они, будто бы таились.
     Киев,  говорят,  что лес,  люди в нем -  листья.  Любят люди красивое
слово -  оно понятней,  доходчивей,  его слышишь,  как в руки факел берешь
темной ночью: светится слово. И освещает.
     Но  думать,  что  в  Киеве  человек подлинно незаметен,  может только
новоприезжий,  кто век вековой прожил в  Коломене на Оке либо в  Залесском
селе на Клещином-озере.
     Шла  и  шла  пересылка между Всеславом и  Изяславом.  Киевляне вольно
судили о том о сем,  не щадя своего князя.  Для жителей других стран такое
щедрословие могло бы сделаться небезопасным.  На Руси свое:  что город, то
норов,  не  любо -  не  слушай,  а  врать не мешай.  Поминали Изяславу его
возвращение за польской спиной.  Не вмешайся князь Святослав Черниговский,
сколько голов было бы бито!  Хоть и  умер уже Мстислав,  сын Изяслава,  не
оставляли его  в  могильном покое:  убивал,  глаза колол,  мстя  за  отца.
Семейные убитых здесь, здесь же и слепцы.
     Холодная к  Изяславу Земля грелась недобрым жаром.  Шатание явилось в
Изяславовой дружине.  Тука  отъехал со  своим  добром к  князю Всеволоду в
Переяславль.  Брат его Чудин,  который посадничал от Изяслава в Вышгороде,
тоже собирался отъехать.
     - Какие  столпы пошатнулись!  -  судили злорадные киевляне.  -  Выбор
Тукою князь Всеволода понятен:  Тука жестк,  что кремень. Всеволод помягче
всех Ярославичей.  Куда же Чудин подастся? За братом потянет? Или пойдет к
Святославу?  Это  уж  будет кость на  кость!  Святослав ведь  во!  -  и  в
поясненье слушавшему под нос совали кулак.
     Развязка пришла в 1073 году. Святослав вызвал к себе в Чернигов брата
Всеволода, но встретил его на полудороге от Переяславля, в Ольжичах.
     - Звал я  тебя советоваться,  ты  запоздал,  я  без тебя решил.  Иду,
прогоню Изяслава из  Киева,  прежде чем  он  вместе со  Всеславом меня  не
высадит из Чернигова. Несдобровать тогда и тебе.
     - Худо на старшего идти,  нет такого обычая.  Земля тебя не примет, -
возразил Всеволод. - И худо первому руку поднимать.
     - А добро ли старшему на младших умышлять?  -  спросил Святослав. - А
что до  зачинщиков,  то  хоть ты  и  знаешь на пяти языках,  но и  я  тоже
начитан.  Давно известно:  напал не тот,  кто первым оружие поднял,  а кто
первым  умыслил напасть и  первым готовиться начал.  Это,  брат,  базилевс
Юстиниан сказал,  и  тому минуло пять веков,  что ли?  Я на брата Изяслава
ничего не умышлял, это он на меня копья острит в полоцких кузницах. Ты как
хочешь. Иди со мной, иди домой. Я назад не поверну.
     Переправившись под Киевом,  князь Святослав -  Всеволод с ним - пошел
не  в  город.  Со  своей  дружиной черниговский князь двинулся в  чудесное
Берестово. Спешил он медленно. Не для чего ему было встречаться со старшим
братом ни с  мечом,  ни с  горьким словом.  Через Днепр переправлялись как
сонные,  берегом шли  нога  за  ногу,  за  час  две  версты.  Давали время
киевлянам.  Дрова  были  готовы,  котел налит доверху.  Но  какой огонь ни
разведи, срок нужен, чтобы варево закипело.
     Изяслав успел свое ценное вывезти в  Киев.  Навстречу его обозу текли
шумные толпы киевлян.  Пропуская княжьи телеги молча, люди вновь заполняли
дорогу.  В  Киеве  князь Изяслав собирался долго и  тщательно.  С  большим
обозом  и  малым  числом дружинников Изяслав выехал из  города через  день
после Святославова прихода в Берестово и направился на запад, в Польшу.
     Киевское  вече,   собравшись  в  Берестове,  единодушно  посадило  на
княженье черниговского князя Святослава.
     В  день  отъезда  Изяслава Святослав пошел  на  освобожденный старшим
братом княжой двор в Киеве. Всеволод сразу отправился в Чернигов, княжение
в  котором ему передал Святослав,  как полагалось по  порядку передвижения
братьев с  младших мест на старшие.  Переяславльское княжество осталось за
Всеволодом.  Два  Ярославича будто  бы  собрали Русь,  не  считая Полоцкой
земли.
     В Полоцке Бермята сказал князь Всеславу:
     - Добились мы того,  больше чего добиться нельзя. Ибо дела происходят
от людей,  а не люди от дел.  Нам передышка пойдет. Помутились между собой
Ярославичи. Изяслав поехал за помощью.
     Болеслав польский,  прозвищем Смелый,  Ярославичам родственник.  Мать
Болеслава,  жена короля Казимира Мария, была дочерью Ярослава Владимирича,
сам Изяслав был женат на Гертруде,  сестре короля Казимира. Четырех лет не
прошло, как Смелый помог Изяславу вернуться в Киев.
     Болеслав получил за это несколько земли с городами на Червенской Руси
- она  же  Червонная -  Красная -  Красивая Русь.  То  есть  доходы  пошли
Болеславу, а не Изяславу.
     За  Ярославом Червонным,  Перемышлем,  Саноком,  Бардуевом -  все эти
города стоят  в  верховьях Днестра -  начинается Польская земля.  Польская
речь сходна с  русской,  можно понять без  труда,  но  все больше копилось
различного между  поляками и  русскими.  В  Польше много крупных земельных
владельцев,  державших землю по наследству,  собственников.  Они раздавали
землю от  себя,  требуя ежегодных платежей и  военной службы от  зависимых
людей.  Они, сильные владельцы, имели собственные дружины, могли поднимать
собственное ополчение.  От короля они мало зависели, король что дальше, то
больше  зависел от  них.  Отличались поляки  и  верой.  Христиане,  но  по
римскому  толку.  Епископы  ставились  римским  первосвященником -  папой,
польское духовенство имело в Риме сильную опору.  Богу молились по-латыни,
в  храмах  служили  службу  божью  по-латыни.  Не  ведающие латинской речи
твердили по-латыни вслед за латинским попом. Грамоте учились по-латыни же.
Грамотность и  так  не  каждому дается,  даже на  родной речи.  Троекратно
труднее познавать сразу и знаки письма, и сложение слова, и самую речь. Не
научишься один от другого, как на Руси учились целыми улицами, где деловую
простую грамотку знакомцу в  другой город мог  написать либо один сосед из
двух, либо оба.
     В  Польше грамотность пошла поверху,  среди людей с достатком.  Такие
охотно  щеголяли  латинским словцом  и  пословицей.  Известно,  что  сытый
голодного  не  разумеет,   а   конный  пешему  не  товарищ.   С  принятием
христианства по  римскому  обряду  в  Польше  достаточные  еще  быстрее  и
заметней обособлялись от малодостаточных. И без того от времени до времени
конные все  более удаляются от  пеших.  Тут добавилось прыти.  Неграмотный
слаб,  написали по-латыни, перевели тебе правильно, неправильно, все равно
подпиши.  Связи  общности по  крови,  по  племени заменяются обязанностями
должника  перед  заимодавцем,  испольщика -  перед  владельцем;  на  смену
обоюдного  согласия  приходит  понуждение  слабого  сильным,   сильного  -
сильнейшим.
     Киевляне могли,  собравшись на вече, выставить из Земли неугодного им
Изяслава.  В  Польше  в  ту  пору  уже  не  было  веча,  которое могло  бы
распорядиться королем: король зависел от сильных владельцев.
     Первый раз  князь Изяслав-изгнанник поклонился полякам в  удобное для
них время.  К тому же в ту зиму поляки успели понять,  что воевать на Руси
им  будет не  с  кем,  и  не  ошиблись.  Сколько-то  там русские побили из
размещенной Болеславом дружины?  Не в счет. Сегодня поляки опять воевали с
богемцами.  Настоящего мира на  польско-богемской границе не было лет сто.
То поляк чеху,  то чех поляку лили за воротник кипящего сала,  да так, что
трескалась кожа и мясо лезло с костей.
     Даже  имея  спокойный тыл,  поляки  не  решились бы  идти  войной  на
Святослава Черниговского, ныне Киевского, чтобы встретиться в поле со всей
Русью.  Смелость  без  ума  хуже  отцовского проклятья.  Болеслав встретил
свояка  крепкими  объятьями и  утешительными обещаниями.  Обиженного князя
чествовали  знатные  польские  люди.  Изяслав,  видя  сочувственные  лица,
открытые объятья, шапки, подметавшие полы, почтительные изгибы спин, щедро
дарил.  Настежь открыв лари с  богатой казной,  он  уверялся:  "С  золотом
добуду и войско".
     Но дед его,  Владимир Святославич,  был мудрее, когда без счета дарил
храбрых, приговаривая: "С доброй дружиной добуду и золото".
     Едва ли не на три четверти знатные поляки облегчили Изяславовы клади,
а дело его не подвигалось.  Изяслав обижался,  упрекал. Гуляли будто бы им
сказанные обидные слова:  "Ну уж и лошади польские: овес съели, а везти не
хотят".  Такое ему могли б и простить,  не будь пересылки из Киева:  князь
Святослав сердится, хочет поднять Русь и ударить на Польшу. "Пока польские
лапы увязли в богемской шерсти,  нам самое время пощекотать польское брюхо
русской колючей щетиной!"
     Сказал ли такое Святослав Ярославич,  или за него добрые люди острили
слова-копья,  но выходило похоже на правду.  Поляки смутились - знатные, с
весельем набрав русского злата,  с горькой печалью опохмелялись призраками
русских полков.
     С  превеликим достоинством произносились речи на  отличной латыни.  С
оскорбленным достоинством князь Изяслав ответствовал на той же латыни.  Но
смысл польских речей не менялся: вот тебе бог, а вот порог.
     И  поторопили.  С  улыбками,  в которых,  как сабля в ножнах,  сидела
угроза чуть ли не смертью, доставили на границу.
     Пока    человек    жив,     он    надеется.     Еще    до    польских
проводов-выпроваживания князь  Изяслав  послал  одного  из  сыновей своих,
Ярополка,  в  Саксонию.  Наследственный и  независимый владетель Саксонии,
маркграф по-германски, полноправный и равноправный электор - избиратель на
выборах   императоров  Священной   Римской   империи   германской   нации,
родственник  Ярославичей  по  брачным  союзам,  через  Ярополка  советовал
Изяславу ехать в  Майнц,  к императору Генриху,  четвертому этого имени на
престоле Священной Римской империи.  Сам  маркграф,  как сильный владыка и
электор,  от  коего империя зависит,  просил императора о  помощи русскому
рексу-королю, несправедливо лишенному трона.
     С  горьких польских хлебов  Изяслав поехал попробовать германских.  С
натугой добрались русские до  Майнца,  славного города  при  впадении реки
Майн в знаменитый Рейн. Император Генрих принял изгнанного русского короля
с  почетом,  обещал  помочь.  Взял  богатые  подарки.  Особенно радовались
германцы драгоценным украшениям работы русских златокузнецов с  простыми и
перег