о  было  понять  по-человечески:  бежавшие
погонщики принадлежали к его сервам, и поэтому он огорчался  вдвойне.  Что
касается Готье, то этот образованный человек уже  думал  о  других  вещах.
После сытной еды толстяк любил припоминать латинские вирши и  засыпал  под
их сладостные словосочетания...
   Как бы то ни было, посольство  приближалось  к  своей  цели.  По  обеим
сторонам дороги проплывали рощи, засеянные пшеницей поля, зеленые лужайки,
холмы; порой показывалась на реке водяная  мельница  с  большим  неуклюжим
колесом и склоненными к воде дуплистыми ивами; в ярмарочный день шумел  на
пути торговый город; или вдруг возникал за дубравой обнесенный  частоколом
замок местного барона, более похожий на логово разбойника, чем  на  жилище
защитника вдов и сирот. У  подножия  мрачного  сооружения  ютились  хижины
крепостных. Время от времени  у  дороги  попадались  аббатства,  где,  как
муравьи, хлопотали многочисленные монахи. Порой путники встречали  караван
восточных купцов, спешивших добраться до захода солнца в соседний городок,
за стенами которого их товары  находились  в  относительной  безопасности,
хотя за убежище  приходилось  платить  пошлину  у  городских  ворот,  как,
впрочем, и на  всех  мостах,  у  переправ  и  просто  на  дорогах,  и  еще
благодарить судьбу, что удалось избежать разбоя и грабежа.
   И вот в одно прекрасное утро, даже не заметив, что пересекает  какую-то
государственную границу, посольство очутилось в русских пределах.  Никаких
пограничных знаков там не оказалось, если не  считать  выбитого  на  камне
креста. Проехав еще  две  мили,  франки  увидели  непривычные  бревенчатые
избушки, в беспорядке разбросанные подле дубовой рощи. Одна из них,  более
значительная по размерам и с деревянной дымницей, служила жилищем мытнику.
У стены его дома виднелось беззаботно прислоненное копье.
   Ведал заставой упитанный человек с окладистой белокурой  бородой.  Судя
по тому, как проворно бегали у мытника глаза, можно было предположить, что
от него ничего  нельзя  скрыть  ни  в  одном  мешке.  Переговорив  с  этим
представителем власти, Людовикус объяснил  епископам,  что  им  предлагают
отдохнуть, прежде чем пуститься в дальнейший  путь.  Подобное  приглашение
вполне совпадало с планами Роже, желавшего привести в надлежащий вид людей
и животных, поэтому возражения с его стороны не последовало.
   Здешние жители, как на подбор рослые, с длинными усами  или  такими  же
светлыми бородами, как у мытника, смотрели на чужестранцев необыкновенного
вида с любопытством, но миролюбиво, хотя  многие  франки  имели  при  себе
мечи. В свою очередь толстый Готье с интересом  наблюдал  окружающий  мир.
Епископ вспомнил, как перед отъездом посольства из Парижа  король  Генрих,
по  обыкновению  хмурый  и  вечно   чем-то   недовольный,   спросил,   что
представляет собою страна, куда едут за его невестой. Откашлявшись в кулак
и приняв надлежащий вид, он объяснял королю:
   - Руссия, или Рабасция, -  огромное  царство.  У  Птоломея  упоминается
народ, называвший себя рабасциями. Возможно, что это предки русских. В  их
стране находится город Синтона, а к востоку возвышаются Рифейские горы. Но
зимою  в  тех  пределах  выпадает  так  много  снега,  что   для   путника
затруднительно   попасть   в   северные   области.   Некоторые    писатели
предполагают, что дальше уже обитают люди  с  песьими  головами,  а  также
амазонки.
   В  ответ  на  объяснения  король  погладил  бороду.  Генрих  не   очень
интересовался  латинскими  хрониками,  однако  до  него  дошли   слухи   о
плодовитости русских принцесс. Когда умерла королева, по  рождению  своему
дочь германского императора, французский король  решил  найти  себе  новую
подругу. Между тем почти все соседние монархи уже состояли  с  домом  Гуго
Капета в кровном родстве, а церковь сурово карала за брак на родственницах
до седьмого  колена.  Тогда  Генриху  пришла  в  голову  счастливая  мысль
обратиться в поисках невесты к далекому русскому властителю, о котором  во
Франции стало известно, что он уже выдал одну дочь за норвежского  короля,
а другую - за венгерского. Кроме того, Генриха  уверяли,  что  у  русского
короля лари набиты золотыми  монетами,  и  это  обстоятельство  еще  более
усилило влечение к далекой русской красавице.
   В тот день, беседуя с королем,  епископ  Готье  очень  гордился  своими
географическими познаньями. Теперь он убедился, что в русской  стране  нет
ни амазонок, ни людей с песьими головами, ни циклопов, сведения о  которых
он черпал в пыльных фолиантах знаменитой Реймской библиотеки.  Все  вокруг
дышало миром. Над лужайками высоко в воздухе пели жаворонки, такие же, как
во Франции, и с  такими  же  волшебными  горошинами  в  маленьких  птичьих
горлышках. Но русские оказались весьма  любопытными  людьми,  и  Людовикус
едва успевал переводить их вопросы и  ответы  епископов.  В  свою  очередь
франки хотели знать, сколько дней пути осталось до Киева, где в  настоящее
время находится король Ярослав, и в добром ли здравии его прекрасная дочь.
Готье  интересовали  другое  вопросы:  подчиняются  ли  здешние  жители  в
церковном отношении Константинополю и  читают  ли  греческие  книги,  хотя
отлично понимал, что бесполезно спрашивать об этом простодушных  мытников.
Роже больше занимали житейские дела. В частности, ему  захотелось  узнать,
какое содержание получает мытник, и тот деловито объяснил Людовикусу:
   - Ежедневно две курицы, а на неделю -  семь  ведер  солода  и  половину
говяжьей туши или барана. Или же деньгами, сколько все стоит. Еще хлебы  и
пшено. А в среду и пятницу - по сыру...
   Из этих слов епископ  понял,  что  служители  киевского  владыки  живут
неплохо.
   Мытник тоже полюбопытствовал насчет того, что путешественники везли  на
возах, и, когда ему показали дары, которые франкский  король  слал  своему
будущему тестю, белокурый великан похвалил великолепные мечи,  со  знанием
дела пощупал сукна и взвесил в опытной руке  серебряные  чаши,  с  большим
искусством сработанные парижским мастером. Епископы не знали, что  в  Киев
уже ускакал гонец, чтобы сообщить о прибытии послов.  Поплотнее  надев  на
золотую голову шапку  из  греческого  миткаля,  отрок  помчался  на  сером
гривастом коньке по щебнистой дороге,  то  спускаясь  в  овраги,  где  еще
журчали весенние ручьи, то поднимаясь на бугры, то пересекая зеленые луга,
щедро осыпанные желтыми цветами. Дубравы встречали его прохладой,  вечером
в роще защелкал соловей, а когда на небе высоко поднялся серп  полумесяца,
гонец уже подъезжал к спящему Киеву.


   Когда  регенсбургские  купцы  прибывали  в  Киев  и,  задрав   носы   и
придерживая  обеими  руками  суконные  шляпы,  обшитые  лисьими  хвостами,
смотрели на великолепное сооружение Золотых  ворот,  они  изумлялись,  что
человеческие руки способны поднять  тяжкий  камень  на  такую  высоту.  По
сравнению с хижинами предместья воротная башня казалась огромной, и, чтобы
еще более усилить впечатление величия и в то же время легкости, хитроумный
строитель несколько сузил  ее  кверху,  так  что  построенная  на  высоком
забрале церковь уже как бы висела в воздухе, витала  в  облаках,  медленно
проплывавших по небу. Башня была из розового  кирпича,  церковь  сияла  на
солнце белизной стен, на куполе блистал золотой архангел. Дубовые  створки
ворот, обитые листами позолоченной  меди,  приводили  в  восхищение  диких
печенегов, считавших, что это - чистое золото. Никогда еще не видели  люди
ничего подобного в полуночных странах, и казалось удивительным, что  внизу
все оставалось простым и обычным:  лужайки,  одуванчики,  пыльная  дорога,
выбоины от колес, свидетельствовавшие об оживленной торговле.
   Под гулким сводом ворот, вдруг  нависавшим  над  головою,  беспрестанно
проходили путники и с грохотом  проезжали  колесницы.  На  одних  повозках
доставляли в Киев солому или бревна, на других - горшки, глиняные  корчаги
с медом и дубовые бочки с солодом. Горделиво поглаживая светлые усы,  ехал
на горячем коне варяжский наемник в красном  плаще  на  желтой  подкладке.
Смиренный дровосек нес на спине вязанку хвороста, чтобы продать топливо на
торжище и купить хлеба. Обожженный солнцем и с длинным  посохом  в  руках,
усталый паломник возвращался из далекого странствия в свое отечество.  Еще
на одном возу немецкие купцы везли дорогие товары. Жизнь била ключом.
   Среди этой суеты, недалеко от городских ворот, широко  раздвинув  ноги,
оплетенные ремнями обуви, сидел на земле седобородый слепец  и,  перебирая
когтистыми пальцами струны, пел дрожащим голосом о  битве  под  Лиственом,
прославляя подвиги Мстислава, как будто с  тех  пор  не  случилось  ничего
примечательного на Руси.
   Старец берег гусли, как сокровище,  -  единственное  свое  утешение  на
закате дней и средство для пропитания,  -  и  в  непогоду  прятал  их  под
овчиной, накинутой  на  плечи.  Но  почерневшая  доска,  на  которой  были
натянуты струны, блестела от многолетнего пользования и в одном месте дала
трещину. Слушатели вспоминали с печалью, что на этих гуслях играл  некогда
сам великий Боян, ныне уже покинувший землю.
   Прислонившись  к  каменной  стене,  подле  гусляра  стоял   румяный   и
голубоглазый отрок; на голове у него ветерок шевелил копну русых волос,  а
на босых ногах еще остался прах дальних дорог. На странниках были холщовые
рубахи до колен, вшитые в рукава повыше локтей красные полосы выгорели  от
солнца. Юноша привел слепца в Киев из Чернигова, чтобы вести его отсюда  в
Смоленск или в далекую Тмутаракань - всюду, где русские люди слушают песни
и  награждают  певцов  пенязями,  усаживают  за  стол,  полный   яств,   и
предоставляют ночлег на душистой соломе.
   Певец не протягивал руку за подаянием, а брал деньги,  как  орел  берет
добычу  когтями,  однако  прохожие  редко  бросали  в   деревянную   чашку
серебряные монеты и чаще клали кусок ячменной лепешки с добрым пожеланием.
Голос у певца с годами стал немощным, у отрока  же  еще  не  чувствовалось
сладостного умения в повторах, и богатые люди, постояв немного,  проходили
своей дорогой; им приходилось слышать на княжеских пирах более  голосистых
певцов, а бедняк мог только поделиться куском хлеба. С церковных  папертей
слепца прогоняли за призывы к древним богам,  ему  остались  в  удел  лишь
торжища и городские ворота.
   Струны переливчато рокотали, и под их звон старик начал песню,  которую
сложил Боян, взирая с холма на ночное сражение в ту грозовую  ночь,  когда
созревали рябины и синие молнии непрестанно освещали жестокую сечу:

   Стояла осень,
   Была ночь рябинная,
   Шумела битва под Лиственом,
   Гроза грохотала на небесах.
   Когда синие молнии озаряли
   Мечи, поднятые в сраженье,
   Неподвижными они казались
   На мгновение ока...

   Эту песню не любили в киевских палатах. Листвен был связан для Ярослава
с воспоминаниями о страшном поражении, когда князь, спасая бренную  жизнь,
бежал в Новгород, а ярл Якун потерял на поле битвы свой знаменитый золотой
плащ. Боян воспевал храбрость Мстислава, но  наступили  новые  времена,  и
ныне певцы, если у них в груди билось русское сердце и трепетало  в  горле
соловьиное дыхание, прославляли не победителей  в  княжеских  усобицах,  а
победы над печенегами. Ведь  сегодня  один  князь  сидел  на  златокованом
киевском столе, завтра - другой, а Русская земля будет  вечно  стоять  под
солнцем. В борьбе за великое княжение одержали  победу  разум  и  терпение
Ярослава;  песню,  сложенную  о  подвигах  храброго  черниговского  князя,
забыли, и только монастырский книжник взял из нее несколько  строк,  чтобы
украсить риторическим цветком летописное повествование о братоубийственном
сражении:

   Стояла осень,
   Была ночь рябинная...

   Обманув  бдительный  материнский  надзор,  Анна  поспешила  к   Золотым
воротам. Она накинула на голову  зеленый  шелковый  плат,  чтобы  спрятать
взволнованное  лицо  от  нескромных  взоров,  но  встречные  узнавали  ее,
останавливались и говорили с улыбкой:
   - Здравствуй! Будь счастливой, Ярославна!
   Люди охотно разговаривали с Анной, и она всегда ласково отвечала  им  -
старикам, женщинам, мужам; но сегодня княжна была в смущении и  торопилась
пройти незамеченной.
   Киевляне никому не улыбались так при встрече - ни мудрому ее  отцу,  ни
ее горделивой матери, ни ее красивому брату Изяславу, ни другим братьям  -
заносчивому Святославу и благочестивому постнику Всеволоду, а только  трем
сестрам - Елизавете, Анне и Анастасии. Но надменная Елизавета,  прозванная
за тонкий стан Шелковинкой, уже была в холодной  Скандинавии,  замужем  за
норвежским королем Гаральдом; Анастасия уехала жить  в  страну  угров,  на
синем Дунае. А теперь приехали послы, чтобы увезти третью  дщерь  Ярослава
во Францию.
   Княжну сопровождали подруги, участницы ее детских игр,  -  Елена,  дочь
Чудина, и Добросвета,  племянница  ослепленного  греками  воеводы  Вышаты.
Елена была светловолосая девушка с зелеными глазами  и  белыми  ресницами,
как это часто бывает у женщин, что живут  у  Варяжского  моря;  Добросвету
отличали темные лукавые глаза  и  пушок  на  верхней  губе.  Девушки  тоже
волновались, им не терпелось подняться на забрало, чтобы  смотреть  оттуда
на приезд франкских послов.
   От торопливых движений плат Ярославны упал на плечи и открыл золотистые
косы, за которые  скандинавские  скальды  называли  в  своих  стихах  дочь
русского конунга Рыжей. Но косы Анны не висели за спиной, как у поселянок,
и не лежали на груди, как у знатных подруг, а, по заморскому обычаю,  были
уложены на голове в виде высокого венца. С такой  прической  приезжали  на
Русь греческие царевны.
   По обеим сторонам  улицы  рубленые  дома  богатых  людей,  с  красивыми
вышками на кровлях и петушками на оконных наличниках, стояли вперемежку  с
построенными из дерева и глины лачугами бедняков. Толкались и шли по своим
делам киевляне и чужестранцы.  Здешние  жители  были  в  белых  рубахах  с
красными полосами на рукавах, арабы и персы - в чалмах и пестрых  одеждах,
немецкие купцы - в широких лисьих шапках, кочевники - в заячьих колпаках.
   Когда Анна и ее смешливые подруги прибежали к воротам, до них донеслись
звуки гуслей. Слепец, отрешенный среди своей вечной ночи от суетного мира,
пел:

   Стояла осень,
   Была ночь рябинная...

   Но, почувствовав вокруг себя какие-то перемены и людское  волнение,  он
умолк.
   В длинном проезде под воротами воздух был гулок, как в пустой бочке.  В
стене виднелась небольшая дубовая дверь, за которой лесенка вела наверх, в
церковь Благовещенья. Черный монах, выполнявший  обязанности  привратника,
отпер дверцу огромным ключом. Железо заскрежетало на крюках, и Анна,  едва
сдерживая  волнение,  взбежала  по  скрипучим  деревянным  ступенькам   на
забрало. Над головой прошумела стая спугнутых голубей. Взволнованно дыша и
предвкушая необычное зрелище,  вслед  за  Ярославной  на  башню  поднялись
подруги и  несколько  знатных  женщин,  сгоравших  от  нетерпения  увидеть
посланцев далекого короля. Случилось так, что и  пресвитер  Илларион  тоже
взошел с медлительностью зрелого возраста на забрало. У него имелись  свои
причины  для  любопытства.  Гонец,  прискакавший  с  пограничной  мытницы,
сообщил, что на этот раз едут не купцы, а  латинские  епископы.  Иллариону
было хорошо известно, что латыняне совершают евхаристию  на  опресноках  и
причащаются облатками, а не из чаши, но его сердце  наполнялось  гордостью
при мысли,  что  слава  русского  государства  достигла  самых  отдаленных
пределов земли, долетела до Рима и франкского королевства, доказательством
чего служил приезд посольства.
   Илларион был великий постник, и продолжительное сидение  за  перепиской
книг, с чернильницей в одной  руке  и  заостренным  тростником  в  другой,
повредило его здоровью и сделало  дыхание  затрудненным.  Когда  пресвитер
поднялся наконец на вымощенную каменными  плитами  площадку,  женщины  уже
сгрудились у забрала, наполняя воздух звоном  золотых  ожерелий.  Но  Анна
смотрела не туда, где пылила дорога, а вниз. У  въезда  в  воротную  башню
сидел на белом жеребце молодой ярл  Филипп,  в  красной  русской  шапке  с
меховой опушкой и в голубом плаще, падавшем  широкими  складками  на  круп
коня. Дорога к Золотым воротам, выходя из дубравы, постепенно  поднималась
мимо городского вала и капустников. Вскоре из-за  дубов  показался  конный
отряд. Впереди ехали три всадника, за ними - другие,  а  позади  двигались
повозки. Кони и колеса поднимали пыль,  и  ветер  относил  их  в  сторону;
наверху он порывисто играл шелковыми женскими одеждами.
   Анне хотелось крикнуть Филиппу:
   "Посмотри же на меня!"
   Но ярл не отрываясь глядел в ту сторону,  откуда  приближались  франки.
Опечаленная Анна тоже перевела туда свой взгляд и  увидела,  что  всадник,
ехавший между двумя епископами, был ее брат Всеволод. Епископы  сидели  на
странного вида ушастых животных, оба в черных монашеских одеждах  и  серых
плащах с куколями, оба бритые, с венчиками седых  волос  вокруг  розоватых
гуменцев.
   Перед величественными  воротами  послы  невольно  остановили  мулов,  и
Всеволод не без гордости пояснил:
   - Золотые врата... Наподобие константинопольских...
   Готье удивленно посмотрел  на  мощное  сооружение,  а  рыцарь  Шони  не
преминул заметить,  что  у  въезда  в  город  стоят,  опираясь  на  копья,
многочисленные русские воины в железных кольчугах и остроконечных  шлемах,
с красными щитами.  Некоторые  из  них  выглядели  совсем  юными,  другие,
наоборот, гордились седыми бородами. Их предводитель  -  судя  по  длинным
белокурым волосам, падавшим на плечи, молодой знатный  скандинав  -  гордо
сидел на белом жеребце. Спокойное и на редкость красивое лицо  его  ничего
не выражало. Это был наемник, который  верно  служит  всякому,  кто  щедро
платит. Но воины взирали на франков любопытствующими глазами. С не меньшим
любопытством разглядывали чужестранцев светлоглазые женщины  в  красных  и
синих сарафанах, с пышными полотняными рукавами, расшитыми в долгие зимние
вечера пестрыми узорами.  Был  праздничный  день.  На  груди  у  киевлянок
позвякивали от каждого движения тяжкие мониста из сребреников. Эти  драхмы
или денарии лежали на прилавке у менялы,  ими  платили  за  мех  или  мед,
награждали за службу, ради них проливалась человеческая  кровь,  а  теперь
они украшали русских красавиц. Со всех сторон  к  воротам  сбегались  стаи
белоголовых, босоногих ребятишек.
   Поучительно и любопытно попасть в чужую страну  и  наблюдать  там  иные
нравы. Некоторое время епископы обсуждали  величие  и  прочность  киевских
ворот и одобрительно кивали  головами.  Не  в  каждом  городе  они  видели
подобное. Всеволод смотрел на них с  понимающей  улыбкой.  Потом  всадники
стали один за другим въезжать в ворота.
   Молодой большеглазый русский  воин  сказал  другому,  с  широкой  рыжей
бородой:
   - Смотри, Братило, доспехи у них не такие, как наши. Закрывают все ноги
кожей и железом.
   Старый воин рассудительно ответил:
   - Нам такие не подходят. Нам надо быть  легкими,  как  птица.  А  такой
доспех - большая тяжесть для коня.  Если  конь  устанет  в  поле,  как  ты
догонишь печенега?
   Но посольство уже направлялось  по  кривой  улице,  кое-где  вымощенной
бревнами. Весело застучали  подковы.  Впереди  показались  два  монастыря,
обнесенные каменной оградой.
   Всеволод все  с  той  же  благостной  улыбкой,  перенятой  у  греческих
царедворцев, с которыми ему часто приходилось иметь дело, объяснял:
   - Конвентум [монастырь  (лат.)]  святого  Георгия...  Конвентум  святой
Ирины...
   Илларион называл Всеволода пятиязычным чудом, но без привычки  молодому
князю было трудно изъясняться по-латыни, и он старался составлять возможно
короткие фразы. Епископы понимали его и одобрительно кивали головой.
   По сравнению с Готье Савейером Всеволод казался хрупким,  как  девушка.