вспоминалось.  А!  Ведь этот
ворон встречался ему. Но где, когда?
     - Подожди!  -  приказал Малх пресвитеру.  - Мне кажется... Будто бы я
видел тебя? Назови свое имя!
     Деметрий давно узнал Малха.  Уверяясь,  что бог отводит глаза беглому
еретику, пресвитер спорил с ним из чувства внутреннего долга.
     Лет  десять тому  назад  Деметрий,  оставив неблагодарную Карикинтию,
ожидал в  Византии места нового служения.  Ему довелось присутствовать при
кончине его  святейшества Мены.  Второй  в  церковной иерархии,  первый во
власти владыка Церкви уходил из  земной жизни  тропой последнего грешника.
Мена каялся:  невольно,  но он обманул Ипатия и Помпея.  Ложь есть смерть.
Солгавший епископ лишается дара  невидимой благодати и  обязан снять  сан.
Жалкий  Мена,  оставшись патриархом,  слабодушно пытался обмануть бога,  и
дверь  освобождения от  плоти  разверзлась перед  святотатцем пастью  ада.
Уверившись в вечности мучений за гробом,  Мена требовал магов,  продляющих
жизнь  напитком из  мандрагоры,  надеялся на  помощь  манихейских волхвов.
Чудовищно страшной была смерть поздней жертвы мятежа Ника.
     Вместе с двумя монахами,  славившимися, как и он, святостью, Деметрий
не  отлучался из  кельи патриарха,  никого не  допуская,  дабы разглашение
позора не  пошло во вред Церкви.  Все трое поклялись отвечать на вопросы о
кончине Мены кратко и  одинаково:  его душа в  руках бога.  В этом не было
лжи, ибо ад есть такое же творение бога, как рай.
     Отрекаясь от имени, полученного при святом крещении, Деметрий лишался
рая.
     - Меня  зовут  Деметрием,  -  сказал пресвитер и,  видя,  что  узнан,
продолжал:  -  Я  был пресвитером Карикинтии!  -  Теперь ему ничто не было
страшно.  Увлекаясь жаждой  мученичества,  Деметрий бросил вызов:  -  Будь
победа за нами, ты был бы в руках палача, еретик!
     - Когда-то,  давно,  я хотел встречи с тобой. Ныне ты мне как волку -
сухая кость, - ответил Малх. - Прочь! Мне нет до тебя дела, я россич.


        7

     Пресвитер ушел не  оглядываясь.  Десять,  двенадцать шагов по  плитам
атриума.  Черная фигура вписалась между двумя высокими урнами для  цветов,
обрамлявшими вход. Что будет с Деметрием? Малху было безразлично: ненужная
вещь.
     Солнце катилось за Родопы.  Малх развязал торбу с  едой и поделился с
Асбадом.
     Из  причудливой головы тритона струя  свежей воды  падала в  каменную
чашу.  Знакомый звук. Опять Малху мнилось, что он когда-то бывал здесь. Он
заснул, положив голову на торбу.
     Дневной бриз затих. Густой запах роз тек в атриум.
     Росские лошади паслись в  саду на  свободе -  они  не  уйдут.  Издали
донесся волчий вой.  Конь Малха вошел в атриум. Осторожно перешагнув через
спящего хозяина,  конь опустил голову в чашу фонтана.  Напившись, постоял,
будто  дремля,  и,  недоверчиво ступая  по  скользким плитам,  исчез,  как
виденье, не будь легкого стука копыт.
     Асбаду вспомнился другой розарий. Юстиниан предпочитал нежность белых
роз.  Желтоватые допускались за тонкость запаха.  Но красные были изгнаны,
как  недостойные святости Палатия  своей  окраской,  низменно-грубой,  как
кровь.
     Единственнейший осчастливил  Асбада  разрешением сопутствовать ему  в
прогулке по палатийским садам.
     - Взгляни,  Асбад,  бог, защищая нежность мечами шипов, сотворил розы
для чистого наслаждения чистой красотой.
     Величайшая милость была оказана Асбаду по  назначении его в  Тзуруле.
Базилевс  шествовал,   опираясь  на  плечо  нового  начальника  фракийской
конницы. Всадники империи - как шипы розы. Восторг сжал Асбаду горло.
     Его ожидало светлое,  великое,  может быть,  будущее. Его не ссылали,
как Рикилу Павла. Базилевс доверялся ему. Похвалив усердие префекта Фракии
Кирилла, Юстиниан заметил:
     - Более всего ценя в военачальниках преданность мне,  среди них более
других отмечаю любящих меня.  Велика есть  тайная сила Любви,  добродетели
христиан. Вызывая лучшие чувства, Любовь пробуждает дремлющие способности,
рождает новые способности для совершения службы. Ты же, Асбад, наблюдай за
самомнением Кирилла. Патрикий склонен ослепляться своей добродетелью.
     В сорок лет,  в полной силе Асбад увидел гибель надежды.  Но побежден
не он один. Поражение других спасет его.
     Божья  воля  привела в  империю непреодолимую силу  славян.  Варварам
попустительствовала измена.
     На  берегу моря,  в  трех стадиях от  дома,  лежат две лодки.  Асбаду
хватит одной. Он видел себя перед Юстинианом, он шептал, как молитву:
     - Единственнейший,  Непогрешимый, еретик-изменник привел этих далеких
от  границы империи славян,  изменники указали им дорогу,  изменник Кирилл
разделил силы  империи,  подставив под  удары варваров раздельно легионы и
конницу...
     Базилевс  поймет.  Измена  объясняет  всегда  и  все.  Только  измены
остерегается Божественный.  Кирилл же  был подозреваем самим базилевсом!..
Асбад схватился за спасительное воспоминание.
     "Бог наш на небесах,  да святится имя твое", - молился Асбад. За него
заступится  Коллоподий,   еще   более  влиятельный  после  падения  Иоанна
Носорога.
     "Да будет воля твоя!"  -  Асбад сообщал Коллоподию о  словах,  даже о
мыслях,  читаемых на  лицах  людей,  за  которыми незримо  крался  Великий
Спафарий.
     "Да настанет царство твое!" - шептал Асбад, Бог поможет ему бежать.
     Шла первая четверть ночи.  До Византии двенадцать дней пути пешехода.
Сушу захватили варвары.  Ущербная луна поднимется не скоро. Темными ночами
корабли отстаиваются на  якорях.  На  рассвете Асбада подберут в  море,  и
через три дня он появится в Палатии.
     "Дай  бог,  дай!"  Асбад  обещал  пожертвовать  дарохранительницу  из
серебра, кедровое паникадило, отделанное бронзой, и двадцать фунтов свечей
отбеленного воска.
     "Я даю,  даю,  бог мой,  ты дай,  дай!..  - Асбад ненавидел изменника
Малха,  осквернявшего его душу кощунствами и сомнениями.  -  Он твой враг,
бог,  твой враг.  Бог мой,  взгляни на  меня и  отвратись от него.  Он сын
Сатаны, он сам Дьявол, отец лжи и неверия. Он - Змей".
     Сатана,  воплотившись в  Змея,  соблазнил Еву.  Нужно сломать змеиный
хребет. Мужество пресвитера Деметрия вдохновляло Асбада.
     Малх  спал.  Двое  его  спутников дышали ровно,  редко.  Асбад  успел
приглядеться к привычкам славян. Они умели спать спокойнее и глубже других
людей.
     Одно из колец на ручных цепях, которые мешали движениям Асбада, легко
разгибалось.
     По  воле  бога  сами варвары дали Асбаду короткий нож,  чтобы пленник
помогал себе при еде.
     Персы говорили,  что ножичек длиной в  палец может совершить дело,  с
которым не справятся десять тысяч латников.


     Топер погибал.  Из улиц,  заваленных навозом,  россичи выгоняли скот.
Россичи запрятали животных во все повозки, которыми был загроможден город.
     Годилось каждое колесо, каждая лошадь, каждый бык, корова, осел. Кого
нельзя запрячь, тот понесет свое мясо, пока оно не понадобится.
     Россичи не  имели  опыта  и  ловкости солдат империи,  изощрившихся в
грабеже городов,  не  обладали их проницательным взглядом и  стремительной
хваткой.  Россичи  спешили  взять  побольше,  чтобы  привезти домой  общую
добычу. На людей они почти не обращали внимания.
     Нравились  ткани,  бронзовая,  медная,  серебряная посуда.  В  городе
нашлось много железа.  Россичи сбрасывали с телег амфоры с вином и маслом,
тюки  сушеных фруктов,  красивые скамьи и  кровати,  чтобы найти место для
дорогого металла,  без  которого не  проживешь.  Купцы  на  Торжке-острове
клялись, что железо становится редким, как серебро, а в Топере его нашлось
на пять сотен телег.
     Из   городских  ворот   россичи  пользовались  главными,   северными.
Остальные Ратибор приказал забить снаружи, чтобы ромеи не выгоняли скотину
и не увозили свое имущество.
     Кто-то догадался бежать налегке, спускаясь со стен на веревках. Таким
не препятствовали,  таких и не замечали, так как не было сил и цели, чтобы
оцепить город.
     Обыскивая  дома,   подвалы,  подземелья,  россичи  во  многих  местах
наткнулись на эргастулы для содержания рабов.  Особенно обширные эргастулы
были обнаружены в толще городских стен.
     Не понимая, кого это ромеи держат взаперти под замками, под железными
засовами,  россичи выпускали затворников из  отравленных нор.  Справедливо
видя  в  них  не  ромеев,  иные  из  россичей,  забыв свое дело,  помогали
освобожденным сбивать цепи.
     Сейчас же  среди  истощенных,  опаршивевших,  смердящих рабов нашлись
военнопленные из  уголичей,  тиверцев и  других  племен славянского языка.
Озлобленные,  но и охмелевшие от счастья, они спешили добавить свою долю к
растущей в россичах недоброжелательности к ромеям.
     Загаженный,   обезумевший  Топер  внушал  отвращение.   Горы   добычи
подавляли воображение.  Все  казалось  нужным,  ни  от  чего  не  хотелось
отказаться. Ратибор приказал торопиться. Сотники подгоняли.
     Нужны  пастухи для  тысячных стад,  которые пойдут с  войском.  Нужны
тысячи  погонщиков  для   телег.   Россичи  выбирали  мужчин,   казавшихся
посильнее,  помоложе,  не успевая и не умея разобраться,  ромей ли это или
раб. Им повиновались - по общей привычке повиноваться силе.
     На имперской дороге вытягивался обоз.  И уже тронулась головная сотня
россичей,  уже поднялась пыль.  Мычали быки,  ржали лошади,  кричали люди.
Прогреми гром - никто не услышал бы раската телеги Перуна.
     Поход окончен.  Вернуться домой,  не растерявши добычи, казалось куда
более трудным, чем налегке бить ромеев.


     Сколько живого полона россичи выхватили из Топера? Четыре, пять тысяч
голов...  Их никто не считал.  Сколько бы их ни было, число уведенных было
невелико по сравнению с оставшимися.
     Топер  насчитывал в  обычное время  тридцать тысяч обитателей.  И  не
меньше тридцати тысяч беглецов из округа набилось за городские стены.
     Половина - рабы. Имущество, которое, прежде всего, спасли при вести о
появлении варваров, превращалось в страшную угрозу.
     Эти  люди,  считавшиеся говорящими  животными,  умели  отвиливать  от
работы  и  трудились только  из  страха перед  мучительным наказанием.  На
каждый  десяток приходилось содержать надсмотрщика,  а  более  рачительные
хозяева держали одного погонялу на пять рабов.
     Веками,  так  же  естественно,  как  реки  текут  в  море,  слагались
отношения между хозяином, рабом, работой.
     Под  раз  навсегда застывшей маской тупоумного безразличия раб портил
самые грубые и крепкие лопаты, мотыги, плуги, бороны.
     Во время прививки плодовых деревьев раб так подсекал кору,  что ветка
засыхала, при окапывании - подрубал корни.
     Рабочий скот калечили. Гадили на сухие фрукты, гноили овощи. Во время
посева  зерно  разбрасывали  неровно.   Особо  строптивый  раб   ухитрялся
перетирать семена в руках, чтобы испортить.
     Так было у всех,  к такому на берегах Теплых морей привыкли все. Раба
насиловали - раб вредил. Беспощадное давление сверху вниз, тягучее, немое,
слепое сопротивление снизу вверх определяли стоимость вещей и качество их.
Высокую стоимость.  Низкое качество.  Дальний днепровский хлеб, на котором
наживались купцы, обходился дешевле имперского.
     Большинство надсмотрщиков за десятками были рабами,  вознесенными над
своими.  Способность выбирать  самых  беспощадных считалась  более  ценным
даром сельского хозяина, чем уменье своевременно назначить день сева.
     Опасные по нраву и сильные телом рабы носили цепи всю жизнь.  Для них
было свое название: аллигаты - закованные.
     Аллигаты расковались,  эргастулы опустели,  а  в  Топере не  было  ни
власти, ни гарнизона.
     Оружия не было.  Но не только для убийства, даже для битвы достаточно
камня,  палки,  кулака и  пальцев,  которые хотят вцепиться в горло.  Рабы
обладали преимуществом грубой силы, а терять им было нечего.
     Испуганные рабовладельцы метнулись  к  воротам.  Россичи  погнали  их
прочь. Ромеи мешали телегам.
     И  лишь  когда  имущество жителей Топера  покинуло стены,  нескольким
сотням свободных подданных удалось прорваться через ворота.  За городом их
ожидало зрелище.
     Большой костер горел  прозрачным в  лучах солнца пламенем.  На  земле
лежал связанный человек.  Несколько конных варваров наблюдали,  а  главный
коластес-палач Топера обратился к соподданным с коротенькой речью:
     - Я  вынужден казнить  смертью  благородного комеса  Асбада,  бывшего
начальником  фракийской  конницы.  Я  действую  под  угрозой  убийства  от
варваров.  Будучи пленен ими,  комес пытался зарезать кого-то.  Что  было,
конечно, неразумно...
     Пустой, несущественной казалась жителям Топера быстрая казнь комеса в
сравнении с уже постигшим их бедствием,  в сравнении с тем, что их ожидало
от злой воли Судьбы.
     Имперские армии,  захватывая города,  умели  высасывать сочный  плод.
Рабы  меняли  хозяев.  Хозяева  тоже  попадали в  рабы.  Кого-то  убивали,
насиловали.  Во всем, однако же, сохранялся некий порядок. Появлялся новый
начальник города,  осуществлялась власть.  Славяне же, взяв попавшееся под
руку, бросили город на произвол рабов.
     И вот они ушли, анты, гунны, скифы, славяне или еще кто-то, посланные
в империю богом в наказание за грехи плохих христиан.
     Всадники,  телеги, телеги, телеги. Всадники, телеги... Телеги, стада.
Всадники.  И  еще телеги.  И  опять всадники.  Это Левиафан.  Это зверь из
Апокалипсиса, без начала, без конца, с телом неизмеримой длины. Он уходит,
поднимая пыль до неба.
     Найдя   спасение   на   верху   самой   высокой   башни   Топера,   в
северо-восточном углу  стены,  солдат,  единственный,  случайно уцелевший,
глядел вдаль.  Родопский горец,  обладатель от роду острого зрения, он как
будто различал голову в далекой петле дороги, на повороте к востоку. Хвост
обоза еще лежал под городом. Чудовище ползло медленно, медленно. Что же...
Пеший без труда опережает упряжных быков.
     Некому было размышлять о  варварах.  Пятнадцать,  или двадцать тысяч,
или  тридцать тысяч рабов напали на  двадцать,  двадцать пять или тридцать
тысяч  свободных,  на  их  жен,  детей,  на  надсмотрщиков,  на  всех,  не
отмеченных цепью, бритой головой или ошейником и поэтому ненавистных.
     Пока варвары еще  распоряжались в  Топере,  рабы нападали исподтишка,
без шума, будто случайно, с трусливой оглядкой. Кто же знает, как поступят
победители,  заметив буйство раба. Рабство - везде. Против раба ополчается
вселенная.
     Раб.  Жизнь  -  существование без  цели.  Темнота мысли,  омертвление
чувств.
     Получить или  не  получить пищу,  лишний кусок,  лишний глоток.  Быть
битым сегодня или завтра. Почему?
     Каждый  день,  всегда,  всегда тащить ноги  на  работу,  на  ненужную
работу. Зачем?
     Ничего своего:  ни миски,  ни ложки даже.  Ни женщины,  ни детей,  ни
котенка, которого можно приласкать или хотя бы замучить.
     Особое племя,  особый вид  живых существ,  лишенных всего,  что имеет
человек, и всего, чем пользуется зверь.
     Раздавленные,  отупелые,  ничтожные. Будь иначе - рабы давно взорвали
бы империю.
     Были среди рабов и особенно опасные, из недавних пленных, из недавних
проданных за недоимки.  Они-то, недодавленные, еще мыслящие и чувствующие,
сделались в Топере зачинщиками, показав другим пример.
     Утверждая в  подданных стремление к  защите Топера -  для  облегчения
сбора  осадного налога,  -  префект  Акинфий  заранее  обвинил  варваров в
мучительском истреблении подданных империи.  Светлейший не выдумывал -  он
перечислил казни, которым подвергались рабы.
     В разоренном Топере рабы вернули хозяевам и нехозяевам -  месть слепа
- получаемое ранее.  Применили и нечто другое,  о чем следует умолчать. Не
приходится ожидать иного от людей, в которых искалечен образ человека.
     Оставив Топер тлению, рабы покинули город.
     Славяне  пустились вдогонку  россичей,  людей  своего  языка.  К  ним
пристали персы,  армяне,  сарацины, мавры, иберийцы, кельты, готы, франки,
германцы -  те из них, в ком сохранилось еще нечто человеческое, в ком еще
не совсем погасла живая душа.
     Эти многого не  попросят у  победителей.  Кое-как,  в  тени свободных
славян,  выбраться из империи.  Надежда, во имя которой надо выжать все из
тела, истощенного рабством.
     Большая часть  рабов просто разбрелась.  Ушли  куда-то,  шагая,  пока
можно.  Люди с  вытравленной волей,  они  не  знали даже,  где  находятся.
Инстинкт тянул их в леса, где можно затаиться от расправы.
     Иные  умерли от  истощения,  другие были  убиты,  как  беглые собаки,
ромеями, возвращавшимися с гор.
     Многие,  изголодавшись, скоро вернулись в Топер поискать пищи и опять
надеть цепь.
     Пусть будет прошедшее - прошлым. Аминь!





        Глава пятнадцатая. ЗАКАТ ИТАЛИИ

                                               Блажен, кто пал, как юноша
                                                                    Ахилл,
                                               Прекрасный, мощный, смелый,
                                                              величавый...
                                               Блажен!

                                                               Кюхельбекер


        1

     Ты видишь?  На небе,  в прелести каждодневного чуда рождения дня, уже
сделались видными зубчатые вершины елей.  Солнце озаряет поляны,  ягоды на
зеленых венчиках.  Неужели желание не сожмет твое сердце?  А помнишь ли ты
желтые дюны,  где ты,  юноша Лютобор,  побратался с пленником и,  взяв его
имя, сделался Индульфом?
     Да, но воспоминания бесцветны: бледные тени, пена и легкий след волны
на песке.  Настоящее,  приливая ли, отступая ли в дни бездействия, размыло
былое. Душа устает.
     Индульф привык  помнить солнце Италии костром в  черном небе.  И  его
воспоминания были темны,  как в сумерках.  Но помнил он много и ясно.  Вот
разрушенный  Рим,   отвратительный,   как   опаленная  шкура   жертвенного
животного.
     Могила.  Бессмысленное  скопление  домов,  дворцов,  площадей;  толпы
изуродованных и  безразличных к своим ранам статуй.  Все отталкивало сухой
пустотой, будто раскрытое кладбище черепов и костей вымерших животных.
     На  фронтонах,   на  стенах,   на  крышах  росли  деревья.  Из  щелей
выпучивались  коричневые  мхи.  На  мостовых  болезненная,  робкая  зелень
рисовала прямоугольники и квадраты плит.
     Ветер  таскал  известковую  пыль,   белую  и  мягкую,   как  с  тела,
пораженного сирийской проказой.
     Жизнь ушла  змеей,  выскользнувшей из  старой кожи.  Редкие обитатели
Рима,  занятью мелочными заботами мелочных дней,  слишком близко глядели в
лицо умершего города, чтобы заметить гримасу великой развалины.
     Земная власть,  как крыса,  очнувшаяся в заброшенной львиной берлоге,
уползла в Равенну.  Там,  среди болот,  под звон комариных стай, правители
спрятались,  только  чтобы  жить,  чтобы  избавиться от  дурных  снов,  от
воспоминаний, от мечты о невозможном.
     Жизнь полна снов.  Сны эти были событиями. Они утекли как вода. И все
же за человеком тянется невидимая цепь крепче железной.
     "Где твое невозможное,  твое?  -  спрашивал тебя Индульф.  - Ты хотел
найти невозможное. Что ты нашел?"
     Италия, твои города как умерший Рим. Зачем нужно возводить громады из
камня!  Они не умирают,  как деревянные дома.  Они хуже. За них цепляются,
они передают проклятие от одного поколенья другому.
     Убитые в  сражениях?  Таких было  немного,  счастливцев,  удостоенных
легкой смерти.
     В  первые весны италийской войны на полях еще вырастало немного хлеба
из зерен,  упавших осенью.  Но они лежали наверху,  и  только части от них
земля умела сообщить живительную силу.  Потом пашни покрылись кустарником.
Сейчас там деревья.
     Италия жевала кору,  траву. Желуди сделались роскошью. Влага покидала
людские тела.  Кожа, будто приклеенная, держалась прямо на костях. Сначала
си