Мы уже два дня сражались в невиданной битве героев. Я знаю,
что вы,  как и я,  -  Иоанн обратился к начальникам, - никогда не слыхали,
чтобы много слабейший числом стоял в  открытом поле два дня с  рассвета до
ночи, ни на пядь не подавшись назад. Это дело ужасающее, Светлейший.
     Иоанн  замолчал,   переводя  дыхание.  В  шатре  было  тихо,  Нарзес,
перебирая четки, немо шептал сухими губами:
     - Поверь же мне,  прошу тебя, Светлейший, прошу, - продолжал Иоанн. -
Поверь мне! Для разумных людей достаточно одержать победу, а победа в том,
что  враг  уходит.  Эти  хотят  навеки  покинуть империю.  Отпусти же  их,
Светлейший,  не  желай чрезмерного.  Такое влечение иной раз  кое для кого
превращается в бедствие.
     После  Иоанна никто не  захотел говорить.  Главнокомандующий не  смог
встретиться даже взглядом ни с одним полководцем. Все прятали глаза. Чтобы
Светлейший,  со  свойственной ему проницательностью,  не  прочел в  них то
главное,  о  чем не  следует говорить:  солдаты не хотят более сражаться с
безумцами.


     Скучным  голосом,  медленно-медленно  Нарзес  диктовал  писцу  пышные
фразы,  с  помощью которых Наместник,  недостойная Тень  Единственнейшего,
извещал Юстиниана Великого об окончании восемнадцатилетней войны.
     - Нет!   Зачеркни  слово  "окончании",   напиши  -   "завершении",  -
поправился Главнокомандующий. Война прекратилась. Теперь он Наместник.
     Голос  Наместника был  тонок  и  визглив,  чего  никто не  замечал по
привычке,  как не замечал он сам.  Его лицо,  которое в опасные дни мятежа
Ника имело,  что редко бывает у  евнухов,  черты мужчины,  сделалось лицом
старой женщины, монахини, источенной постом. Под подбородком комком висела
сухая кожа,  беззубый рот собрался морщинами,  как зев кошелька. Но волосы
на голове уцелели.  Велизарий уже давно лыс. Нарзес еще не совсем поседел,
брови по-прежнему черны.  Ныне он  -  победитель Италии.  Вот он и  затмил
великого полководца, героя империи, самца с ветвистыми рогами.
     Он любил писать сам.  Сегодня болело плечо,  сводило пальцы. В Италии
есть горячие источники, которые помогают от болезни костей.
     - "Отныне Величайшая Твоя Империя простирается до  Мирового Океана...
- с  усилием  подбирал слова  Нарзес.  Мало  слов.  Все  исчерпаны,  нужно
придумывать  новые,   чтобы  достойно  отметить  победу,  которую  одержал
базилевс.  -  Все славят Твое Имя, Сверхпобедительный, ибо ты Един в Твоей
Победе,  как бог,  и  Твое Величайшее Имя у  всех на устах..."  Не забывай
заглавных букв, - напомнил Нарзес писцу.
     Казна,  хранившаяся в  Кумах,  погибла вместе с кораблем,  на котором
Тейя вывез ее из крепости.  Нотарии составили акт на основании слов готов.
Свидетельствовали Алигер, Индульф и другие.
     Вначале Нарзес усомнился. Индульф сказал:
     - Считай,  победитель,  что морская пасть не так жадна, как человечья
глотка.  Как хочешь. А я утверждаю - золота нет! Твой владыка и ты увидите
его только на вашем Страшном Суде.
     Это неприятность. О ней Нарзес донесет позже, чтобы сейчас не вносить
капельку горечи в чистую радость Божественного.
     Нарзес сам наблюдал,  как уходили, остатки италийского войска. Копья,
прикрученные ремнями, удерживали раненых в седлах. Иных везли на носилках,
подвешенных между двумя лошадьми. Пахло гноем старых ран.
     Нарзес  не  думал  нарушать условие.  Он  снабдил  италийцев охранной
грамотой и провожатыми.  Что могли -  они увезли на седлах,  по обычаю.  В
брошенном лагере солдаты Нарзеса взяли тощую добычу.
     Слова не  давались.  Писец положил стилос и  замер в  позе послушного
ожидания.
     Нарзес устал.  Как  все.  Светлейший глядел на  свою руку,  как будто
видел ее впервые. Перстни не держались на ссохшихся пальцах.
     Что сказал этот Индульф о  счастье?  И почему он не сразу узнал тебя,
Нарзес?
     Старые друзья уходят,  как  Филемут.  Ты  старик,  Нарзес,  ты  скоро
уйдешь,  вот и Индульф не сразу узнал тебя. А был ли ты счастлив хоть один
день?
     Жизнь прошла, напрасная.
     К чему все это?
     Суета сует...





        Глава шестнадцатая. ДОБЫЧА

                                           И долго их след пламенел.
                                           И дымились поля запахом серы...

                                                        Из древних авторов


        1

     После  Топера,  набитого людьми,  как  гнездо пчел,  империя казалась
россичам особенно безлюдной. Будто здесь настоящая пустыня, а не в степях,
не в заросших притоках Днепра.  Все-то горы, на торах - леса, над лесами -
облака.
     В  простате своего  бытия  россич  привык  быть  разумно  бережливым.
Неприлично  бывало  россичу  зря  бросить  недоеденный  кусок,  изношенную
обувку,  старую рубаху.  Не от скупости: сам добытчик знает цену работы. В
вещах россичи любили добротность,  в конях искали силу и прыткость, в себе
же -  уменье да храбрость.  Попавшая ныне в руки добыча казалась не только
неописуемо богатой, но даже чрезмерной, обременительной.
     На  узкой дороге,  откуда не  свернешь ни  вправо,  ни влево,  больше
шестидесяти ромейских стадий,  больше двенадцати росских верст занял обоз.
И  то было тесно.  И то клещеногие быки запинались,  утыкаясь в задок чуть
замедлившей ход передней телеги.
     По  сравнению с  росскими фракийские быки  оказались мелки  и  слабы.
Видно,  ромеи еще не научились примешивать в  домашнее стадо вольную кровь
диких туров.  В здешнее ярмо днепровский бык не втиснет толстую шею,  и на
три четверти будет короток яремный запор - заноза-притыка.
     Да  и  лошадей ромеи тоже не  могут запрягать.  Здешний хомут устроен
наподобие  бычьего  ярма  и   душит  коня.   Россичам  пришлось  на   ходу
перешивать-перестраивать глупую ромейскую упряжь.
     Тысячи лошадей и быков нуждались в заботе. Здешние травы тоще, слабее
степных и росских лесных.  Благо было,  что ромейское небо не скупилось на
теплые дожди.  Обоз шел верст по двенадцать-пятнадцать в день. Выпряженная
животина паслась на спелых хлебах, травила виноградники, объедала плодовые
сады, масличные рощи.
     Наутро  пылили  вытолченные поля,  торчали  голые  ветки  обломанных,
обглоданных деревьев.
     Горы,  леса,  кустарники, селенья огородили дорогу от Топера до устья
Гебра.  Еще теснее,  еще извилистей сделался путь вдоль Гебра на север. Не
найти поля,  где собрать воедино обоз. И нашлось бы - как сбить растянутые
на  двенадцать верст  телеги,  когда  голову  от  хвоста  отделяет дневной
переход!
     Старый Крук охранял тыл  обоза.  На  извилистой дороге россичи видели
сразу несколько десятков телег и  подгоняли хвост.  Конники,  которым было
поручено  следить  за  порядком  внутри  обоза,  торопили телеги,  которые
оттягивали, замедляли ход.
     Каждая упряжка в  парном ярме  требовала погонщиков,  идущих вместе с
телегой.  Быков и  лошадей не пустишь по своей воле.  Потянувшись к траве,
они ступят в сторону,  остановятся, перевернут воз. Было возов больше двух
тысяч.
     Россичей провожали запасные,  заводные лошади для боя.  Гнали россичи
стада скота -  коров, овец, быков, свиней. Без подвижного запаса пищи, без
мяса на ногах не доберешься до Роси.
     А  как быть на привале?  Нужно распрячь быков и лошадей,  подогнать к
водопою,  пасти в ночь.  Иначе через два-три дня падут все упряжки.  Тогда
бери на седло, на вьюки пуда два-три груза и уходи, запомнив навеки многие
версты дороги,  забитые богатой добычей,  запомнив тысячи трупов животных,
павших от жажды и голода.  Было счастье в руках, улетело. Не стоило ходить
за тридевять земель.  Вернуться, не растеряв добычу, труднее, чем победить
в бою.
     В  любом  ромейском городе можно схватить тысячи пленных,  пригрозив,
чтобы шли в погонщиках, ходили за скотом, запрягали, поили, пасли. Надолго
ли хватит приказа,  если к каждому пленнику не приставить сторожа? Пока не
прошел первый страх - на день, на два. Так ли?
     Вдоль имперской дороги леса вырублены,  но  не  везде.  Дорогу теснят
горы,  в которых она вьется червем.  Пять шагов ступи в сторону - и исчез,
как рыба в  воде,  в  густых зарослях,  завешанных ползучкой,  заплетенных
колючими кустами.
     Росский обоз шел и  шел,  и  чем дальше,  тем более становилось в нем
порядка. Все делалось вовремя. Кем же?
     Из схваченных в Топере пленников бежали все,  кто хотел. Из свободных
к третьему дню остались люди робкие,  с душой,  ранее сломленной, боящиеся
всего.  Кто накормит беглеца,  кто даст кров, что будет дальше? Варвары не
обижали,  еды  хватало.  Отдавшись на  волю  Судьбы,  такие ромеи влеклись
россичами, подобно щепкам, уносимым сердитым потоком горной реки.
     Были  здесь  и  другие свободные -  плебс,  охлос,  обездоленный люд,
задавленный налогами и  произволом префектур;  свободные по  имени только;
ремесленники,  колоны,  сервы,  приписные к земле,  бессменные, бездомные,
вечно голодные.  Эти давно слыхали, что жизнь за Дунаем легче и проще, что
там люди добрее, чем имперская власть.
     К  россичам с  восторгом пристали рабы по  роду из славянских племен.
Для  них  такой плен был освобождением.  Нашли в  обозе свое место рабы из
других племен, еще сохранившие душу.
     Современники-византийцы записали,  что славяне ушли из империи, угнав
многие десятки тысяч пленных.
     Городские и  сельские  курии  налогоплательщиков недосчитались многих
сочленов   этих   принудительных   объединений.    Беспорядок,   вызванный
вторжением,  и безвластие, освободившее от бдительности префектов обширные
области,  помогли многим  десяткам тысяч  неоплатных должников империи вне
городов  и  в  городах  исчезнуть хотя  бы  на  время.  Сметая  заставы на
имперских  дорогах,  варвары  сделали  возможным  передвижение  подданных.
Несчастным всегда кажется,  что где-то там,  в  другой провинции,  живется
легче и лучше. После вторжения варваров оставалось разбросанное имущество,
бродил скот, потерявший хозяина. Бери и уходи, кто смеет и умеет.
     Обоз  россичей опекался теми,  кто  видел  в  славянах освободителей.
Добровольные пленники старались заслужить внимание.  Невелик труд для двух
мужчин -  гнать пару быков,  упряженных в  телегу,  вечером выбить из ярма
запор-занозу,  сводить животных к  реке.  На костре котел с вареным мясом,
ешь  до  отвала.  Нет  ни  сборщика налогов,  ни  бича  надсмотрщика,  нет
бессмысленной работы на хозяина,  нет гнусной похлебки из мяса,  тронутого
тлением, из бобов и зерна, поточенных мышами. Появилось Будущее. С чем оно
ни пришло,  все прекрасно в сравнении с глухой стеной, в которую был навек
уперт лоб раба или подданного - рабочего вола в ярме налогов.
     Ратибор заметил у  погонщиков пики ив  жердей с  закаленными на  огне
остриями,  шишковатые дубины.  У  иного  торчал  за  поясом  нож,  кинжал,
украденный на возу с добычей.
     - На что тебе?
     - Твое добро защищать,  жупан-князь,  -  отвечал уголич, тиверец, - и
себя защищать от ромеев я буду...
     Погонщик другого языка пробовал жестами выразить то же.
     Обоз шел. Дойдет добыча до Роси. Удачен будет поход.
     Ратибор не считал полон, у россичей не было страсти к живой добыче. К
чему она!  И  вот -  пригодилась.  Прав был Малх,  прав был Вещий Всеслав,
приказавший гнать обоз с помощью пленных.


     Сотнику Малу  по-иному нужна была  живая добыча.  Он  взял  в  Топере
женщину.  Кто она родом,  как ее звать?  Мал не любил разговора.  Чья б ни
была,  теперь -  его.  Да  и  о  чем  говорить без языка?  К  пленнице Мал
приставил трех  уголичей либо  тиверцев,  сумев  сразу  выхватить надежных
людей из толпы освобожденных рабов.  А  самой женщине строгий сотник велел
ходить за раненым Малхом.
     Россичи знали:  пока железо не  задело жилу жизни,  которая кроется в
разных  местах  тела,   самые  страшные  раны   на   деле  ничтожны.   Нож
Асбада-предателя пробороздил грудь Малха, как лемех поле. Малх ведро крови
отдал, слаб, будто голый птенец, но жив и жить будет.
     Скрипят колеса, трещат телеги, кричат погонщики, понуждая быков. День
пройдет без дождя,  и пыль душит.  Блеют овцы,  злобно взвизгивают свиньи,
коровы мычат,  ржут лошади.  Лают собаки. Бездомные псы, лишившись хозяев,
пристали к обозу и прислуживаются к новым владыкам: в жестоком мире одному
не прожить по своей воле - волки съедят.
     Пленница Анна и  без приказа не отошла бы от Малха.  В  несчастии бог
послал ей ветку спасенья -  варвара, но вместе и эллина. Девушка цеплялась
за раненого,  как зверек,  выброшенный разливом реки из норы, хватается за
пучок травы, для него - корабль помощи.
     Кормя  и   холя  -   насколько  хватало  умения  -   своего  раненого
покровителя,  Анна  прислушивалась к  удивительного смысла речам,  которые
едва шептал Малх.
     Дочь  вдового  префекта  Топера,  по  молодости принимая кажущееся за
действительность,  Анна не  испытала унижений,  хорошо известных ее  отцу.
Сановники империи привыкли склоняться перед  высшими и  сторицей возмещать
горечь на низших.
     Анна думала:  она не такая,  как все,  она лучше. В этом мире для нее
предназначены красота, роскошь, счастье.
     Была  гордой  -  гордость сломалась.  Лепесток в  море  без  берегов.
Прошлое было сорвано, как лист в зимнем лесу.
     Она  научилась черпать из  закопченного походного котла горячую воду,
чтобы  отмачивать  заскорузлые  от  крови  повязки.  Научилась  кормить  и
обмывать чужого.  И хватала за руки чужого,  как близкого, когда появлялся
страшный всадник.
     На этом лице,  изуродованном шрамом, лежало подобие мертвой, зловещей
улыбки. Анна боялась варвара, ужасалась его лица. Увидев его во сне, она с
криком пробуждалась и,  горе,  видела себя пленницей,  на телеге, рядом со
старым эллином, порученным ее заботе.
     ...В  тот  недалекий день около дома внезапно раздались крики,  вопли
ужаса, боли. Пахнуло дымом. Шум поднимался и падал, как прибой, когда Анна
зажимала уши.  Потом перед ней  появилось это  лицо,  эта улыбка с  кривым
шрамом через щеку. Светлые глаза, светлые усы, красно-коричневая кожа, как
у мавританского раба,  черная щетина на подбородке, набитая грязью, гадкий
запах пота.  Варвар схватил ее за руки,  смотрел на нее долго-долго. Потом
он позвал кого-то, указал на нее и исчез. Она закричала: "Отец, отец!"
     Малх  сказал,  что  о  судьбе  ее  отца,  префекта Топора,  ничего не
известно.
     Она  привыкла,  чтобы  ее  желания  исполнялись.  Ей  нравился жених,
логофет Топера, молодой, стройный, с нежными руками. Отец говорил: "Гордия
ждет высокая судьба".
     Когда пришла весть еще об  одном вторжении варваров,  Гордий напомнил
слова Плотина-философа*.  Войны бесконечны,  люди непрерывно нападают одни
на других, как животные.
     _______________
          * П л о т и н  (205-270 гг.  н. э.) -  философ-неоплатоник.  Его
     труды  были  допущены  церковью  для  изучения  и  оказали влияние на
     христианскую философию.

     Анна  видела схватки между дикими зверями на  византийском ипподроме.
Там их стравливали нарочно.
     Все думали, что война далека от Топера. Варвары пришли, и Анна упала,
как статуя в час землетрясения.
     Единственное,  что она умела, - ухаживать за ранеными. Ей приходилось
заботиться об отце.  Мятежник,  отказавшийся что-то внести в казну, ударил
префекта ножом. Врач учил девушку делать перевязки; мятежника казнили.
     Она читала и писала,  играла на цитре. Кому это нужно?.. Около телеги
Малха чередовались варвары,  они  навещали знатного человека,  как  поняла
Анна. Кто-то из них привез цитру.
     В телеге был ящик с книгами. Малх велел Анне перебрать их: "Ты будешь
читать мне вслух".
     Россичи остановились на  дневку у  пресных озер  около  устья  Гебра.
Поборов страх перед змеями,  пиявками, илистым дном и камышами, Анна смыла
грязь  с  усталого тела.  Сидя  около Малха,  девушка взяла цитру,  пробуя
сложить грустную песню-рассказ о  своем  несчастье.  И  вдруг она  увидела
своего врага. Он всегда будто падал с неба. Он появлялся часто, но на один
миг.  Сейчас он  остался,  он заговорил,  обращаясь к  ней.  Малх не успел
перевести его речь.
     Что-то  случилось.  Конные  варвары стаями птиц  промчались к  голове
обоза.  Анне послышался далекий зов солдатского буксина. Девушка бросилась
в  мечту,  будто с  обрыва.  Сейчас отец появится во  главе войска,  как в
рассказах  из  книг.   Варвары  разбиты,   все  кончилось.  Исполняя  долг
христианки,  Анна  просит отца  пощадить Малха,  который был  добр  к  его
дочери. Отец поступит как должно. Анна молилась.
     Вечером со  слов  других Малх  рассказал пленнице о  ромеях,  которые
переправились через  Гебр,  чтобы закрыть россичам дорогу.  Ромеи потеряли
сотню солдат. Остальные успели бежать на левый берег.
     - А он, а этот? - спросила Анна с надеждой.
     - Что может быть с  ним!  -  ответил Малх.  -  Он  сильный воин среди
сильных.  Мы не лишились ни одного из своих. Ромей только царапает мечом и
слабой стрелой.
     Анна не стала скрывать слез разочарования и горя.
     - О чем ты?  Примирись и забудь!  -  приказал Малх.  -  Радуйся нашей
победе.  Отбив тебя,  ромеи поступят с тобой хуже, чем мы. Что ты для них?
Солдат объявит тебя рабыней,  и ты не докажешь свое право на свободу.  Так
было в империи, и так будет. Я служил в легионах. Я знаю.
     Обоз втягивался в  долину Гебра.  На  север,  на  север.  Теперь горы
закрывали  мир  и   слева  и  справа.   Позади  море  поднимало  волшебную
сине-лазоревую стену.
     Поворот погасил видение чуда.  Скрипучие колеса отталкивали в небытие
все, все...
     - Кто надеялся вернуться, пусть потеряет надежду, - говорил Малх.
     - Твои слезы,  твои жалобы,  -  увещевал он Анну, - ложь. Очнись. Чем
была ты?  Холила тело,  молилась своему богу.  Но почему тебе принадлежало
все, какой заслугой? Ты не знаешь свободы.
     Отступник,  изменник был покровителем Анны.  И  он,  проклятый богом,
славил честь варваров.


     В  этой  трудной земле с  единственной узкой дорогой на  вершинах гор
появлялись  люди.   Западающее  солнце   или   рассвет  освещали  фигурки,
крохотные,  как буковки в  книге,  и такие же четкие.  За ними лучи солнца
ходили по  небу  широкими полосами,  которые ромеи рисуют на  стенах своих
храмов как опору богов. Кто были эти люди на горах?
     Конечно,  ромеи,  следившие за  войском.  Но  после стычки близ устья
Гебра никто не пытался встать перед россичами.
     В  обозе делалось все более порядка.  Россичи запоминали лица,  имена
погонщиков и  пастухов,  среди них  находили себе  помощников и  в  других
дорожных делах.
     К  войску  привязались волчьи стаи,  хватавшие кости  на  оставленных
ночлегах,  подбиравшиеся  ночами  к  скотине.  Подумав,  Ратибор  вооружил
несколько сотен  освобожденных настоящими копьями и  мечами  из  взятых на
солдатах, побитых под Топером.
     За  россичами тянул и  другой зверь -  сотник Крук не  раз и  не  два
замечал конных ромеев.  Выбрав место для засады,  Крук напал на докучливых
спутников.  Те, видя, что верхом не уйдешь, под первыми стрелами бросились
к лесу и,  покинув лошадей,  спаслись в колючей чаще, справедливо полагая,
что там за ними гнаться не будут.
     Крук  взял  до  полусотни  подседланных коней,  набрал  и  брошенного
оружия. Хоть и некуда девать, да жаль и бросить - как от сердца оторвать.
     Переборов болезнь от  раны,  Малх бодро сидел на  телеге.  К  нему на
привалах собирались друзья.
     Живя на Роси,  Малх осторожно повествовал братьям об укладе имперской
жизни.  Правда,  которая далека от понимания человека, кажется ложью, и не
со  всеми новый россич был  вполне откровенен.  Князь Всеслав силой разума
одолевал расстояние до мира, который порой и самому Малху начинал казаться
Химерой. Ратибор, в котором иные видели преемника Всеслава, хитрый Колот и
еще немногие могли слушать Малха без недоверия, без подозрений.
     Других же,  даже таких, как Кр