ком "грызть
землю",  самим своим существованием утверждал невиновность правителя Калчи
в  постигшей  город  неприятности:  бедственность стихийно  происходит  от
степных дикарей.
     Правитель провинции,  читая  послание,  мысленно благодарил правителя
Калчи за доставленное наслаждение.  Без зависти,  с  благородной гордостью
ученого, радующегося успеху собрата, начальник провинции созерцал красивый
цзыр.  Он понял главное:  как кисточка,  тушь и бумага нужны ученому,  как
воину -  стрела, кошке - когти, так новый знак нужен каждому сановнику. Он
поясняет, объясняет и оправдывает - без оправданий!
     Для  ученого хорошо начерченные цзыры  подобны лицам.  Одни  наделены
мужественностью,  другие женственны, третьи прелестны по-детски - и так до
бесконечности,  как  формы цветов и  оттенки красок.  Новый цзыр  волновал
память правителя Провинции, как воспоминание о давней любви. Какой, когда,
с кем? Нужно искать.
     Правитель провинции не  случайно  отложил  дела  и  занялся  научными
поисками в  дни смятения на  границе.  Приблизительно три десятилетия тому
назад он,  едва получив ученую степень, присутствовал в столице на диспуте
между  учеными  Поднебесной  и   высокоученым  гостем  из  Тибета.   Гость
высказывал мысль,  что знаки-цзыры будто бы  останавливают развитие мысли,
лишая  человека возможности выразить себя.  Будто  бы  цзыры  непроницаемо
отграничивают  Поднебесную  от   вселенной.   Будто  бы   из-за  цзыров  в
Поднебесной иначе, чем везде, смотрят на жизнь и смерть, на любовь мужчины
и женщины, на государство, на самую цель жизни!
     Высокоученый тибетец призывал к  новому.  Нового нет и не может быть,
все сказано в знаках-цзырах. Нет даже новых знаков! Ибо знаки, рождаясь из
знаков,  остаются знаками. Так говорил тибетец, не понимая, что на таком и
покоится благо.
     Через семь  дней правитель провинции нашел искомое в  рукописи времен
правления Сына Неба Ву Ти*.  Память не обманула.  Собрат по науке из Калчи
не  создал  новый  цзыр.   Вернее,  идея  такого  цзыра  уже  существовала
двенадцать сотен лет тому назад. Калчинский собрат сумел усовершенствовать
старый цзыр художественным исполнением, что усугубило смысл. И несомненно,
это было сделано бессознательно!
     _______________
          * Сын Неба Ву Ти правил во II веке до н. э.

     Так  лишний раз  подтвердилось,  что  мудрость уже  была  заключена в
старых книгах,  что нового нет,  новое лишь кажется новым. Собрат из Калчи
не  выдает чужое за  свое.  Сущность дела куда значительнее:  встречаясь с
одним и тем же,  люди одинаково относятся к встреченному,  пусть их, как в
данном деле,  разделяет двенадцать столетий. Жаль, нет здесь тибетца, дабы
сразить его еще одним доказательством.
     Подобное куда важнее, чем тревоги на границах. Нужно укреплять науку,
в ней больше силы,  чем в крепостных стенах. Наукой, а не стенами длилась,
длится и будет длиться жизненность Поднебесной.
     Донося в столицу,  правитель провинции воспользовался новым,  вернее,
возрожденным  цзыром.  Не  забыв  упомянуть  о  заслуге  правителя  Калчи,
правитель провинции намекнул на  древнее сочинение,  где  была зачата душа
цзыра.  Так,  не  унижая  собрата,  правитель провинции доказал  глубину и
собственных знаний, как умеют и любят делать настоящие ученые.
     По  приказу правителя провинции были изготовлены и  повсюду разосланы
особенно красиво написанные таблицы.  В них наглядно для понимающего цзыры
разъяснялись  стихийная  зловредность  и  стихийная  ничтожность  северных
дикарей, а также величие и прочность Поднебесной.
     В  дальнейшем калчинский цзыр  помогал  сановникам внешних провинций,
которые  по  необходимости служения  государству  были  вынуждены  терпеть
общенье с дикими народами.
     Ученые  правители внутренних провинций попытались создать свои  новые
цзыры  для  сообщений  высшей  власти  о  болезнях,  грабежах,  неурожаях,
разрушении плотин на  реках и  других подобных неприятностях.  Их  научные
поиски в той или иной степени венчались успехами, порой предложенные цзыры
выглядели  достаточно  убедительными,   чтобы   облегчить  ответственность
правителей,  поэтому вошли в "золотой склад" науки,  но с меньшим блеском,
чем великолепный калчинский цзыр.
     Зато еще раз было доказано,  во утверждение величия науки, что каждый
знак-цзыр не выдумка,  а открытие.  Открыть же можно лишь уже существующее
во вселенной.  Следовательно,  калчинский ученый, как и его собрат, живший
двенадцать веков тому назад,  могут быть уподоблены рудокопам,  нашедшим в
земле серебряную жилу.  Затем некоторые ученые в  увлечении с необдуманной
поспешностью и  в  чрезмерно  доступной  форме  сделали  следующий опасный
вывод:  пограничные бедствия действительно происходят от стихийных свойств
дикарских народов.  Действительно,  по  уничтожении этих народов возникнут
мир и благоденствие. Это доказано калчинским цзыром. Но неурожаи? Болезни?
Мятежи?  Грабежи,  воровство и прочие внутренние беды?  Может быть, они не
так уж исходят из свойств подданных Поднебесной?  Такие крайне рискованные
вопросы  были  вызваны явным  несовершенством по  сравнению со  знаменитым
калчинским цзыром всех  новых цзыров,  предложенных для  внутренних дел  с
целью  облегчить  труды  правящих  сановников.  И  диспуты  между  учеными
сановниками были немедленно прекращены по "явной своей бесполезности".


     Меньше всего  о  значении знаков-цзыров думал человек,  давший толчок
научному творчеству Поднебесной.  Хан  Тенгиз  отошел от  Калчи  в  места,
удобные для  отдыха,  чтобы там  обучать и  готовить к  дальнейшему быстро
разросшееся  войско.   Тут  среди  ожиданных  и   неожиданных  забот  хану
встретилось безлико-опасное - нож тайного убийцы. Так случилось, случается
и  будет случаться с людьми,  взявшими власть для цели,  которую не только
льстецы,  но  сами они признают высокой:  приходится убивать своих,  чтобы
оберечься от своих же.
     На  одного синего монгола,  начавшего поход под значком хана Тенгиза,
приходилось двое  из  включенных в  племя  насильно  или  присоединившихся
добровольно.  Казалось,  опасность могла угрожать от чужих, так судят люди
недалекие. Хану донесли о заговоре, составленном своими. Всадники из шести
семей задумали вернуться в  родовые угодья,  им  достаточно уже полученной
доли,  хоть для них эта доля -  ничтожество.  Не решаясь уйти открыто - по
закону,  объявленному Тенгизом,  беглецы  подлежали казни,  -  недовольные
распускали языки,  еще  не  понимая опасности болтовни.  Они порицали хана
Тенгиза за слишком широко разинутую пасть.  Недовольные похвалялись: можно
и  укоротить на голову молодого хана.  Монгол рождается и  живет свободно.
Хан Гутлук не позволял ходить в  набеги,  но зато не мешал всем жить,  как
хотят.  Так передавали хану,  ц хан знал: передают правду. Хан воздержался
от немедленных действий.
     Чадный дым вился над кузницами, не умолкал дробный перестук молотков.
Нанятые мастера денно и  нощно изготовляли оружие,  латы,  шлемы.  Шорники
слепли над сбруей из-за  высокой платы и  в  надежде на  обещанную награду
помогая однотонной песней просмоленным до костей пальцам.
     Хан  Тенгиз  подобрал себе  десяток телохранителей.  В  редкие минуты
безделья  он  беседовал  с  братьями  и  с  двумя  сотниками,  проявившими
способность  к  разведке  между  своими.  Пропитанная салом  черная  кошма
ханской  юрты  еле   прикрывала  советников.   Кто   недовольные?   Почему
недовольны?  Новички  в  деле  сыска  постепенно  добирались до  настоящей
причины.  Забастовали богатые.  У  этих дома осталось больше скота,  чем у
многих, у них было наиболее ценимое - лучшие лошади.
     Богатство -  так  назывался кончик  нити:  потянув  за  него,  Тенгиз
размотал  клубок,  в  котором  пряталось  нужное  хану-правителю -  смысл.
Богатый легче насыщается,  быстрее устает, скорее стремится к покою. Сытые
ленивы -  то-то они и упрекают Тенгиза за слишком широко разинутый,  как у
голодного, рот.
     Так,  лежа на бараньей шубе, молодой хан постигал науку власти. Молча
старея  душой  рядом  с  отцом,  Тенгиз воздвигал свое  будущее в  подобии
лестницы.  Слишком  высоко  парила  мысль  Гутлука,  и  на  ступенях своей
лестницы  Тенгиз  помещал  способы  управления,  искусство боя,  сражения,
освоение захваченного.  Пришлось порасширить эти ступени,  чтобы на каждой
нашлось место  для  отнюдь  не  почетной охраны -  для  тайного надзора за
тайными мыслями, для войны со своими же...
     Спину хана и  юрту хана уже охраняли небрежные по виду,  как почетная
стража,  но бдительные сторожа. К хану пускали еще всех, а не по выбору, и
без осмотра. Хан еще не носил под кожаным кафтаном гибкую кольчугу сунской
работы,  которую ему достали младшие братья.  Повсюду Тенгиз беседовал и с
простыми всадниками,  и с десятниками. Он хотел знать и ощущать всех, Пока
войско не  разрослось.  Ничто не остановит его в  малом,  но нужном,  дабы
свершилось большое.
     К  указанному ханом сроку мастера-оружейники и  кузнецы израсходовали
железо,  а шорники -  кожу.  Тенгиз приказал заплатить обещанное.  Мастера
удалились,  благословляя хана.  Хан дал им провожатых,  иначе, по глупости
оседлых,  эти  не  найдут дороги и  погибнут,  для них монгольская степь -
пустыня.
     С  легкостью  великого,  который  сам  себя  освобождает  от  данного
обещания,  в  Калче  Тенгиз решил  перебить мастеров,  когда они  закончат
работу.  Не  из  жадности,  а  от презренья к  гибким хребтам оседлых,  из
отвращенья  к  заискивающим  голосам,  к  приниженности оседлых,  которые,
дрожа,  все же  польстились на заработок.  Сейчас он щадил их отнюдь не из
милости:  попросту он  понял полезность ремесленника для монгола.  Показав
пример, хан приказал войску разумно оставлять жизнь умельцам.
     Монголы кое-как умели работать,  но презирали работу рук.  Принимаясь
за дело под плетью крайней необходимости, они подчинялись ей, как болезни,
и работали, как больные, медленно, через силу.
     Спартанцы -  те, о которых помнят, - исчезли больше чем за тысячу лет
до рожденья Тенгиза.  Ликург, научивший Спарту презирать и роскошь, и труд
ради войны,  стал мифом давным-давно. История и поэзия облачили монголов и
спартанцев в  одежды двух  разных миров.  О  том  как  будто постаралась и
природа -  внешне,  тогда как между теми и другими существовало внутреннее
братство.
     На  опыте  с  ремесленниками Тенгиз  познал,  что  разумная  перемена
решения,  что  измена себе есть признак силы,  а  не  слабости.  Слабые от
лености  ума  и  из  страха  цепляются за  принятое  однажды.  Размышляя о
пределах,  Тенгиз нуждался в Гутлуке. Умея незаметно предложить отцу своей
плоти и  духа какую-либо мысль,  Тенгиз терпеливо выжидал.  Не  скоро,  но
Гутлук возвращал ту же мысль, преображенную золотом разума.
     Святые отвергают дела внешнего мира,  боясь,  как видно,  своей силы.
Для  Тенгиза отец был  как  гора.  Превосходство отца возвышало сына -  он
будет иным, но и таким же.
     Кусок кошмы,  закрывавший вход в юрту, был отброшен. Хан, согнувшись,
вышел.  Трое сторожей не шелохнулись. Опираясь на копья, они будто дремали
стоя,  но каменная неподвижность тел выдавала бодрствование.  Тенгиз долго
стоял,  долго ждал. Звезды начинали гаснуть, а босые ступни окоченели. Хан
обулся.  Юноша,  родственник  и  слуга,  поднес  миску  квашеного  молока,
холодного,  чуть  пенящегося,  и  положил в  деревянное корытце -  тэбши -
окорок  вареной  баранины с  воткнутым в  холодное мясо  длинным сточенным
ножом.
     Свет овладевал миром медленно-медленно,  как  прилив Океана,  который
без спеха поднимался вместе с  солнцем на длинные отмели восточного берега
Поднебесной.  Солнце  еще  не  одолело подножий горной  гряды,  защищавшей
монгольскую стоянку.
     Здесь, на западном берегу Поднебесной, приливы подчинены другой силе.
Лагерь -  люди  и  лошади уже  жили  в  сумерках нового дня,  наполняя его
движеньем и шумом:  люди часто слишком торопятся,  а лошади всегда чутки к
людскому волнению.  Ветер  еще  безучастно спал,  давая  всем  некий  срок
тишины,  называемый утром,  когда далеко слышны слабые голоса живых и даже
самый  слабый из  них  -  человеческий,  какую  бы  власть над  другими ни
воплощал его хозяин.
     Перед юртой хана  выставили длинный шест.  К  нему пахучим сыромятным
ремнем  привязали копье  с  белым  шелковым лоскутом знамени  над  девятью
пучками черных волос из хвоста яка.
     Вернувшись,  хан лег на баранью шубу.  Срезая мясо, он громко жевал и
глядел наружу из  темной юрты,  как дикий зверь из  пещеры.  Он  не был ни
диким,  ни зверем. Просто еще не пришло время поэтов, которые на чистейшем
языке  корана будут писать поэмы-манифесты для  монгольских ханов и  -  от
своего имени - поэмы о величии ханов. Поэты еще не успели присосаться, как
рыбы-прилипалы к акулам,  к монгольским сапогам.  Великое Небо сберегло от
липкой лести Тенгиза, сына Гутлука.
     Подходя в точном порядке, монголы становились тугими сотнями, обжимая
плотным строем тысяч юрту хана.  Хорош такой строй,  коль ему  подчиняются
люди, умеющие жить просто, как проста сама жизнь - пока сам человек ничего
не  придумал,  -  которые молоды в  молодости,  в  зрелости -  зрелы,  как
чувствуют они сами, а случившееся с ними случается в первый раз - для них.
Хорошо,  когда  хан  чутко  освобождает строй,  вытягивая в  десятники,  в
сотники других,  памятливых,  которых и собственная и чужая жизнь наделяет
богатством опыта.  Пусть,  как  всякое,  опасно  и  это  богатство:  умные
ненадежны деятельностью живой  мысли.  Молодые ханы  смелы,  еще  тонок их
вкус.   До  времени  им,   как  пресное  жирное  блюдо,  претит  зловонная
преданность самодовольных тупиц.
     Посеяв  в  монгольских  головах  мысли  о  пути  кочевника,  человека
несравненной свободы,  хан  назвал  имена  заговорщиков на  свою  жизнь  и
произнес приговор.
     Все было готово, исполнители знали, кого хватать, сколько рук помогут
тебе  скрутить  обреченных.  Их  вытащили,  неудачливых хвастунов,  и  хан
приказал, навсегда возвысив себя над расправой:
     - Монгольская степь не будет пить кровь монгола, пролитую монгольской
рукой!
     Уже  были  затянуты в  кожаные мешки  враги  хана  -  мешки припасли.
Тяжелые удары дубин обрушились на живые мешки, и мешки стали мертвыми, как
коровы, из шкур которых их сшили.
     Лица  монголов,   совершавших  казнь,  и  лица  всех  остальных  были
одинаковы.  Так,  немного в сторону и чуть вверх,  глядит монгол, когда он
режет барана по  своему обычаю:  связав ноги,  валит он  скотину на правый
бок,  вспарывает брюхо  и,  засунув  руку  по  локоть,  нащупывая  сердце,
останавливает биение кусочка мяса.
     Молодой хан еще не  знал,  что его враги обязаны сами строить тюрьмы,
рыть  себе могилы и,  ложась в  них,  славить его  имя.  Поэтому яма  была
приготовлена, как и все остальное, заранее.
     Глубокая яма.  И камни навалили, чтоб зверь не потревожил монгольские
кости. Тогда монгол никому, даже своим, еще не мстил после смерти.
     Ветер,  дождавшись завершенья мелких людских дел, прянул буйной стаей
с гор в долину. Сейчас голос хана был бы неслышим.


     Тропа восток - запад - восток, на которой знаменитый город Туен-Хуанг
слыл  Воротами Гоби,  была протоптана в  дни,  которые казались близкими к
дням сотворения мира.  Да  и  теперь то время кажется чудовищно удаленным,
вопреки познаниям в астрономии и в истории Земли.
     Наверное,  тогда  Будда  еще  не  бродил  по  Индии,  разделенной  на
множество жестоко враждующих владений, мечтая найти путь мира между людьми
через примирение человека с самим собой.
     Тогда в  долине Нила  творцы каменных книг,  изобретатели собственных
знаков записи не слов,  а идей,  стремились к созданию власти, которая, по
их убежденью,  должна была стать вечной.  Им казалось,  что править должны
обладатели  знаний,   которые   позволят  сосчитать  звезды,   предсказать
появление комет,  подъемы Нила.  А также -  и это главное -  нужно изучить
свойства веществ настолько,  чтобы сохранять от тленья тела умерших: тогда
души   умерших,   оставаясь  вблизи  места   сохранения  земных  оболочек,
удесятерят срок жизни государства, если не сделают его вечным. Забота же о
живых была так настоятельна,  что врач, чей больной умер, представал перед
судом равных себе:  смерть неизбежна,  но все ли сделал врач для продления
жизни пациента?
     И  уже  в  ту  пору один из  дальних отростков тропы,  начинавшейся в
Поднебесной,  обрывался на восточном берегу Средиземного моря,  у каменной
стенки порта  Тира  и  Сидона,  темноволосые моряки которых,  впоследствии
названные финикийцами,  хозяйничали на  море,  через  многие века  ставшем
Срединным Римским морем.
     В ту же пору предки белокурых ионийцев и дорийцев, еще не осмеливаясь
выходить  в  море  дальше  расстояния,  преодолеваемого  средним  пловцом,
пробирались от мыса к мысу на север,  через узкие,  как реки,  проливы,  и
кто-то из них решился на не сравнимый ни с  чем подвиг:  перешагнуть через
Евксинский Понт.  Его сын,  а  может быть,  и  правнук сумел подружиться с
русоволосыми сильными людьми,  которые владели землей по  реке  Борисфену.
Размышляя, что предложить русоволосым за их полновесное зерно, за сало, за
кожи,  за  воск и  мед,  за  оружие закаленного железа,  за  красивые меха
неизвестных на  юге  зверей,  этот сын  или правнук увидел у  новых друзей
вещи, которые Тир и Сидон получали с удаленного Востока. Удивительно! Один
из отростков все той же тропы кончался на Борисфене!
     Так длинна и  так стара была тропа восток -  запад -  восток,  и  так
нуждались в ней все.
     Ходили по тропе и армии. Когда бывали походы и чем они завершались?
     Потребность знать прошлое, как видно, присуща самой природе человека.
Лишь изредка -  и  никогда в  прямой форме -  кто-то  возражал против этой
потребности,  а  утверждениями ее  можно наполнить многие тома.  И  все же
почему мать начинает такими словами любимую сказку, и почему они звучали и
звучат лучше  музыки:  давным-давно,  за  тридевять земель,  в  тридесятом
царстве?..
     Расставшись с  всеведеньем сказок,  я  спрашиваю:  а  что  известно о
прошлом?  Очень  мало.  То,  что  случайно  поразило  поэта  или  случайно
упомянуто в  чьих-то  записях.  Однако же поэт должен быть большим,  иначе
рассказанное им  не  уляжется в  памяти,  не  будет сотни раз пересказано,
переписано. Ибо малое творчество умирает раньше творцов.
     Не  простым писцом обязан быть  и  историк,  чтобы  его  записи нашли
преданных  хранителей,  усердных  переписчиков.  У  беззащитных записей  -
беспощадные враги:  войны,  пожары,  крысы,  мыши,  черви,  плесень,  даже
воздух, даже солнечный свет.
     Талант пристрастен по  своей природе.  Где  же  истина,  которую люди
искали,  ищут и  будут искать без  всякой корысти:  так они утверждают,  и
спорить здесь непристойно. Мы все нуждаемся хотя бы в призраке правды, как
в пище насущной.
     На  западном конце  тропы  Египет  бывал  завоеван пришлыми народами.
Восстанавливая  себя   после   изгнания  завоевателей,   Египет  уничтожал
памятники,  стирал и переписывал каменные летописи. Римские историки почти
не упоминают о тропе,  хотя она порой своеобразно досаждала Риму. Выборные
сановники  -   цензоры,   устанавливая  бюджет  республики,   преследовали
любителей роскоши - носителей шелковых одежд, которые разоряли республику.
Риму нечего было дать Поднебесной за шелк,  и тропа, как насос, высасывала
римское золото.
     Лет за четыреста до Тенгиза арабы,  овладев Ферганой, прошли по тропе
на  восток через  перевал Терек-даван и  заняли город Турфан.  Современные
этому  событию ученые  Поднебесной умолчали о  разрыве тропы.  Поднебесная
терпелива,  она молча ждала, пока время скажет свое, и дождалась: ведь она
- Середина!
     Говорили:  коль вымостить тропу всеми товарами,  что п