удьбы мира исполнятся, одни души навеки унаследуют
рай, другие - навечно погрузятся в ад. Поэтому между людьми нет и не может
быть равенства.  Мысль о  равенстве есть безумие.  Человек,  ею одержимый,
столь же низок, как животное, в своем ничтожестве не имеющее души.
     "Знает ли  что  Мена  о  тайных учениях?"  -  спросила себя  Феодора.
Патриарх опирался на посох с рукоятью,  загнутой крюком.  На торжественных
выходах Мена пользовался творением из  драгоценных металлов и  камней,  но
предпочитал апостольскую клюку  пастухов пустыни длиной в  рост  человека,
пригодную, чтобы, зацепив, повалить овцу для стрижки или под нож.
     Мена  носил  черную  монашескую скуфью  с  расширенным вверху плоским
дном,  черную рясу грубой шерсти,  сандалии на  босых ногах -  несмотря на
холодное время года. Даже зимой патриарх издавал запах немытого тела, чего
не  могло  простить тонкое обоняние базилиссы.  Свита патриарха удалилась.
Владыки империи остались наедине с владыкой Церкви.


     Входы охранялись схолариями Рикилы. Невозможно было бы сказать, людей
какого племени охраняли славяне.
     Юстиниан не интересовался своим происхождением. Он родился во Фракии.
Фракийцы?  Это  слово  не  имеет  этнического  значения.  Кто  они?  Даки,
македонцы,  эллины,  славяне?  Из всех высказанных предположений ни одного
обоснованного.  Юстиниан свободно говорил по-эллински с детства. Но это не
служит племенным признаком.  Столь  же  свободно Юстиниан владел латинским
языком.  Он видел империю через Рим.  Никогда он не проявлял пристрастия к
какому-либо одному племени.  В  костюме,  церемониале,  в  архитектуре его
вкусы выражали азиата, никак не римлянина, не грека. Юстиниан был истинным
ромеем - детищем многонационального имперского сплава.
     Феодора была в какой-то мере эллинкой.  К этому времени Эллада успела
подвергнуться стольким нашествиям,  переселениям,  заменам населения,  что
кровная преемственность от современников Перикла казалась утерянной.
     Патриарх Мена был по  рождению греко-римлянином с  возможной примесью
крови  арабов,   иудеев,   самарян,   финикийцев,   вавилонян,   эламитов,
ассирийцев.
     Для славянских наемников,  свободных от унижающих церемоний, от гнева
верноподданничества,   сейчас  Юстиниан,  Феодора  и  Мена  были  смешными
непонятностью движений фигурками.
     До  славян долетали звуки слов,  не  слова.  Им  было  скучно,  скука
утомляла.  Утомили изображения ромейских богов.  Приелась клетка  Палатия.
Бойня безоружных мятежников внушила отвращение. Желания были обмануты.
     Здесь  не  нашлось невозможного,  необычайного,  к  которым стремился
Индульф. Золото заслуживало презрения. К чему оно? Купить женщину, вкусную
еду,  оружие хорошо несколько раз,  потом все  приедается,  даже  оружие и
женщины. Единственно желанной женщины нет больше...
     В  своем военном доме славяне с  презрением отзывались об  ипаспистах
Велизария, о готах и герулах Мунда. Их война не труднее мясницкой работы.
     Ромеев слишком много,  коль  базилевс невиданно режет  своих.  Так  и
зверя не бьют на облавной охоте,  иначе ничего не останется.  После ужаса,
который вызвало зрелище бойни,  славяне поразились глупостью ромеев.  Хуже
лесного зверя, они сами забрались в ловушку и ждали смерти.
     Сейчас Индульф наблюдал за лицами владык только от безделья.
     Здесь много говорят, владыки золота питаются словами. Базилисса - как
ромейская статуя. У камня нет возраста.
     Однажды Индульф спросил Амату,  молода ли базилисса и  кто она родом.
Любимая приложила палец к губам и приказала:  "Никогда, нигде, ни с кем не
говори о ней. Придет время, я расскажу тебе". Время не пришло. Аматы нет.
     Славяне привыкли общаться между собой,  не  тая  голос,  как эти трое
ромеев.  Наверное,  базилевс  опять  узнал,  где  собрались его  ромеи,  и
совещается, как пустить кровь.
     Славяне  не  сочувствовали восставшим  ромеям.  Не  имея  возможности
постичь жизнь Византии,  славяне мерили своей мерой.  Кому  плохо -  может
уйти  куда  глаза  глядят,  земля велика,  пищу  не  найдет только глупый.
Бессмысленно с  дрекольем нападать  на  вооруженных;  сначала  найди,  чем
сражаться.
     Скучно здесь...  Голуб стоял,  опустив голову,  с безразличным лицом.
Ему и  от  скуки вслушиваться незачем,  он еще плохо знает ромейскую речь.
Индульф напряг слух.  Нет,  они говорят слишком тихо,  иначе он  понял бы.
Теперь Индульф мог объясниться с  любым ромеем.  Их речь не трудна,  очень
многие  ромейские слова  похожи  на  славянские.  Нос  челна  или  корабля
называется проорой -  плуг орет землю,  корабль -  воду.  Воин - стратиос,
встречич,  встречающий врага. Вино - меду. Белиерос - хороший, белый. Баня
- баланейнон.  Иерос - верящий. Кудрявое дерево кедр - кедрос. Делаю край,
кончаю -  крайно.  Вишу - кремо, все одно что кренюсь. От пива жиреют, вот
ромеи и зовут пиво -  корма.  Каменная, кремневая стена - кремнос. У лилий
цветок  кринкой,  ромейская лилия  -  кринон.  Кротос  -  слабый,  кроткий
человек.  Лаская,  ромейская женщина  называет мужчину милете,  славянка -
милый ты.  За смелость же бранят кубалесом -  кобелем. Логге - могила-лог.
Логос -  слово-слог. Смертный человек - смердос. Речь - рисес, хлеб-жито -
зитос. Стебель - стибос. Трус, который трясется, - трестос. Копье-ратовище
- ратос,  желтый цвет -  зантос.  Мешал свист на конце слов;  не будь его,
язык ромеев был бы для уха куда легче.
     Что  это  свистнуло?  Феодора сказала:  долос.  Это слово было совсем
чужое,  не похожее на славянские,  а смысл у него был гадкий:  и ромейская
хитрость,  и кинжал ромея, тонкое, длинное жало, пригодное для слабой руки
евнуха и женщины.
     Индульф прислушался,  уловил еще одно знакомое слово: каинис - бойня,
убийство. "Ромеи не могут насытиться", - решил он.


     - Благодать священства получается незримо,  так же незримо отнимается
при отлучении священника.  И  верующий не  имеет признака,  чтобы отличить
духовника,  действительно имеющего власть отпускать грех, от недостойного,
от  лишенного благодати,  -  говорила Феодора,  как бы предлагая патриарху
ответить на один из многих сомнительных вопросов,  касающихся неустройства
церкви.
     Будучи предупрежден базилевсом,  Мена знал,  что  его позвали не  для
беседы о церковных порядках. Мена не отвечал, базилисса продолжала:
     - Добродетель колеблется  под  влиянием  времени,  сатана  предлагает
человеку коварные умозрения.  Иногда неразумный духовник влияет на совесть
подданного,  не зная,  что невольно содействует злу.  А  если духовник сам
чрезмерно разумен? И наделен неповиновением Власти? И искушен самомнением?
     Слишком  разумный духовник -  сам  Мена.  Но  он  нечестолюбив,  нет,
базилисса не права,  -  внутренне защищался патриарх. Он сидел с невидящим
взглядом, зерна остановившихся четок согрелись в руке.
     - Сила  Церкви вложена в  духовника,  когда он  снимает грех  с  души
подданного.  Совершается великое таинство.  Затем духовник опять человек с
невоздержанным языком.
     Эти слова Мена не мог оставить без ответа:
     - Нет! Нет, о Величайшая! Тайна исповеди ненарушима!
     - Всегда ли? - спросила Феодора.
     Мена не ответил. Юстиниан слушал с легкой улыбкой. Феодора наступала,
колебля один из краеугольных камней, на которые опирается церковь.
     Исповедь, отпущение грехов и причастие - тройственный ритуал, которым
церковь  общалась  с  подданными.  Нарушение тайны  исповеди превратило бы
таинство в гнусность, для которой нет имени.
     Мена никогда не  мог бы воспользоваться откровенностью исповедуемого.
"А не мог бы ты повлиять на верующего, чтобы он сам разоблачился в грехе?"
- спросил себя Мена.
     Сегодня пять смертных знали тайну ипподрома. Завтра Феодора потребует
и  голову  Мены?  Старый  патриарх не  боялся  умереть.  Тщетно  спорить с
базилиссой,  она права.  Тайный еретик-священник может разрешить от клятвы
Ипатия и  Помпея.  Может найтись и кафолик,  чья совесть,  не просвещенная
истинным  понятием  о  благе  империи,   возмутится.   Ипатием  и  Помпеем
воспользовались   как   острым   оружием.    Обоюдоострый   клинок   может
перевернуться в руке и ранить хозяина.  Его нужно сломать. Его сломают - и
патриарх  сделается  клятвопреступником.   Страшное  бремя  ему   придется
принести на Страшный Суд.
     На  лице Феодоры не было ни морщинки.  Круглый подбородок,  маленький
рот,  серые глаза,  всегда ясные, девически-чистые, - в ней все говорило о
мягкости характера,  о  слабости воли.  Мена подумал о непостижимости воли
божьей,  наделившей черную душу лукавейшей Евы ангельским обличьем. Над ее
плотской оболочкой время не  властно,  душа женщины состарилась,  иссохла,
как  гнилое дерево,  а  тело  цветет.  Евтихий,  настоятель Софии,  принял
раскаяние Феодоры,  сжалился, не отверг, как другие, заботился о ней. Готы
убили Евтихия.  Его  тело,  неопознанное,  безыменное,  брошено в  море на
поругание подводным гадам.  А ей -  ничего, она помнит об Евтихии не более
чем помнит нога случайную опору.  Еще хуже она поступает с  ним,  с Меной,
она покусилась на вечное спасение души,  на единственное,  чем он дорожил.
Судьба мученика Евтихия стократ лучше.  Как  спастись от  проклятия?  Мена
наложит на себя власяницу до смерти, до смерти не будет мыть тело, которое
и  сейчас он моет только два раза в  год.  Наденет вериги весом в двадцать
фунтов...
     Наблюдая,   Феодора   понимала:   невидимая  сила   Существа  Церкви,
излучающаяся из  Гвоздей  Христовых,  падет  на  этого  старика.  Где  ему
защититься, глупцу? Он слишком прям. Отныне в этом деле Феодора и Юстиниан
подобны людям,  наблюдающим грозу  издали.  О  мудрый посвятитель Анфимий!
Твоя ученица выиграла!
     - Так что же решит Святейшество? - спросила Феодора.
     - Да поступит Власть на благо святой империи,  - ответил Мена голосом
тяжко больного.  Такими же  или  похожими словами много раз уже выносились
смертные приговоры и  будут вынесены еще много раз.  Но  Феодоре было мало
уклончивых слов. Невидимое Существо нуждается в точности выражений.
     - О ком говорит Святейшество? - спросила базилисса.
     - Об Ипатии и Помпее,  -  ответил патриарх. Он был готов на все, лишь
бы  прекратить муку.  Скорее  припасть  к  ногам  распятого и  забыться  в
молитве.
     Для Феодоры было достаточно.  Догадливый,  но и тупой старик направил
на  себя -  теперь невозможна ошибка -  гнев Существа за нарушение клятвы.
Глаза Феодоры потемнели,  зрачки расширились,  и  лицо  потеряло выражение
невинности.
     Патриарх  поднялся,  не  разгибая  спины;  осеняя  крестным знамением
воплощения  Власти,   он  не  мог  внутренне  произнести  священную  форму
благословения.   Его  ослепило  жгучее  воспоминание  о  Пилате,   римском
проконсуле Иудеи. Что есть истина?!
     Будучи  сам  Властью,  Мена  мог  понять  проконсула,  перед  которым
разъяренные иудеи  вопили:  пусть лучше погибнет один  человек,  чем  весь
народ. Богослов Мена понимал и иудейских старшин; Христос нарушал порядок,
призывая иудея общаться с чужим, как со своим. Ломая стену между иудеями и
другими  народами,  Христос отрицал исключительность иудеев  и  тем  самым
угрожал их мечте создать свою земную империю.  Утонченный римлянин,  Пилат
видел в  споре между иудеями еще одно варварское проявление надоевшего ему
фанатизма.  Он  мог и  хотел отпустить Христа.  Но  когда иудеи пригрозили
доносом  в  Рим,  проконсул,  помня  злобную  подозрительность  императора
Тиберия, умыл руки.
     Тяжелый ответ понес Пилат перед богом.  Но  ведь он был лишь циничный
скептик и слепорожденный язычник.  А ты?  -  спросил себя Мена.  Вот перед
тобой двое невинных.  Их существование оказалось опасным для Власти.  Дабы
не  нарушить покоя государства,  ты  по тяжкой обязанности первосвященника
согласился на их гибель.  Но истина,  истина?  А  лучше бы умереть сегодня
утром!   За   какие  грехи,   боже  мой,   ты  начертал  мне  злую  судьбу
клятвопреступника...  Насколько лучше Ипатию и  Помпею!  Через краткий миг
быстрой муки бог вознаградит их за подвиг, за мученичество.
     Индульф следил глазами,  как главный жрец ромеев стоял, раскачиваясь,
будто пьяный.  Его губы чуть шевелились.  Он  упадет?  Нет,  вот он побрел
неверной походкой, точно истерзанное животное. Как тощи и как грязны руки,
которыми он цепляется за клюку.
     Базилисса подошла к  Индульфу вплотную,  и  он почувствовал ее запах,
особенный,  не  похожий  на  запах  всех  женщин.  Наверное,  у  нее  были
собственные ароматы, не те снадобья, которыми торговали лавки в Месе.
     Базилисса прикоснулась к наконечнику копья.  Индульф сдержал дыхание.
Железо наточено,  как  бритва,  -  коль базилисса хочет порезаться,  пусть
режется без его помощи.  А! Отдернула пальцы... Взгляды Феодоры и Индульфа
встретились.  У нее глаза,  как стекло,  с зеленой тенью внутри, чуть-чуть
косые.  Индульфу захотелось спросить это существо об Амате.  Но ведь он не
знал имени,  которым Любимую называли другие.  Как тут спросишь? Он в упор
глядел в глаза базилиссы, сверху вниз - она была ростом едва выше Аматы.
     Отступив, Феодора толкнула серебряный диск, висевший на стене. Металл
издал мелодичный звон,  звук его казался голосом самой базилиссы -  белым,
сухим.  Появился служитель и тотчас исчез летучей мышью.  Вошли еще восемь
товарищей  Индульфа.   Славянам  было  приказано  следовать  за  Феодорой.
Базилисса торопилась.  Сразу  потеряв направление,  как  обычно  бывало  в
переходах  палатийских дворцов,  славяне  тесной  колонной  спешили  вслед
владычице.  За  какой-то  дверью они попали в  темноту,  потом оказались в
круглом зале,  освещенном сверху. Открылась еще одна дверь. Узкая площадка
падала вниз  крутыми ступенями.  Сильно пахло нафтой,  черные жилки копоти
плавали в застоявшемся воздухе.
     Нити копоти оседали на лицах Ипатия и  Помпея.  Из дыры в  полу тяжко
разило аммиаком,  до крутого свода можно достать рукой.  Но узники не были
забыты.   Широкое  ложе,   пригодное  для  двоих,  покрывалось  шерстяными
одеялами,  на  низком столе  нашлось место для  амфор с  вином,  корзины с
хлебцами и  сухим печеньем,  блюда с жареным мясом,  смокв,  нанизанных на
толстую нитку.
     Братья  успели  победить  первое  смятенье,  вызванное злой  издевкой
Юстиниана. Так же как и Мена, они поняли необходимость внешнего проявления
гнева Божественного, каждый утешил себя, оба успокоили друг друга. Конечно
же,  Единственный мог найти более подобающее для них место,  чем секретная
тюрьма базилиссы.  Но  тут же  со свойственным многим желанием истолковать
все в  хорошую сторону братья согласились,  что лучшего тайника не  найти.
Остерегаясь  дионисовых  ушей*,   братья  шептались  о  событиях,  которые
происходили, быть может, именно в этом нумере.
     _______________
          * Вделанные в стену трубы для подслушивания.

     Вспомнился полководец по  имени  Буз.  Во  время болезни Юстиниана он
говорил,  что новый базилевс не будет избран помимо воли войска.  Это было
угрозой базилиссе, которая собиралась, как соправительница мужа, править в
случае  его   смерти.   После  выздоровления  Божественного  военачальники
пустились доносить друг на  друга.  Феодора пригласила Буза в  Ормизду под
предлогом  совета.   Буз   вернулся  через  два  года.   Живая  развалина,
полуослепший старик казался воскресшим из мертвых.
     - Но мы,  конечно,  пробудем здесь лишь неделю,  пусть дней десять, -
убежденно заверял Помпеи.  Красавец,  он  пользовался доходами от родового
состояния и был любим за веселый,  незлобивый нрав. Он охотно вносил налог
за безбрачие,  только бы не связываться семьей. Когда работорговец Зенобий
привозил  мавританок из  Ливии,  кельтиберок из  Испании,  африканок из-за
нильских катарактов, белокожих ибериек с Кавказа, Помпеи извещался первым.
Он был добрым хозяином и  щедрым другом,  он заботился передать в  хорошие
руки женщин, когда те приедались.
     Слушая  успокоительные  речи  брата,  Ипатий  думал  о  том,  что  не
воспользуется обещаниями базилевса,  переданными Меной.  К чему обременять
себя войной или хлопотливыми должностями?  Почет и  власть не стоят потери
покоя.  Он  предпочтет мирно-безгрешную жизнь  в  кругу  семьи.  Ипатий не
откажется от денег, от лишнего поместья, а в остальном проявит скромность.
Его беспокоила судьба Пробуса.  Где он? Базилевс может вспомнить о третьем
брате.  Дурно,  дурно, что Пробус из-за обморока не прикоснулся к Гвоздям.
Могут сказать - опасен рот, не закрытый клятвой.
     - Э,  бог даст, о Пробусе забудут. Кому сейчас все это нужно! Мы свое
совершили.  Охлос укрощен.  Кому захочется ворошить хлам прошлого!  Эллины
говорили,  что  над  минувшим даже боги не  властны,  -  беспечно утешался
Помпей.
     - Да,  да.  Я спокоен, как никогда. Сегодня я отлично выспался. После
всех волнений Христос послал мир моей душе, - согласился Ипатий.
     Нарочно повышая голоса, братья изъяснялись в преданности Божественным
владыкам. А потом, чтобы развлечься - само место служило острой приправой,
- они опять шептались о разных ужасах.
     Ведь  известно,  что  у  бесплодной Феодоры  однажды все  же  родился
ребенок.  Когда она  еще  была...  ш-ш-ш!  Случайный отец отвез младенца в
Аравию,  отнял его,  потому что мать хотела... ш-ш-ш! Впоследствии отец на
смертном  одре  открыл  сыну  тайну  его   рождения.   Феодора  уже   была
базилиссой...  Словом,  осиротевший юноша  явился  в  Палатий.  Кто-то  из
евнухов побежал доложить.  Дурак,  он наивно вообразил,  думать надо,  что
счастливая мать его наградит.  Юноша исчез,  исчез и евнух.  Где и как они
расстались с  жизнью?  Может быть,  именно здесь,  в  нумерах Ормизды?  Не
нужно... Это по-настоящему страшно.
     Находились другие случаи, обсудить которые было интересно.
     Решительные действия  Власти  не  вызывали протеста у  верноподданных
Ипатия и  Помпея.  Как  многие из  многих ромеев,  они  не  были  способны
отличить силу от насилия. Сам язык, сами слова не рознили эти понятия.
     Нужно было бы изощряться в философии. Но сами философы понимали благо
как пользу империи.
     Церковь грозила отвергающим авторитет Власти вечностью ада  -  муками
смертной казни, продленными в бесконечность.
     Ибо  Власть даже языческой империи была объявлена самим первоучителем
христиан происходящей от бога.


     Явление  Феодоры  в  тюрьме  показалось  узникам  сошествием  ангела.
Базилисса медлила.
     - Привет тебе, Иптиос, - наконец сказала она.
     Феодора любила  игру  слов.  Ипатиос значит "верховный",  "правящий",
иптиос - "лежащий на спине", "упавший навзничь". Разница в одной букве.
     Большинство религий  внушало верующим добродетельность прощения обид.
Груз  прошлого слишком велик,  месть  есть  наслаждение богов,  не  людей.
Забвение помогает жить.  Но  как  отделаться от  пережитого,  чтобы оно не
влияло на страсти человека,  на его влечения, его призвание, на восприятие
жизни!
     В  семье медвежатника и уборщика ипподрома Акакия разговоры о знатных
служили  наилучшим  развлечением.   Все  живо  интересовались  патрикиями,
богатыми,  и  наиболее  осведомленный сплетник  оказывался самым  почетным
гостем.   При  всех  гадостях,   действительных  и   выдуманных,   которые
беззастенчиво обсуждались взрослыми,  девочке  Феодоре  знатные  мужчины и
женщины  казались высшими существами.  Отец  с  матерью,  копаясь в  грязи
слухов,  завистливо вздыхали:  "Ах,  почему не мы рождены патрикиями, злая
судьба!.." Дочь привыкла завидовать знатным и богатым как высшим.
     Впоследствии Феодора разочаровалась.  Многие из высших не выдерживали
сравнения с  наездниками,  мимами,  солдатами и  даже рабами.  Для  актрис
Порная  источником дохода  являлись богатые.  Некоторые оказывались гнусно
скупыми, и все были исполнены бесчеловечной наглости.
     Куртизанке Феодоре  удавалось  мстить,  играя  страстями,  ибо  среди
клиенто